ПЕРСОНАЖ 3 страница

Ещё один образ «Трёх сестёр», на который мы обратили внимание – это образ Вершинина. Спектр толкований этого персонажа простирается от серьёзных, даже трагических, до ироничных, что воплощается в его сценических интерпретациях. В качестве же доминант, на которые чаще всего опираются интерпретаторы, имеет смысл выделить две: тяга к словесным построениям светлого будущего и любовь к Маше. «Раскрутка» этих доминант не обошлась без участия самого Чехова, который указывал Качалову, сыгравшему роль Вершинина во время петербургских гастролей Художественного театра: «Хорошо, очень хорошо. Только козыряете не так, не как полковник. Вы козыряете, как поручик. Надо солиднее это делать, поувереннее…»[113]. Хрестоматийной стала интерпретация образа Вершинина К.С. Станиславским. Вот как отозвалась на эту роль «Петербургская газета» (1901, 19 марта, № 76): «В изображении г. Станиславского полковник Вершинин оказывается единственным свежим, бодрым, полным нравственной мощи, а потому сильным и обольстительным человеком среди остальных “нудных” персонажей <…>. Только бодрая вера неунывающего полковника заставляет примиряться с чеховским изображением провинциальной жизни. Живая струя его радостных мечтаний имеет значение картинного солнечного пятна на пасмурном фоне. Быть может, в художественных бликах Станиславского-Вершинина и кроется причина того, что со сцены “Три сестры” не производят такого гнетущего впечатления, как в чтении, когда уже на предпоследней странице является еле преодолимое желание удавиться от тоски»[114].

Может быть, от подобного рода интерпретации и берут начало трактовки образа Вершинина как серьезного, сознательно устремлённого в светлое будущее человека: достаточно вспомнить исполнение этой роли В. Гафтом в «Современнике» (старая постановка), С. Любшиным во МХАТе им. Чехова, Е. Копеляном в БДТ… Но образ Вершинина на театре поддаётся и иным трактовкам. По поводу новой постановки «Современника» В. Гульченко отмечает: «В облике

и поведении резонёрствующего Вершинина (Сергей Юшкевич) не обнаруживается ничего, что могло бы на самом деле привлечь внимание Маши (Ирина Сенотова) и оторвать её от Кулыгина. В Вершинине мало мужчины, мало в нём личности. Кулыгин (Геннадий Фролов) рядом с ним не то что не проигрывает, он выглядит содержательнее. Ситуация почти что парадоксальная: в этом Вершинине можно заподозрить Кулыгина, а в Кулыгине же как раз наоборот – Вершинина <…>. Лирический дуэт Маша – Вершинин, история их несостоявшейся любви не становится событием спектакля – этим существенно обедняется его содержание»[115]. На наш взгляд, и такого рода сценическая интерпретация не может считаться актёрским и режиссёрским произволом – инвариантный текст не способствует прочтению образа Вершинина только как «сильной» личности, указывая нам всю его вариативную многомерность.

Укажем, что несколькими годами раньше новой постановки «Современника» нечто похожее было сделано в петербургском театре «На Литейном» (постановщик А. Галибин): «Внутренняя опустошённость, присущая многим героям галибинского спектакля, пожалуй, ярче всего проявляется в образе Вершинина, которого актер Е. Меркурьев представляет законченным пошляком, солдафоном, гогочущим над собственными шутками. Пожалуй, в подобном решении ощутима полемика не только с “мхтовскими” канонами, но и с последующими традициями чеховского театра. И в товстоноговских “Трёх сёстрах”, где эту роль исполнял Е. Копелян, и в спектакле А.В. Эфроса в театре на Малой Бронной, где Вершининым был Н. Волков, этот персонаж обладал несомненным обаянием. То был чуть “странный человек” – типичный московский интеллигент, философ и мечтатель, которого армейская форма тяготит не меньше, чем Андрея Прозорова служба в земской управе <…>. Теперь в театре “На Литейном” жизнь перемолола “влюблённого майора”. Его философствования живут как-то отдельно от персонажа; они не соотносятся с его сутью. Реальность лишает их смысла. Режиссёр весьма точно уловил здесь тенденцию к обесцениванию слова, характерную именно для отечественного театра 1990-х годов и связанную прежде всего с неверием ни в какие высокие идеи»[116].

Итак, сценические варианты образа Вершинина различны: от серьёзного, философского, почти трагического характера до иронически осмысленного, сниженного, пародийного. Такому обилию вариантов способствует сам чеховский текст, позволяющий актуализировать различные грани, потенциально присутствующие в образе.

По-разному толкуют образ Вершинина и литературоведы. Наиболее устоявшаяся интерпретация этого образа, как и самая традиционная трактовка его на театре, связана с одной из отмеченных нами доминант – носитель авторских оптимистических взглядов на будущее. Подобное прочтение в значительной мере обусловлено позицией самого Чехова. Судя по воспоминаниям о писателе, его футуристическая концепция во многом совпадает с концепцией Вершинина. К.С. Станиславский писал: «Антон Павлович был самым большим оптимистом будущего, какого мне только приходилось видеть. Он бодро, всегда оживленно, с верой рисовал красивое будущее нашей русской жизни»[117]. А.И. Куприн вспоминал слова Чехова: «…– Знаете ли, через триста-четыреста лет вся земля обратится в цветущий сад. И жизнь будет тогда необыкновенно легка и удобна» – идея, которую Куприн спроецировал и на творчество Чехова: «Эта мысль о красоте грядущей жизни, так ласково, печально и прекрасно отозвавшаяся во всех его последних произведениях, была и в жизни одной из самых его задушевных, наиболее лелеемых мыслей <…>. Вся сумма его большого и тяжелого житейского опыта, все его огорчения, скорби, радости и разочарования выразились в этой прекрасной, тоскливой, самоотверженной мечте о грядущем, близком, хотя и чужом счастии.

– Как хороша будет жизнь через триста лет!»[118].

Перед нами почти прямые цитаты «из Вершинина». И не случайно высказывания этого героя были восприняты некоторыми молодыми современниками Чехова как своеобразное руководство к действию: «Волна выступлений в Петербурге и других городах в начале марта 1901 г., их подавление и политические репрессии, совпавшие по времени с гастролями Художественного театра, вызвали у молодой зрительской аудитории обостренный интерес к тому, что говорилось в пьесе о надвигающейся “здоровой и сильной буре”, о маячащей впе-

реди “невообразимо прекрасной жизни” и т.д., придавали этим высказываниям остро злободневный смысл»[119].

Сходные трактовки вершининских умозрительных построений о жизни в будущем характерны и для исследователей пьесы Чехова: «Бытие нынешних людей, по Вершинину, приобретает настоящую цель лишь через духовную связь с будущим, в свете “невообразимо прекрасной, изумительной” жизни, которая наступит когда-нибудь <…>. Нынешнее время всё больше приобретает преходящий, предваряющий характер – в перспективе невообразимо прекрасной жизни будущих поколений»[120]. Как видим, важнейшей чертой чеховского персонажа признается его оптимизм во взглядах на будущее, чем объясняются и однозначные трактовки образа. Так, Л.А. Мартынова пишет, что Вершинин наряду с Тузенбахом, Астровым, сёстрами Прозоровыми, Трофимовым относится к персонажам, «мечта о будущем у которых в соединении с их желанием (как правило, “теоретическим”, неосуществленным) изменить свою жизнь выявляет в них людей неравнодушных, ценящих красоту»[121]. Ещё более прямолинейную концепцию образа Вершинина находим в «Записках из мешка» современной писательницы Нины Горлановой: «Был Сеня. Глубоко о Чехове: “Вершинин – вот ведь не случайная фамилия. Значит, для Чехова его мысли – вершина… о том, что счастье через 200 лет возможно”»[122]. Однако образ Вершинина отнюдь не исчерпывается только позитивной оценкой. Уже современники заметили, что взгляды героя на грядущее провоцируют не только серьёзное, но и ироничное осмысление. Например, в пародии Л.Г. Мунштейна «Три сестры в Москве» Вершинин представлен как карикатура на утописта. Вот несколько его реплик:

Лет через триста, даже двести,

Я поручиться вам готов, –

Не будет вовсе паспортов,

Не будет паспортной системы, –

Жить по-другому станем всем мы!..

<…>

(восторженно)

Придет пора – всё будет чисто.

Лет через двести, через триста

Культура двинется вперед, –

Мы проведём водопровод!..

Никто страдать не будет жаждой,

О, нет, в квартире будет каждой,

Как слезы, чистая вода!

<…>

(задумчиво)

Лет через двести, через триста

Не будут мест искать совсем:

Довольно места будет всем![123]

Снижающие образ Вершинина детали отмечали и литературоведы. З.С. Паперный исходит из того, что система образов в пьесе «Три сестры» только кажется простой: «Очень часто у Чехова действуют, добиваются своего, оказываются хозяевами положения люди душевно черствые, грубые, тупые. Им противостоят люди внутренне интеллигентные, но во многом беспомощные, непрактичные. И между ними – слабодушные, безвольные, которые все больше нравственно опускаются, смыкаются с “хозяевами положения” <…>. Мы наметили три группы персонажей “Трёх сестёр”. Но распределение это во многом относительно <…>. Развитие сюжета в пьесе “Три сестры” совершается не только в формах, характерных для каждой из намеченных групп персонажей, но в виде неожиданных “вспышек”, которые перечеркивают, хотя и не до конца, указанное деление <…>. “Три сестры” <…> таит в себе много странного, непривычно-нового. Это касается и конфликта, в котором так по-разному участвуют различные группы героев; и контраста бесчисленных “несвершений” – в большом и малом – с делишками тех, кто привык и умеет “вершить”; и парадоксального выпадения героя из колеи ожидаемого, его спора не с другими персонажами, а с его собственной натурой»[124]. Закономерным поэтому оказывается и понимание З.С. Паперным ряда эпизодов, связанных с Вершининым; так, в последнем акте Вершинин ожидает лучшего будущего, и, постоянно смотря на часы, ожидает

своего ухода: «Замечательно это чисто чеховское соединение двух вершининских “ожиданий”. Герой говорит, что недалеко время, когда жизнь станет совсем ясной, и при этом смотрит на часы, как будто хочет увидеть, сколько до этого времени осталось. Сугубо личный счёт минут незаметно включается в ход истории»[125].

Взгляды Вершинина на будущее оцениваются как утопия, которой никогда не суждено сбыться. В результате Вершинин попадает в один ряд с Петей Трофимовым и даже с Солёным, поскольку «активно не желает быть “здесь и сейчас”, и это связано с его нежеланием воплощаться до конца в предлагаемую ему жизненную форму (“В Москву!” сестёр и “ресторан Тестова” Андрея функционально равноценны “счастливому будущему людей через 200–300 лет” Вершинина, толстовскому идеалу Тузенбаха, лермонтовскому идеалу Солёного)»[126]. Подвергается сомнению прямое воплощение в пьесе авторского идеала: «Идеал в “Трёх сёстрах” не явлен в своём зримом и конкретном выражении, он как-то неуловим, но и сама возможность его существования в мире чеховской пьесы не отвергается <…>. И в этом парадоксальном поединке надежды, веры и разочарования, в атмосфере его незавершимости и живёт чеховская пьеса, являя размытость, даже разорванность авторского сознания»[127].

Противоречивость точек зрения на один и тот же персонаж указывает на то, что образ Вершинина в «Трёх сёстрах» не поддается однозначной оценке, тем более что «всё, что предстоит сказать в пьесе Вершинину, заранее снижается иронической характеристикой, данной ему Тузенбахом»[128]: Вершинин со своей утопией оказывается снижен ещё до своего появления на сцене.

В то же время наряду с ипостасью утописта в образе Вершинина не менее существенна и ещё одна грань, воплощенная в прозвище «влюблённый майор» и в сюжетной коллизии «Вершинин – Маша». Определить эту сторону как важную в семантике персонажа позволяет поведение Вершинина в пьесе: будучи уже полковником и человеком, женатым второй раз, Вершинин продолжает нести звание «влюблённого», на сей раз – в Машу.

Соотнесение граней «влюблённого» и «утописта»[129] становится причиной многозначности и сценических толкований образа Вершинина. Актёр обычно акцентирует внимание на какой-либо одной из этих граней, не предусматривая возможного синтеза их.

Наша задача состоит в том, чтобы на основе чеховского текста осмыслить образ Вершинина, учитывая мнения других персонажей о нём, его собственные реплики, паратекст и контекст других произведений Чехова.

Прежде всего обратимся к характеристикам Вершинина, данным другими героями пьесами – Машей и Тузенбахом. Пожалуй, наиболее подробно описывает Вершинина Маша: «Он казался мне сначала странным, потом я жалела его… потом полюбила… полюбила с его голосом, его словами, несчастьями, двумя девочками…» (С. 13; 169). Итак, Вершинин в рецепции Маши переживает несколько этапов: странный – вызывающий жалость – любимый человек. Действительно, вначале Маша видит в Вершинине «земляка» и вспоминает: «Помнишь, Оля, у нас говорили: “влюблённый майор”. Вы были тогда поручиком и в кого-то были влюблёны, и вас все дразнили почему-то майором <…>. У вас были только усы… О, как вы постарели! (Сквозь слезы.) Как вы постарели!» (С. 13; 127). И чуть ниже, после одной из реплик Вершинина о светлом будущем: «Александра Игнатьевича называли когда-то влюблённым майором, и он нисколько не сердился» (С. 13; 130). Итак, сперва Маша делает акцент на влюбчивости, что в совокупности с нелестным отзывом о внешности Вер-

шинина («Как вы постарели!») редуцирует возможность трагического прочтения этого образа.

В действии втором Маша реагирует на признание Вершинина в любви тихим смехом: «Маша (тихо смеясь). Когда вы говорите со мной так, то я почему-то смеюсь, хотя мне страшно. Не повторяйте, прошу вас... (Вполголоса.) А впрочем, говорите, мне всё равно…» (С. 13; 144). «Маша тихо смеется» и после очередной реплики Вершинина о том, что будет «через двести-триста, наконец, тысячу лет» (С. 13; 146).

В третьем действии Маша уже влюблёна в Вершинина: «Я люблю, люблю… Люблю этого человека» (С. 13; 168). И, наконец, в действии четвёртом, после ухода Вершинина: «Маша (сдерживая рыдания). У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том… златая цепь на дубе том… Я с ума схожу… У лукоморья… дуб зеленый… <…> У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том… Кот зеленый… дуб зеленый… Я путаю… (Пьёт воду.) Неудачная жизнь… Ничего мне теперь не нужно… Я сейчас успокоюсь… Всё равно… Что значит у лукоморья? Почему это слово у меня в голове? Путаются мысли» (С. 13; 185). И такая трагикомичность Вершинина в восприятии героиней спровоцирована двумя с трудом соотносимыми для Маши ипостасями этого образа – нелепый утопист и любимый и любящий человек. Существенно, что та эволюция отношения к Вершинину, о которой Маша говорит в действии четвёртом, практически не приводит к возрастанию трагического начала в ущерб комическому: в самые, казалось, бы, патетические для Маши моменты – во время признания в любви она смеется, а после расставания вдруг вспоминает строки из Пушкина. В.Б. Катаев пишет, что роман Маши и Вершинина «соткан из цитат»: цитируются «У лукоморья…» Пушкина, «Гамлет» и «Король Лир», «Анна Каренина»… В результате «любовь Вершинина и Маши, о которой они предпочитают говорить цитатами, настолько индивидуализирована, что о цитатности не думаешь, она кажется результатом самой неповторимой комбинации обстоятельств, какую может изобрести только сама жизнь. И положение каждого из них нелепо, и мир, в котором они существуют, висит на волоске, и до его полного крушения остаётся совсем немного – и вот в этих наименее вероятных условиях всё-таки возникает любовь <…>. Разговоры героев “Трёх сестёр” о будущем, о смысле жизни, о необходимости веровать находятся в резком контрасте с нелепостью реального положения спорящих, вступают в разлад с реальным ходом событий»[130]. В

результате роман Вершинина и Маши может быть представлен в диапазоне от драмы семейного человека, искренне влюбившегося в замужнюю женщину, до ситуации почти водевильной.

Такая поливариативность, заметим, изначально заложена в Вершинине и не исчерпывается только его ролью влюблённого в одну из сестёр, что подмечено и его своеобразным оппонентом, тоже утопистом, Тузенбахом ещё до появления Вершинина на сцене: «Самое большее, лет сорок, сорок пять <…>. По-видимому, славный малый. Неглуп, это – несомненно. Только говорит много. Ирина. Интересный человек? Тузенбах. Да, ничего себе, только жена, тёща и две девочки. Притом женат во второй раз. Он делает визиты и везде говорит, что у него жена и две девочки. И здесь скажет. Жена какая-то полоумная, с длинной девической косой, говорит одни высокопарные вещи, философствует и часто покушается на самоубийство, очевидно, чтобы насолить мужу. Я бы давно ушел от такой, но он терпит и только жалуется» (С. 13; 122). Как видим, характеристика явно неоднозначная, строящаяся на соотнесении того, что Вершинин «славный малый» и «странности» его отношения к семейной жизни.

Надо сказать, что Тузенбах в пьесе высказывает свою утопическую «концепцию» словно в параллель с «концепцией» подполковника. Отличие утопии Вершинина от теории Тузенбаха подробно рассмотрено Н.Е. Разумовой: «Вершинин и Тузенбах исходят из разных представлений о соотношении “большого времени” и человеческой жизни <…>. Для Вершинина отдельная жизнь безусловно подчинена общей <…>. Для Вершинина это жизнь человеческая, но не индивидуальная, а всеобщая. Она прорывает рамки отдельного существования, но всё же мыслится именно антропоцентрически»[131]. Думается, что своеобразный диалог «концепций» Вершинина и Тузенбаха строится по отмеченному З.С. Паперным закону диалога в драмах Чехова вообще: «Чехов отказывается от такого разговора героев, в котором ощущается их тесный, непосредственный контакт, их взаимозависимость. Диалог выступает не как слитный словесный массив, не как спор героев об одном и том же. Скорее, это разговор персонажа с самим собой»[132]. На основании анализа утопии Тузенбаха можно понять его отношение не только к вершининской утопии (барон редуцирует её собственными теориями и вниманием к настоящему), но и к самому Вершинину. Вот лишь некоторые сентенции Тузенбаха: «А быть может, нашу жизнь назовут высокой и вспомнят о ней с уважением.

Теперь нет пыток, нет казней, нашествий, но вместе с тем сколько страданий!» (С. 13; 129); «Через много лет, вы говорите, жизнь на земле будет прекрасной, изумительной. Это правда. Но, чтобы участвовать в ней теперь, хотя издали, нужно приготовиться к ней, нужно работать…» (С. 13; 132); к Ирине: «Вам двадцать лет, мне ещё нет тридцати. Сколько лет нам осталось впереди, длинный, длинный ряд дней, полных моей любви к вам» (С. 13; 135). Итак, Тузенбах, в противовес Вершинину, склонен позитивные моменты искать в настоящем, в работе и любви. Поэтому вершининская утопия на фоне обращения Тузенбаха к ценностям более земным выглядит именно как утопия, что снижает и сам образ её творца.

Если рассматривать образ Вершинина через призму его собственных высказываний, то и в этом случае мы убедимся, что его философские размышления о месте человека в мире могут быть произнесены со сцены и как вполне серьёзные (недаром в них часто видят чуть ли не авторские декларации), и как комические. Ср.: «То, что кажется нам серьёзным, значительным, очень важным, – придет время, – будет забыто или будет казаться неважным. <…> И интересно, мы теперь совсем не можем знать, что, собственно, будет считаться высоким, важным и что жалким, смешным» (С. 13; 128); «Через двести, триста лет жизнь на земле будет невообразимо прекрасной, изумительной. Человеку нужна такая жизнь, и если её нет пока, то он должен предчувствовать её, ждать, мечтать, готовиться к ней» (С. 13; 131); «Русскому человеку в высшей степени свойственен возвышенный образ мыслей, но скажите, почему в жизни он хватает так невысоко?» (С. 13; 143); «Мне кажется, все на земле должно измениться мало-помалу и уже меняется на наших глазах. Через двести-триста, наконец, тысячу лет, – дело не в сроке, – настанет новая, счастливая жизнь. Участвовать в этой жизни мы не будем, конечно, но мы для неё живем теперь, работаем, ну, страдаем, мы творим её – и в этом одном цель нашего бытия и, если хотите, наше счастье <…>. Мы должны только работать и работать, а счастье это удел наших далеких потомков» (С. 13; 146); «А пройдёт ещё немного времени, каких-нибудь двести-триста лет, и на нашу теперешнюю жизнь тоже будут смотреть и со страхом, и с насмешкой, все нынешнее будет казаться и угловатым, и тяжёлым, и очень неудобным, и странным. О, наверное, какая это будет жизнь, какая жизнь!» (С. 13; 163); «Жизнь тяжела. Она представляется многим из нас глухой и безнадёжной, но всё же, надо сознаться, она становится все яснее и легче, и, по-видимому, не далеко время, когда она станет совсем ясной <…> …человечество

страстно ищет и конечно найдет. Ах, только бы поскорее!» (С. 13; 184). Именно частотность в пьесе такого рода построений позволяет рассматривать Вершинина в ироническом ключе, тогда как каждая реплика в отдельности может быть воспринята серьёзно.

Философские реплики Вершинина часто соседствуют с замечаниями бытовыми. Так, рассуждения о специфике русского человека продолжает характеристика жены (С. 13; 143); мечты о прекрасном будущем сочетаются с желанием выпить чаю (С. 13; 145); притчеобразный рассказ о французском министре, заметившем птиц только из тюремного окна, переходит в сообщение о том, что жена опять отравилась (С. 13; 149) и т.д., причём «отклонение» в быт знаменует переход от «утописта» к «влюблённому». Вершинин много говорит о своей семье, и в результате его последняя роль оказывается инверсированной: некогда влюблённый майор переродился в жалующегося нытика: «У меня жена, двое девочек, притом жена дама нездоровая и так далее, и так далее, ну, а если бы начинать жизнь сначала, то я не женился бы…» (С. 13; 132); «Я сегодня не обедал, ничего не ел с утра. У меня дочь больна немножко, а когда болеют мои девочки, то мною овладевает тревога, меня мучает совесть за то, что у них такая мать. О, если бы вы видели её сегодня! Что за ничтожество! Мы начали браниться с семи часов утра, а в девять я хлопнул дверью и ушёл» (С. 13; 143); «Жена моя сейчас вздумала попугать меня, едва не отравилась. Всё обошлось и я отдыхаю теперь… <…> Я дома не могу оставаться, совсем не могу» (С. 13; 156). Но и эти реплики могут быть поняты по меньшей мере двояко: как ирония по отношению к герою, беспрестанно твердящему о лучшем будущем, но не умеющему устроить собственный быт, и как воссоздание трагедии человека, ищущего счастья для всего человечества, но не нашедшего гармонии в своей семейной жизни. И эта неоднозначность воплощена в одной из реплик Вершинина, где утопия обретает конкретные черты, соотносится не с далеким будущим, а с современностью, с проекцией на себя. Признавая своё жизненное поражение и восхищаясь квартирой Прозоровых, Вершинин констатирует: «Я часто думаю: что если бы начать жизнь снова, притом сознательно? Если бы одна жизнь, которая уже прожита, была, как говорится, начерно, другая – начисто! Тогда каждый из нас, я думаю, постарался бы прежде всего не повторять самого себя, по крайней мере создал бы для себя иную обстановку жизни, устроил бы себе такую квартиру с цветами, с массою света…» (С. 13; 132). Таким образом, «концепция» Вершинина сближается с «концепцией» Тузенбаха и обретает трагическое звучание.

Сам Вершинин порою словно осознаёт, что его высказывания могут выглядеть комичными, и поэтому редуцирует серьёзность смехом или репликами типа: «Простите, я опять зафилософствовался» (С. 13; 163). В сцене прощания Вершинин извиняется: «Много, очень уж много я говорил – и за это простите, не поминайте лихом» (С. 13; 184). Однако тем самым он не столько реабилитирует себя, сколько редуцирует свои утопические построения, которые до того могли восприниматься как вполне серьёзные.

Итак, потенциально двойственное прочтение этих реплик и усиление их комичности за счёт частотности приводит к снижению, которое наблюдается и на уровне паратекста: часто речь Вершинина прерывается ремаркой пауза. Во время своих рассуждений Вершинин несколько раз смеётся (С. 13; 131, 162–163, 164, 184), переводя всё в комическую плоскость, а однажды сразу после очередной возвышенной декларации даже поёт: «Любви все возрасты покорны, её порывы благотворны» (С. 13; 163). После тушения пожара Вершинин, хваля солдат, «Потирает от удовольствия руки» (С. 13; 161), в сцене прощания с Машей трижды смотрит на часы (С. 13; 183–184). Таким образом, исходя из ремарок, можно сделать вывод о редукции серьёзности слов и поступков жестом и, следовательно, о трагикомичности персонажа.

Еще одна снижающая героя характеристика: Вершинин часто повторяет уже им сказанное. Например: «Но ведь вас три сестры. Я помню – три девочки. Лиц уж не помню, но что у вашего отца, полковника Прозорова, были три маленьких девочки, я отлично помню и видел собственными глазами» (С. 13; 126). И почти сразу же: «Я вас не помню собственно, помню только, что вас было три сестры» (С. 13; 127).

В комическом духе могут быть произнесены со сцены его реплики, близкие к романтическим штампам: «Там по пути угрюмый мост, под мостом вода шумит. Одинокому становится грустно на душе <…>. Милые, скромные берёзы, я люблю их больше всех деревьев» (С. 13; 128). Но эти же реплики могут прозвучать и как серьёзные. То же самое можно сказать о признании Вершинина в любви Маше: «Я люблю, люблю, люблю… Люблю ваши глаза, ваши движения, которые мне снятся… Великолепная, чудная женщина!» (С. 13; 143). Сама любовь Маши и Вершинина – одновременно и личная трагедия каждого из героев, и комическая ситуация. Достаточно вспомнить диалоги Маши и Вершинина, при том, что эти же диалоги могут быть

воплощены на сцене и как игра двух влюблённых, которым не нужно слов: «Маша. Трам-там-там…

Вершинин. Трам-там…

Маша. Тра-ра-ра?

Вершинин. Тра-та-та» (С. 13; 163-164).

«Голос Вершинина: “Трам-там-там!”

Маша (встает, громко). Тра-та-та!» (С. 13; 170).

Интересно, что на уровне «музыкальных цитат» в своих репликах Вершинин тоже может быть проинтерпретирован двояко. Так, Н.Ф. Иванова, анализируя пропеваемое Вершининым в действии третьем начало арии Гремина из оперы Чайковского «Евгений Онегин» «Любви все возрасты покорны, её порывы благотворны», приходит к логичному выводу, что «в словах и поступках Вершинина происходит несовпадение этического и эстетического начал, музыкальный образ Гремина помогает Чехову раскрыть несостоятельность его литературного “двойника”. Мы видим внутреннее бессилие, обречённость чеховского героя, иронию автора над первоначальными намерениями Вершинина, в общем-то, субъективно честными и искренними». В результате, «прозвучавшие строки – “Любви все возрасты покорны, её порывы благотворны” получают иное “звучание”, ироническое, “благотворны” ли?»[133]. Добавим к этому крайне убедительную мысль В.Я. Звиняцковского: «…батарейный командир подполковник Вершинин напевает знаменитую арию “бойца с седою головой”, который тоже, в конце концов, “покорился любви” (ничего подобного нет, конечно, в пушкинском первоисточнике текста – всё это придумал либреттист, добрый знакомый Чехова – М.И. Чайковский). А Маша очень точно подпевает Вершинину, а точнее – аккомпанирует голосом (как, видимо, до этого уже, и быть может не раз – «за сценой» – аккомпанировала ему на рояле)»[134]. Целиком соглашаясь с исследователями, отметим, что этот «музыкальный фрагмент» в совокупности с приведённым выше диалогом поддаётся и интерпретации в трагическом ключе: отношения Маши и Вершинина проецируется на любовь Онегина и Татьяны в финале «Евгения Онегина», на любовь, которая не может быть реализована.

Итак, собственные реплики героя и сопровождающие эти реплики ремарки позволяют представить Вершинина трагическим персонажем, ищущим счастья для всего человечества и искренне влюблённым в Машу без надежды подарить ей это счастье, но в той же степени – и персонажем комическим: много говорящим, строящим речь на штампах, склонным к не очень уместным жестам.

Однако семантика образа Вершинина не ограничивается в пьесе только тем, что о нём думают другие (Маша, Тузенбах), и тем, что он демонстрирует собственными репликами и поступками. Существенно дополняет эту семантику соотнесение Вершинина с другими действующими лицами пьесы. Так, в ряде случаев он оказывается близок своему антагонисту Кулыгину. В действии втором Вершинин просит чаю: «Мне пить хочется. Я бы выпил чаю» (С. 13; 142), «Чаю хочется. Полжизни за стакан чаю!» (С. 13; 145). В том же действии просит чая и Кулыгин: «Чаю очень хочется» (С. 13; 156). Оба чая не получают и в конце действия уходят вместе. Ещё одна параллель: своеобразным лейтмотивом Кулыгина в его речевых самохарактеристиках является то, что он всем доволен: «Сегодня я весел, в отличном настроении духа» (С. 13; 133); «устал и сегодня чувствую себя счастливым» (С. 13; 134); «Я доволен, я доволен, я доволен!» (С. 13; 165); «Я доволен, я доволен, я доволен» (С. 13; 166); «А мне вот всю мою жизнь везёт, я счастлив» (С. 13; 175); «и я счастлив, что бы там ни было» (С. 13; 185). Подобное ощущение счастья высказывает и Вершинин, находясь у Прозоровых: «Мне у вас так хорошо!..» (С. 13; 134). Между тем очевидно, что оба на самом деле несчастны; оба не только влюблены в одну женщину, но и заявляют об этом открыто; оба болтливы, часто повторяют уже сказанное. Всё это позволяет говорить о близкой семантике этих образов, несмотря на внешний антагонизм, причём не столько Кулыгин поднимается до уровня Вершинина, сколько Вершинин снижается до ничтожности своего соперника. Мы вправе сделать вывод о том, что Маша, когда-то ошибочно увидевшая в Кулыгине умного человека и вышедшая за него замуж, ошибается и в Вершинине, который может быть представлен на сцене не менее ничтожным, чем традиционно представляется Кулыгин.

Дата добавления: 2015-06-28