ДИКАЯ ПЕСНЯ 12 страница

- А веселое что – нибудь есть? – спросила Марыся его и лукаво повела глазами.

- А как – же! Есть! Вот тоже – спецзаказ! Для меня специально и писали! Леонид Осипович Утесов старается! – захихикал Берия и таинственно раскрыл большой конверт. Осторожно достал из него большой, черный пласт винилового диска и осторожно, держа за самые края кончиками пальцев положил на вертушку. Щелкнул каким – то тумблером под крышкой и осторожно наставил иглу. Через мгновение под нею зашипело и из – под бледно – желто – розовой материи забилось, заскрипело и забулькало радостным смехом. За - ха – кало одесским, юморным акцентиком веселого Привоза и Дерибасовской: -

- С одесского кичмана, с тургенева романа,

Я вычитал хорошенький стишок -

Как хороши стервозы, как свежи были розы.

Теперь они истерлись в порошок…

Иду по тротуару. Глядит в окошко шмара.

Глядит она, не хавает, не пьет.

Она в шикарном доме, а я стою на стеме,

И гляжу я на ее, как идиот…

- Ах, боже – ж, моя мама! Какая это драма! – принялся подпевать, подражая Леониду Осиповичу Лаврентий Павлович, смеясь и дурачась от души: - Две девочки – глазенки, как миндаль!

Одна мене моргает, другая – подмогает…

- А третья? Что делает третья, дорогие товарищи? – скрипел веселеньким, смеющимся вопросиком артист Утесов Леонид Осипович. И сам себе - же отвечал задорненько -

- Нажимает на педаль…

- Круто! Круто, вот это забойно! Ништяк, музончик! – заулыбалась сперва широко – широко, а после и вовсе звонко засмеялась во все свои белейшие тридцать два двадцатипятилетних зуба красавица Марысенька, когда смешной толстяк в старомодном пенсне, проворно стащив с себя и добротный пиджак черного, английского сукна, а после стянув через голову с толстой шеи нелепый, мрачный официальный галстук – чиновничью удавочку министерств и ведомств Союза ССР, эту противную “селедочку” в мелкий, беленький горошек (совсем, как у Ленина на старом фото – подумала Марыся…), и даже расстегнув верхний ворот крахмальной рубахи лихо и легко пустился в пляс, властно, но при этом очень бережно и деликатно волоча (и не наступая даже на ноги) свою молодую любовницу.

- Я раз стою на стеме, держуся за карман.

И вдруг ко – мне подходит незнакомый мне граждан.

Он говорит мне тихо: Куда – бы нам пойти,

Чтоб можно было лих нам там время провести?..

Он предложил мне франки и жемчуга – стакан,

Чтоб я ему разведовал советского завода план!..

Он говорил: – в Марселе такие кабаки,..

Такие там мамзели, такие бардаки!.. – смеялся Леонид Утесов и лихой джаз – оркестр радостно рвал веселый, буйный воздух горячими, пляшущими трубами.

- Там девки пляшут голые, там дамы – в соболях!

Лакеи носят вина, а воры носят фрак!.. – подпевал ему Лаврентий Павлович. И ему в ответ хихикала Марысенька.

- Партийная “малина” собралась на Совет.

Партийная “малина” врагу сказала: – Нет!

Мы cдали того “супчика” властям в эНКэВэДэ.

C тех пор его по тюрьмам я не встречал нигде!

Меня благодарили, жал руку прокурор…

А после – посадили под усиленный надзор.

Теперь, друзья и братцы, одну имею цель –

Чтоб как – нибудь пробраться мне в тот солнечный Марсель!

Где девки пляшут голые, там дамы – в соболях!

Лакеи носят вина, а воры носят фрак!

Где девки пляшут голые, там дамы – в соболях!

Лакеи носят вина, а воры носят фрак!!! – кружились и пели разгоряченные вином, и песней, и любовью тела и души старого Лаврентия и молодой Марыси.

- Ништяк! Дядя, это круто! – крикнула ему Марысенька. – Танцев! Еще хочу разных танцев! – крикнула девица заместителю Предсовмина Союза ССР, когда он уже запыхавшись веселым, потным и горячим бегемотом свалился на широкий, кожаный, морщинистый диван, над которым со стены им так мудро улыбался в белые, пушистые усищи старичочек в сером френче и с маленькою звездочкой Героя.

- Не могу! Пощади, Марысенька! Дай хоть чуток и мне передохнуть… - взмолился Берия. Отдышался. Вытащил из брючного кармана английский, клетчатый платок, снял с себя запотевшее пенсне и бережно протер его. После, вытерев им раскрасневшееся потное лицо и лысину принялся обмахиваться им, как дама - веером.

- Вы что, дяденька, устали? – лукавила Марыся и хватала Лаврентия за руки, то ли в шутку, а то ли в серьез стремясь поднять его с дивана. – А еще говорят – “джаз – музыка толстых”! – шутя и словно как – бы недовольно кривила она свою милую мордочку.

- Это точно… Толстых… Еще каких толстых… - смеялся и стучал себя ладонью в пузатое брюхо, и кивал веселым бегемотом ей с уютного дивана Лаврентий Павлович Берия: - Это все Максимка Пешков… тьфу ты… Горький то есть придумал, подлец! “Толстых”… “толстых” – передразнил он кого – то… - Хренов морж!.. Смотри, Марысенька, какой я толстый! – ткнул Берия себя в живот - Моя музыка! Моя и все! Моя, и баста… А он, дуролом этот, робинзон хренов с Капри плел – то не пойми чего. – “толстых”… Народу надо тоже дать повеселиться! – поднял вверх глубокомысленно палец вверх Лаврентий Павлович. – А то время такое тяжелое, а ему по радио одного Хренникова на слова Фатьянова - Ошанина пиликают. Такая это муть… Такое слушать всю – то жизнь, и удавиться от тоски недолго… Ничего, ничего, Марысенька, будет и на нашей улице великий праздник! Не век одному “Гуталинщику” небеса коптить! Покоптил, и честь пора – уж знать! Вперед ножками его, к дяде Вове – в гости, да и весь привет… - вдруг осекся он, и сразу как – то присмирел.

- Да… - мигом перескочил на другую тему разговора он, проворнеше вскочив с дивана. – А тебе машину показать хотел. Тоже музыкальная машинка. Песни всякие слушать там можно. И даже записывать звук. Когда из МГБ меня тю – тю, то я – то все – же перед тем в Марфино за ней заехал… Там еще еврей такой забавный, звукотехник … Коноплев?.. Нет, вроде, все – же, Копелев! Да, точно Копелев Лев! Талантливый, бес его в душу! Идейный. Бывший офицер. И даже партийный… немного. Впрочем, бывают – же блажные… - затараторил Берия, таща Марысю из столовой в свой огромный кабинет, где справа от массивного стола, покрытого зелененьким сукном с взгромоздившимися на него зеленой, круглой лампой – колесом на коричневенькой, бронзовой ноге, чернейшим, хищным телефоном с гербом Союза ССР посередине наборного диска и канцелярскими приборами из бронзы и из полированного оргстекла – подарка к юбилею от работников какого – то НИИ в Сибири, напоминавший вольную фантазию на тему так и не построенного никогда Дворца Советов, стоял на столике катушечный магнитофон.

- Вот это чудо! Такое есть пока в Америке, у ЦРУ… У немцев, правда, тоже было. Даже и поменьше. У Мюллера, в Гестапо… Зато – снова гордо поднял палец Берия Лаврентий Павлович – У нас тут своя, отечественная разработка. Чем не шутит черт, лет, этак, через десять, если все пойдет в стране и мире хорошо, то и в продажу, для народа, так – сказать, машину эту пустим. – заулыбался он. – А что? Неужели мы капиталистов хуже будем? Нет! – стал он разглагольствовать и распускать павлиньи перья, словно на большом собрании. – У нас в Стране Советов все во имя человека! Все для блага человека! А все лучшее – то вообще принадлежит детям!.. – сказал Лаврентий Павлович, правда не уточняя при этом, как зовут этих самых детей. Марысе почему – то на ум пришел сначала сам легендарнейший Василий. Потом откуда – то из глубины приплыла и Светлана… А Лаврентий все не унимался: - Эти “умники” из МГБ – гундел товарищ Берия – Хотят с помощью такой машины творить провокации. Хотят устанавливать машину это тайно от людей, например, в метро на станциях. Чтобы слушать потом разговоры и “зондировать настроения в народе”, как они там сами говорят… Или ставить ее курилках на заводах и в конторах. Чтобы потом по – голосам, через Особый выявлять всех недовольных и подвергать аресту. Или делать ее совсем – совсем маленькой и подсылать с такой машиной в чемодане, да или просто вшитой под одеждой для разговоров провокатора. Вызывать лоха на разговор. А когда тот лох наговорит с три короба – хватай его тут – же, за милую душу. И доказательства все есть – записаны на пленке… Кстати, и пленку уже свою наловчились делать. На Шостовском, химкомбинате. Пока только широкополостную. Ну, для таких – то вот штуковин… - показал он ей магнитофонную бабину.

- А я считаю, - продолжал Лаврентий – Что это все неправильно! Неправильно такую машину на подлое дело – то только иметь! Не по душе мне это… Если кто с разговорами сам попадется, вот тогда и судить такого. А с машиною ловить – это все неправильно. Подло это. И нехорошо. Пусть народ на машине такой лучше песни слушает. Или там рассказы разные. Или разные стихи. “Шагане ты моя, Шагане”, например… Или кто умеет, сам на гитаре играет и в микрофон поет. Или на гармони, там. На трубе. На балалайке тоже можно… Народ у нас талантливый… - продолжал мести, как помелом, Лаврентий Павлович. – Вот мне достали записи тут разные. Из Москвы, из Ленинграда… Тайно записали для меня. И их никто, никто еще не слышал. – сказал он ей. – Вот, к примеру, сценарист один поет. Из Москвы. Александр Аркадьевич. А фамилия – Гинзбург. – сказал Лаврентий Павлович и установил магнитную бабину на несущий ролик. Протянул через ролики – валки звукоснимателя пленочный, недолгий хвост. Замотал его на приемной бабине. Поставил ее на машину и нажал на кнопку “Пуск”. Завертелись проворные ролики. Побежала через ролики – валки коричневая пленка. И в тот – же миг вместе с табачным покашливанием и неторопливым перебором гитары влился в кабинет заместителя Предсовмина Союза ССР нестройный и усталый голос с еле заметной хрипоцой: -

- Все снежком январским припорошено.

Стали ночи долгие лютей.

Просто потому, что так положено,

Я прошу прощенья у людей.

Воробьи попрятались в скворечники,

Улетели за море скворцы.

Грешного меня простите, грешники.

Подлого, простите, подлецы…

- Не могу… Не могу так больше… - сказал Лаврентий Берия, и в глазах его стояли слезы. – Нет… Не могу такое слушать. Сердце кровью обливается… - сказал он и решительно выключил машину. А потом немного помолчав, сменил бабину и добавил снова: - Это наша Москва про нас так теперь поет… А вот и Ленинград. На днях мне специально с курьером прислали запись из Большого Дома. Поет один студентик. Из гидрографического, вроде… Или как… Не помню точно… Саша… Саша… Вот черт, опять забыл фамилию!.. – рассердился он и врубил новую запись, но, почему - то, не с начала.

- Над Петроградской твоей стороной вьется веселый снежок.

Брызнет в ресницах звездой озорной, ляжет пушинкой у ног.

Тронул задумчивый иней кос твою светлую прядь,

И над бульварами линий, по – ленинградскому, синий,

Вечер спустился опять.

Снег, снег, снег, снег…

Снег надо мною кружится.

Он не коснется твоих,

Cомкнутых век.

Снег, снег, снег, снег…

Тихо на тундру ложится,

По берегам замерзающих рек

Снег, снег, снег, снег.

- Господи! За что?! За что – же нам все это?! Вот этот самый “cнег, снег, снег, снег”… Ведь это – же – поднял он глаза на Марысеньку – Только полный идиот не догадается, что там за “снег”, и что за “тундра” там такая… И что за “залитый солнцем вокзальный перрон в завтрашний день”!.. Ты, чертова девка – рассердился вдруг товарищ Берия – Ни хрена не понимаешь! Пьешь, жрешь, танцуешь тут со – мной! Глазами глупыми своими хлопаешь! А между тем, все… абсолютно все в этом проклятейшем мире уже висит на одном человеческом волосе. Вот, завтра Ус встанет вдруг не стой ноги, и “встанет гриб лиловый, и кончится Земля”! И никакие такие пресловутые “атланты” никого не спасут… Надо… Надо что – то важное в жизни менять… - завыл, застонал надрывно, как от нестерпимой боли Берия, кружась по кабинету и заламывая свои жирные, короткие, волосатые, как у гориллы руки к матовым рожкам бронзовой, помпезной, кабинетной люстры… Неожиданно весь кабинет наполнило какое – то шипение. Потом большие кабинетные часы, стоящие в углу, принялись бить. И били, били, били…

- Не волнуйтесь так, товарищ Берия. Успокойтесь. Все плохое пройдет… - уговаривала его потом уже снова потного и ослабевшего товарища Марыся, гладя старика по голове, который почему – то снова, снова, снова отворачивался от нее. И смотрел уже куда – то в сторону. То на большую, ребристую пепельницу на журнальном столике. То на массивную заслонку белой, кафельной печи в углу, причудливо змеящейся узорами “русского стиля”.

- Плохо. Плохо мне, Марысенька… - дрожал и бился, словно в лихорадке в ее теплых, маленьких ладонях, заместитель Предсовмина Советского Союза. – Смерть кругом. Одна лишь смерть… Миллионы, нет… Не миллионы… Миллиарды смертей… Смерть. Смерть. И я – один. И нету мне надежного помощника. В Политбюро – одни иуды… Хрущев… Маленков… Микоян… И Молотов. И этот проходимец – Каганович… Все, все меня убить готовы, только чтобы Усу угодить! Ничтожества! Плебеи духа. Болтуны и мелочные жулики. Мерзавцы… - бормотал он, засыпая тут – же у себя на маленьком диванчике в рабочем кабинете, смешно при этом подогнувшись и свесив коленки в широкий проход, положив свою плешивую, седую голову на светлый, круглый валичек c цветами и драконами и чуть при этом деле не сшибив с неверной, хлипкой деревянной стоечки красного дерева вот тут – же стоявшую огромную, цветную, праздничную вазу – подарок от Мао на пол.

* * *

Поднявшись на ноги через часок – другой, хозяин оделся и отобедал вместе с новой барышней. Потом долго и тщательно одевался и куда – то звонил в телефон. Сердито, долго с кем – то разговаривал. Потом затребовал машину и уехал.

Оставшись относительно одна (прислуга в этом доме оказалась ненавязчива и появлялась в комнатах немедленно, после ласкового вызова - сигнала – трели хозяйского электозвонка на столе), Марыся обошла огромный, двухэтажный особняк, уютно спрятавшийся в переулочках Замоскворечья… Музыкальная гостиная с застекленною верандою на первом этаже и огромным чернейшим роялем, покрытым, впрочем, толстым слоем пыли. Было видно, что хозяин на рояле не играет и гостей игрою тут не балуют. Прошла в обширную библиотеку, где покопалась сперва растерялась сотен и сотен старых книг в кожаных, отличных переплетах, с золотыми и серебряными обрезами страниц большинство которых были печатаны еще до революции, и изданы по старой орфографии. Заглянула в биллиардную – довольно просторную комнату с большим столом, обтянутым традиционным зеленым сукном, резными пирамидами для киев и низенькими лампами, обтянутыми легким шелком, такими – же зелеными, как стол. Немного посидела в главном зале, на уютнейшем диванчике и прекраснейшего, белого камина с хищным, бронзовым орлом, держащим в своих остреньких когтях забавнейшие часики. Открывала и снова закрывала все тут – же, в этом зале дверочки дубового, резного буфета, украшенного декором “имперских” колонн, гирлянд и медальонов. И по красной, ковровой дорожке коридора, затянутого в панели из резного дуба и паркет, мимо нишек с восьмигранными этажерочками, инкрустированными ценными породами деревьев, на которых были, просто как в дорогом магазине, выставлены вазы из металла и папье – маше с традиционными восточными изображениями фантастических драконов и фарфоровых, китайских статуэток “на патриотическую тему” – изображений каких – то солдат и крестьян, вошла в темноту кинозала. Сбоку от входной двери нашла на ощупь черный выключатель и повернула ручку.

Небольшой, зашитый дубом зальчик. Маленький амфитеатрик, уходящий – то всего на несколько ступеней вниз. И ряды из массивейших, кожаных кресел. Тут – же, прямо сзади и без всякой кинобудки – небольшой, проекционный аппарат. Ряд динамиков, умело вшитых меж панелей мореного дуба. И ряд стоечек с огромными, жестяными коробками.

Марыся стала брать коробки с полочек и принялась читать: -

- … “Девушка моей мечты” В главной роли: Марица Рокк … Производство – Германия, студия “УФА” Берлин 1943 год… Краткое содержание картины: Молодые инженеры оказываются в снежных горах и в одном сельском домике встречают прелестнейшую незнакомку… - прочитала она и отложила коробочку в сторону. Усмехнулась краем рта юной и опытной хищницы и про себя подумала: - Ай да старикашечка у нас! Вот четр партийный!.. Интересуется, скотина, порнографией… Ну, ну… - подумала она и снова плотоядно и довольно усмехнулась. И взяла c ближайшей полки следующую жестяную коробушку.

- “Сестра его дворецкого” Американский художественный фильм. В главной роли: Дина Дурбан. – Вот это уже попристойнее будет. А то смотрит дедушка всякую пакость… - подумала она.

- “Серенада Солнечной долины”, Новый американский фильм, В главной роли: Соня Хенни и Джон Рейн. Музыку в фильме исполняет джаз – оркестр под управлением Гленна Миллера. Производство студии “Фокс ХХ век” 1944 год. – вот, вот что мне нужно сегодня, подумала Марыся и нажала на звонок.

В следующие три часа веселый поезд джаз – оркестра Гленна Миллера мчал ее под задорную “Чучу” через американскую, музыкальную сказку уже на всех парах…

* * *

Хозяин в этот день приехал из Кремля не рано. Был устал и раздражен, и за что – то зло облаял матами Ивана. Долго снимал в передней шубу. Потом возился с калошами. Наорал на горничную Глашку, за то, что тапки не согрела у камина. Потом в прихожей что – то падало на пол. Зонты – ли? Трости – ли?.. Упали, покатились с грохотом по полу и Глашка кинулась их собирать… Наконец, явился сам хозяин. Раздраженный и усталый. Помятый, жалкий и больной. Содрал пиджак и бросил на диван со злобой. Потом ослабил узел дурацкого, “горохового” галстука. И не здороваясь со своей молодой, прошел в белую столовую на первом. Нажал на звонок. Заказал буфетчику ужин и стал ждать, вглядываясь в черные, страшные тени деревьев в саду, на которые с низких небес огромными, сырыми хлопьями налипал мокрый снег.

- Не люблю оттепель. – сказал Лаврентий Павлович устало. – Вот, Илья Григорьевич – тот любит оттепель. А я – то как – то нет… Грязно. Да и слякотно… Вот только полчаса назад я говорил с ним, c Эренбургом этим хреновым в редакции газеты “Правда”. Сейчас поехал в Переделкино. Вернее, его повезли… Будет что – то там писать… Верней, они удумали все вместе… На счет вот этих вот “врачей - вредителей”. Он, Фадеев, Федин, и даже, вроде, как Катаев. Пастернак пока согласия не дал. Хитрит, “попутчик”. Не хочет поддержать Союз Писателей вот так и сразу. Темнит… А что темнить – то? Дел – то всего, что “одобрить”… Одним письмом больше, одним меньше, дело – то привычное. Аж с давнего того августа тридцать четвертого годика нужен им такой вот “одобрямс”. От самого Максима началось. Не скоро кончится… А он – ни в какую… - Неясно! – говорит им Борис. – Пока никого не судили – мне не ясно! Вдруг еще ошибка. Что тогда?.. – Хитрый. Опытный он… Впрочем, Осипа он тогда – то все равно не спас… Впрочем… - поднял усталый и тяжелый взгляд затравленного зверя Лаврентий на Марысю: - Ты, дура, ничего – то все равно не понимаешь… Ведь “да”?.. Ведь “да”? Скажи, что это правда?.. – стал он обнимать и целовать в грудь и в губы подсевшую к нему Марысю. – Дура, дурочка моя, хорошая... – шептал ей Берия на ушко и от сердца у него немного отлегло. – Вот поэтов ты любишь? – спросил ее Лаврентий Павлович.

- Люблю… - честно – благородно признавалась Берии Марыся.

- И Пушкина любишь? Ведь “да”? – придуряясь и смеясь спросил ее Лаврентий, запустив уже свою большую лапу ей под полу легкого халата.

- А ты знаешь – спросил ее он, запустив ей руку глубоко – Что у Пушкина были рабы? И у Лермонтова были? Про рабов – то как? Ты знаешь?

- Зна – а – а – ю! – застонала и зарделась Марыся.

- А сажи еще – спросил ее Лаврентий – Он – культура, или нет, этот самый Пушкин?

- Да – а… Куль – куль – ту – ту – ра. – выдавила она из перекошенного рта, чувствуя уже, как страсть и нега сочатся и выходят из нее.

- Хорошо! – продолжал Лаврентий свой допрос. – А Пушкин тот – Россия, или нет? Вот я такое слышал, что, будто, Достоевский – то болтал, что он – де “Солнце”, или что – то в этом роде? Правда это, или нет? Отвечай, проказница!

- Пра – пра – правда! – выдавила Марыся из себя и безумнейшая нега страсти и желания молодой и созревшей, женской плоти окончательно ей овладела.

- Так, значит, у него, у Пушкина – рабы! У Пушкина рабы имеются, и все – же, он - Россия, культура и Солнце, и еще “наше все”, и черти что, и с боку бантик! – рассвирипел неожиданно он и повалил ее на спину. Разодрал полы халата жадными и потными руками. И придавил Марысю, приговаривая как: -

- У него – рабы! И у нас – рабы!.. У него – рабы! И у нас – рабы!.. У него – рабы! И у нас – рабы!.. Он – Россия! И мы – Россия! Он и мы! Он и мы! Он… Он… Он… И мы… Мы… Мы…

- Мы – ы… - стонала в сладостной истоме бедная, счастливая и мокрая от выделений страсти и от слез двадцатипятилетняя красавица – брюнетка, член экипажа корабля “Альфа – Бета - Икс” Жилая Станция, которая без разрешения руководства операцией самовольно отключила видеосигнал трансляции, оставив для контроля только аудиоряд, и отсылая на борт документы – отчеты в электронной форме SMS каждые восемь часов.

* * *

- Боюсь я… Одного боюсь, что ничего не получится. Не получится – тогда – уж точно всем придет конец. Окончательный и самый полный. – сказал Лаврентий отдышавшись, и откинувшись на спину. Потом сел на кровать. Свесил старые, больные и мозолистые ноги маршала Советского Союза и заместителя Предсовмина Союза ССР и сунул их в сафьяновые тапки. Встал и подошел к окну. За окном вставало серенькое утро февраля. И на маленький садик летел мокрый снег.

Барышня Марыся пробудившись ото – сна лежала на постели и смотрела товарищу Берии в спину.

- Что смотришь? – проворчал старик. – Снова, снова вон какая непогодь… Да и собираться надо. Дела, дела сегодня у меня. Надо срочно ехать в Кремль. Сам Хозяин вызывает. Ох, боюсь. Боюсь. Боюсь… - передернул он зябко плечами, проковылял до стула. И стал неловко одеваться.

- А я ведь все твои делишки знаю! – неожиданно сказала девчонка Лаврентию.

Тот на минуту замер. Насторожился. Оглянулся боязливо и сказал ей еле слышно неверным и свистящим шепотом: - Какие делишки еще? Что за такие “делишки”?

- А такие делишки, что ты задумал Иосифа Виссарионовича извести со свету! Вот какие делишки! – отвечала Марыся ему.

Лаврентий дернулся всем телом. И присел, как гончая в момент перед прыжком: - Кто? Кто тебе сказал, засранка? – выдавил он из себя и пошел на нее. – Удушу, гадюку! – зашипел товарищ Берия и потянул вперед свои ручонки, намереваясь вцепиться девке в горло, но в тот – же момент на него обрушился удар каратэ какой сокрушительной силы, что старый шут, держась одной рукой за яйца, другой прикрывая разбитое лицо с разлетевшимся буквально вдребезги серебряным пенсне, как подрубленное дерево рухнул на персидский ковер. Зарылся перекошенною злобою и болью мордой в его ворс и в бессилии завыл.

- МГБ “раскусило” его. Значит, его люди уже, наверняка, сидят во внутренней тюрьме на Лубянке и прямо вот сейчас дают признательные… Ничего, и ничего не состоится. И все – таки будет война. Вот эти двадцать… нет, сорок бомб на города Союза ССР… Упадут, упадут, непременно! Они – на нас! А мы – на них! А кто – то еще на кого – то!.. Тогда – то всему и конец! Конец и Пушкину! И Пастернаку! И проклятому Усу (не отсидится долго он в новейшем бункере и не уедет дальше Химок на метро номер два. А,скорее всего, он вообще никуда не уедет…). Конец Москве и Варшаве! Парижу и Лондону! Берлину Западному и Берлину Восточному! И Пекину конец! И Пхеньяну! И Сеулу! Токио и Мельбурну! Нью – Йорку и Сан – Франциско. Рио – де – Женейро и Сантьяга – де – Куба! Словом, прощай, человечество! И, здравствуй, только смерть и мгла!..

Лаврентий выл, заливая дорогущий ковер слезами своего горячего бессилия и злобы… Но тут Марыся встала, и протянула ему в руку мелкий предмет, похожий на манюсенькое радио.

- Шамиль Басаев… А, Шамиль Басаев… - послышался из малюсенького ящичка мужской, упрямый, грубый и сердитый баритон, и какая – то странная, пиликающая музыка.

- Нажмите кнопку вон там, справа… Да… Там вверху… Правильно, все правильно, Лаврентий Павлович… Это там, где зеленая трубка телефонная… - подбодрила Лаврентия Марыся. Он… зажмурился… И нажал на эту маленькую кнопочку…И зажмурившись все ждал. И ждал. И ждал, когда – же, наконец, он разлетится в дым. Но… взрыва… не было!

- Говорите! Говорите – же Вы, наконец! – шепнула она заместителю Предсовмина Союза ССР, склонившись над поверженным и полумертвым от ужаса старцем.

- Говорите… Говорите… Дорогой Лаврентий Павлович, не бойтесь… Мы Ваши друзья и пришли Вам помочь. Доверьтесь – же нам – послышался из трубки настойчивый и спокойный голос капитана ФСБ РФ Сафронова Михаила Юсуфовича.

- Да… Я вас слушаю, товарищ… - выдавил из перекошенного рта и еле шевеля при этом вдруг ставшим непослушным и почти что деревянным языком, Лаврентий Павлович.

* * *

“КОКТЕЙЛЬ – ХОЛЛ” И ЮГОСЛАВЫ

В этот хмурый, снежный и февральский вечер огромнейшие, желтые окнища с ослепительными - бешенными плоскостями витринных зеркал, за блестящими гладями которых гроздьями висели “молочные сосиски”, свисали с потолка колбасы и окорока, и высоченнейшими эверестами громоздились банки с “крабом тихоокеанским”, и мельничными жерновами высились сыры, выглядели как – то по – особенному и приветливо, и весело, и даже как – то хорошо. По крайней мере, в магазины эти запускали всех желающих. От открытия в десять, до закрытия в семь. С перерывом на обед, конечно. Что был назначен строго с двух – до трех. Так – что не смотря на цены на самые разнообразные товары, народ на Горького в Москве всегда имел местечко, куда зайти - погреться в зимний день или даже и в непоздний вечер. Да и на товары поглазеть. Все равно, что как на выставке… Короче, знал народ московский (и приезжий) в те года, где ему укрыться можно там… от дождика - то летом, осенью, весной…

За чистыми прилавками на фоне изобилия всего и разного привычно и обычно скучали продавцы и продавщицы. И их чистейшие халаты цвета первого, чистого снега вот уже десятки лет никого и никогда не раздражали и не вызывали у народа ненужные и совершенно лишние вопросы… Это на “базарных торгашей” публика гундела и ругалась много и охотно завсегда, что халаты – де там грязные, да и “свинарник” те торговцы под ногами развели. Ну, и тому подобное… В магазинах в те года такого не бывало. Никогда! И вообще - то магазины эти как – бы и считались и самим народом, и особенно, высоким начальством чем – то вроде филиала выставки ВДНХ.

Привычно у дверей висели в рамочке никем и никогда – то так и не прочитанные “Правила советской торговли” и в отдельном ящичечке подле них была воткнута конторская книжонка с заголовком на серой картонной обложке – “Книга жалоб и предложений”, c привязанным к ее засаленному корешку недлинной, белою, капроновою ниткой огрызочком карандаша. И наколов на волоса белоснежнейшую кружевную наколочку привычненько скучала и зевала, и читала книжечку про “Красное и черное” Стендаля молоденькая девушка – кассир.

Огромные восьмиэтажные громады Аркадия Мордвинова мощнейшей крепостной стеной образовали однообрзнейшие плоскости, по периметру которых первые и вторые этажи неприветливых зданий одевал рваный, суровый гранит, прорезанный кой - где стеклянными плоскостями зеркал – витрин - огромных магазинов, взлетавших прямо с глади тротуара где - то на один, а где – то на два этажа, несущие на своих натруженных горбах сплошные и безликие ряды однообразных окон и вспоротые огромнейшими аркадами, нагруженные, а вернее, перегруженные на карнизах крыш причудливейшими, декоративнейшими финтифлюшками и украшенные поверху болванами нелепых статуй образовывали главное, парадное десятиполосное ущелье Советской Страны (а одиннадцатая полоса была резервною, правительственной трассой - посредине), под светящимися вывесками из неона на стенах которого – ресторан “София”, - “Тюль”, - “ТЭЖЭ”, - “СЫРЫ” и – “Дружба” - книги и даже - “Русская изба” сновали толпы небогато одетых советских людей, особенную категорию которых и в те, да и в последующие (немного более как ласковые годы) существования Союза ССР составляли так – называемые “гости”. “Гости советской столицы” (в Гражданскую их звали попросту – “мешочники”, и без долгих разговоров “выводили в расход”…) наезжали на Москву в те годы из не слишком к ней далеких городов. Из Ярославля, из Владимира, из Вологды. Хотя, случалось, приезжал в Москву такой “Иван Сусанин” из Казани. Или даже из Томска. Благо, что у городских для тех поездок интересных паспортишки все – же были. А у колхозников те паспорта надо было выцыганить как – то еще в правлении. Но возможности такой деревенский народ наш пока – что никак не имел, так как председатели колхозов во всем Союзе ССР (хотя не все, но очень многие) и в самом деле походили на киношного героя славного, известного в нашем народе артиста Ульянова Михаила Александровича – того брутальнейшего и сурового мужчины, определившего своим восторженным советским крепостным аж двенадцатичасовую рабочую смену на колхозном поле и шестнадцати – на ферме и в свинарнике. А между теми вот мордвиновским мрачными – цветастыми – зеркальными – оконными и арочными стенами больших и глупейших домов, мимо фонарей со звездами на тумбах и белыми шарами наверху, мимо урн чугунных (а не пластиковых!), мимо дощатых киосков “ТАБАК” и “ГАЗЕТЫ”, мимо черных светофоров и всех знаков дорожного движения, принятых еще НКВД во времена товарища Ежова, мимо полосатых будок постовых и самих постовых в белоснежно – ослепительнейших френчах, мимо телефонных, красно – белых будок, мимо синеньких почтовых ящиков с нашлепнутым на них гербом с колосьями и шаром, и даже мимо баб (немногих, но довольно интересных, иногда!) с пирожками горячими (что бывали с повидло и с ливером) и тех - же самых баб (а иногда и девок!) с лотками “ВОДЫ И СИТРО” (некислотного цвета!), что висело над лотками теми в огромных конусах стеклянных колб со скромным краником внизу и там – же разливалось покупателю в мытый на специальной, кругленькой подставочке, сколотый немного по краям, но прочный граненый стакан (мечту алкоголика!), а еще мимо тех – же самых интереснейших гражданок, но уже c заманчивыми металлическими, беленькими ящиками с грубо намалеванным на них пингвином, то есть лучшего на белом свете “микояновского” славного пломбира и другого всякого мороженного, день и ночь лилась гудящая, свистящая, шумящая река из автомобилей и троллейбусов.

Дата добавления: 2015-06-28