Вторая амнистия 2 страница

Никитину стало неловко. После минутного замешательства он сказал:

— А знаете что, товарищи, отложим-ка это дело на завтра...

Все насторожились.

— Что-то не пишется, серьезно... — продолжал Никитин. — Как-никак, а выпили мы основательно! По-моему, на свежую голову лучше пойдет...

Братья Орловы промолчали, но по их лицам пробежала тень сомнения. Никитин заметил это и добавил:

— К тому же, товарищи, надо заверить наши подписи!

— Вообще-то желательно... — произнес моряк не совсем твердо. — Но как, в таком случае, быть с подписью Ивана Ивановича? Он завтра, кажется, отбывает?

— Да, да, Владимир Савельевич, завтра в 10 часов 40 минут отчаливаю!

— А мы, Ваня, утром напишем характеристику, ты ее подпишешь, я заверю твою подпись и заодно тоже подпишу. А днем на службе заверят мою подпись, пришлепнут гербовую печать... Вот это будет настоящий документ!

— Порядок! — воскликнул Родин. — Это будет документ по всем правилам, а не филькина грамота!..

На том и порешили. Было далеко за полночь, когда братья Орловы покинули гостеприимного хозяина, а на следующий день вечером, как и уговорились накануне, снова зашли к нему.

— Ну, как, не опоздал Иван Иванович на поезд? — спросил моряк.

— Нет, что вы! Человек он пунктуальный, — ответил Никитин, приглашая их сесть. — И характеристику подписать успел, и на поезд успел.

При этих словах братья обменялись быстрым взглядом, а лицо Юры покрылось румянцем.

Никитин достал из кармана пиджака аккуратно сложенный листок бумаги, развернул его и, не решаясь начать неприятный разговор, стал перечитывать характеристику. Наконец он переборол себя, взглянул прямо в глаза обоим братьям и тихо сказал;

— Характеристику Юре мы написали. Оба подписали ее. Но поймите, товарищи... — Никитин замялся, в горле словно застрял ком. Он глубоко вздохнул и, наконец, договорил —... дать эту характеристику вам я не могу. Это было бы лжесвидетельство.

Юра побледнел, опустил глаза. Его брат нахмурился, покраснел, хотел что-то сказать, но не успел.

— Не могу! — продолжал Никитин. — Вы знаете, при каких обстоятельствах Юра попал к нам. Еще вчера, честно говоря, я не мог из-за этого писать, но не хотел говорить об этом при Иване Ивановиче. Ведь его в батальоне еще не было, когда у нас появился Юра. Родин не знает, как Юра стал партизаном, и подписал характеристику, не кривя душой. Я ему ничего не рассказал: не знает он этих подробностей и пусть не знает, но подвести его я не могу... Тем более не могу скрывать. Написать же в характеристике, как было в действительности, сами понимаете, в таком виде она вам не понадобится... Скорее повредит, чем поможет...

Сказать все это стоило Никитину немалых усилий. В душе он сочувствовал Орловым, но скрыть позорное прошлое Юрия означало бы простить предателей, от руки которых погибли многие его товарищи. Немало сел и деревень было сожжено этими изменниками; немало детей осиротело... Конечно, к Орлову Никитин теперь относился иначе, чем вначале. Он свою вину перед Родиной искупил в жестоких боях с врагом. Никитин уважал и даже любил своего бывшего бронебойщика, но в официальном документе скрыть то, что он знает, было бы нечестно. Собственно, так поступил бы и Иван Иванович, если бы знал об этой печальной странице в жизни Юрия. Так должен был бы поступить и родной брат Юрия, если бы оказался на месте бывшего комбата. Попросив товарищей дать характеристику брату, он, как и Никитин, сначала не учел затруднительности положения. Ведь накануне вечером и Никитин принялся писать характеристику, не испытывая никаких колебаний и сомнений, хотя и знал, при каких обстоятельствах в его батальоне появился Юрий Орлов...

Теперь братья молчали. Они понимали, что официальная амнистия еще не все...

— Вы, товарищи, поймите меня и не обижайтесь, — продолжал Никитин, — характеристику эту я могу дать Юре, но дописав в ней, что он около года служил во власовской армии, был взят партизанами в плен, а впоследствии амнистирован. Относительно боевых качеств, как видите, в характеристике говорится весьма ярко...

Орловы отказались и вскоре ушли. Было ясно, что они надеялись получить не такую характеристику...

Никитин долго не мог забыть этого разговора. Порою он терзался мыслью, что напрасно не предал забвению совершенный Юрием ложный шаг, а порою, наоборот, оправдывал себя. Так или иначе, но долгое время ему было не по себе. Однако повседневные заботы постепенно захлестнули Никитина, он все реже стал вспоминать об этом случае и, наконец, вовсе забыл о нем.

Неудержимой чередой текли годы, принося и хорошее и плохое. Более десяти лет прошло с тех пор, как в войне с Японией смертью храбрых погиб Иван Иванович Родин. Шесть лет прошло, как Никитин распростился с холостяцкой жизнью, у него уже подрастал сынишка, который доставлял родителям, как и все дети, много радостей и немало тревог и печали. Бывали затруднения и неприятности на службе. Время и волнения оставляли следы на лице Владимира Савельевича Никитина: одна морщинка, другая, рядом с первым седым волосом появился второй, третий, четвертый, а предрасположение к полноте при сидячем образе жизни и завидном аппетите привели к тому, что почти ничто не напоминало о его некогда стройной фигуре.

Как-то в субботний день Владимир Савельевич решил после работы зайти в большой гастрономический магазин, который коренные москвичи по старинке иной раз называли «Елисеевским». У входа в магазин людской поток захлестнул его и потянул внутрь уже помимо его воли. Он пожалел, что забыл о сутолоке в предвыходные дни, и хотел было протиснуться в сторону, чтобы влиться в плотную струю выходящих из магазина, как вдруг впереди мелькнул чей-то очень знакомый профиль. Никитин тотчас стал пробираться сквозь плотную толпу к человеку, который показался ему знакомым. Черная голова с желтоватым пятном лысины на макушке то всплывала, то исчезала, как буй на волнах. Никитин нетерпеливо протискивался вперед, вызывая нелестные замечания. Наконец он догнал человека, с которого не спускал глаз, и даже немного обошел его стороной, чтобы убедиться, не обознался ли. Взглянул и обрадовался: «Ну да, он самый!»

Никитин остановился, подождал, пока мужчина поравнялся с ним, взял его за локоть.

— Привет!

Человек удивленно смотрел на Никитина и молчал, видимо, ожидая, что тот вот-вот обнаружит ошибку и отойдет. Никитин, улыбаясь, спросил:

— Не узнаешь?

— Н-нет.

— Ну да!

Человек удивленно взглянул на незнакомца, пожал плечами. Никитину стало даже несколько неловко, но он все еще продолжал улыбаться.

— В партизанах был?

— Был.

— Бронебойщиком?

— Да, — едва выговорил высокий человек.

— И меня не узнаешь?

— Н-нет...

— Ну, будет тебе, — несколько сконфуженно заметил Никитин.

Высокий вновь пожал плечами и, как показалось Никитину, пренебрежительно посмотрел на него: дескать, почему это вы со мной на «ты» и вообще, кто вы такой?! Это задело Никитина, и он, глядя в упор на собеседника прищуренными глазами, резко спросил:

— А комбата Никитина помнишь?

Человек широко раскрытыми глазами взглянул на Никитина, но взгляд его выражал не радость, столь естественную при встрече с боевым товарищем, а скорее растерянность и тревогу.

Никитина это поразило. Получалось, будто он назойливо напрашивается в друзья к этому рослому, очень солидной внешности человеку. Подождав несколько секунд и едва сдерживая негодование, Никитин с грубоватой откровенностью спросил:

— Что ж, и немецкий эшелон, может быть, не помнишь? Или забыл, при каких обстоятельствах у тебя на лбу появился вон тот шрам?!

Орлов (это был он) опустил голову и едва слышно ответил:

— Помню...

— Ну вот, значит, я не ошибся... Так как живешь? — Никитин уже спрашивал не столько потому, что его интересовало житье-бытье бывшего партизана, а чтобы как-то сгладить неприятное впечатление от этой встречи и мирно разойтись.

— Да так, — неохотно ответил Орлов. — Ничего, спасибо... Тружусь.

Никитин и сам уже был не рад встрече. Теперь его совсем не интересовал этот человек, которого он остановил в надежде поговорить по душам, как с товарищем по оружию, поделиться новостями. Ведь с тех пор, как они не виделись, прошло одиннадцать лет!..

— Ну, что ж... — сухо заключил Никитин. — Будь здоров.

Не подав друг другу руки, они разошлись. Весь путь до дома Никитин раздумывал над этой встречей. Он корил себя за то, что не сдержался, напомнил Орлову о его прошлом. Ведь это совсем не входило в его намерения; напротив, когда он увидел его и вспомнил, бросился ему навстречу с искренним, радостным чувством как к верному боевому соратнику. Теперь Никитину даже казалось, что он сознательно хотел дать Орлову почувствовать, что никакого значения этой темной странице в его жизни не придает. Но получилось все наоборот.

Прошло еще шесть лет. Все реже Никитин вспоминал об этой встрече, но каждый раз сожалел, что так грубо коснулся душевной раны этого человека. Порою он думал, что если доведется когда-либо еще повстречаться, то обязательно поговорит с ним по душам.

Как-то в воскресный день Никитин вышел из дому на прогулку. Его внимание привлекла новенькая двухцветная легковая автомашина, в которую два продавца универмага втискивали упакованный телевизор. Владелец машины наблюдал за этой операцией, сидя за рулем и повернув голову к продавцам. Его лицо и привлекло внимание Никитина. Он подошел ближе, прошел мимо, вернулся, снова всмотрелся в лицо человека за рулем. «Нет. Я не ошибаюсь, — подумал Никитин. — Это, несомненно, он!» — и подошел к передней дверце машины с приспущенным стеклом.

— Привет!

Человек за рулем взглянул на Никитина сквозь очки в позолоченной оправе. Взгляд его выражал полное безразличие, будто приветствие было адресовано вовсе не ему.

— Узнаешь? — добродушно улыбаясь, спросил Никитин. — Орлов, кажется, не так ли? — поспешил он добавить, заметив, что человек стал поспешно вставлять ключ в замок зажигания.

Теперь и Орлов узнал бывшего командира батальона. Он побледнел, растерянно закивал и от волнения никак не мог вставить ключ. По всему было видно, что и на этот раз встреча с Никитиным не обрадовала Орлова. Не выходя из машины, он стал суетливо закрывать заднюю дверцу, затем проверил, хорошо ли уложен телевизор на заднем сиденье, и при этом не сказал ни слова, только изредка бросал на Никитина виновато-испуганный взгляд.

Никитин невольно, сам того не желая, пристально посмотрел на шрам на лбу Орлова. Тот это заметил и, опустив голову, стал удобнее усаживаться за рулем. Никитин почувствовал, что Орлову встреча не доставляет удовольствия не только потому, что напоминает о прошлом, но и потому, что ему мерещится, будто бывший комбат его выслеживает. Никитин хотел объясниться, дать понять, что ни теперь, ни в прошлый раз не имел дурных намерений; что как тогда, так и теперь искренне рад встрече, однако Орлов уже завел мотор и Никитин торопливо сказал первое, что пришло ему в голову, лишь бы рассеять напрасные подозрения:

— Слушай, я живу в этом доме... — он показал на дом, первый этаж которого был занят универсальным магазином. — Вышел погулять и увидел знакомое лицо... Так как живешь? Что делаешь?

— Благодарю вас... Работаю, — ответил Орлов и неестественно улыбнулся.

Все поведение Орлова, особенно вздрагивающий голос и напряженная улыбка, окончательно убедили Никитина, что Орлов остерегается, избегает его. Неприятный осадок, ощущение своей вины перед этим человеком, которые возникли после первой встречи в магазине, теперь всплыли с новой силой.

— Вон мой балкон, второй снизу. А вход со двора. Видишь арку? — настойчиво продолжал Никитин и вдруг замолчал, словно его обдали струей холодной воды. Но было уже поздно. Орлов приоткрыл дверцу, высунул голову. И надо же было, чтобы именно в этот момент рядом с аркой стояла малопривлекательная машина, специально предназначенная для перевозки преступников. В том же доме, где жил Никитин, рядом с универсальным магазином помещалось отделение милиции...

Взгляд Орлова скользнул по машине, затем вернулся к Никитину, он был уже не виновато-растерянным, а скорее жалким, умоляющим. Глаза его говорили: «Оставьте меня, ради бога! Не издевайтесь!»

Никитин на мгновение растерялся, не зная, что предпринять. И вдруг резким движением сунул руку в боковой карман. Орлов замер... Да, эти порывистые движения, резкие жесты остались у Никитина со времен войны, и не удивительно, что Орлову они напомнили о той страшной минуте, когда ему казалось, что его жизнь бесславно кончилась. Но Никитин вынул из кармана, конечно, не пистолет, а обычную записную книжку, вырвал из нее листок, написал на нем свой адрес, телефон.

— В этом доме — четвертый этаж, сто пятьдесят седьмая квартира. Лифт работает круглые сутки. Вот тут тебе и телефон. Звони!

Едва успел Никитин опустить за приспущенное стекло листок бумаги, как машина рванула с места и быстро скрылась за поворотом. Долго стоял Никитин с платком в руке и вытирал вспотевшее лицо. Вновь, как и в первый раз, у него остался нехороший осадок от встречи. И опять он дал себе слово, что если когда-либо доведется ему встретить Орлова, то пройдет мимо. «Пусть живет как знает! Не буду напоминать о себе и обо всем, что было когда-то».

Некоторое время его не покидала надежда, что Орлов поймет свою ошибку и позвонит по телефону. Но прошел день, другой, неделя, месяц, а звонка так и не последовало...

Ежегодно в день Победы над фашистской Германией бывшие партизаны встречались в сквере у Большого театра. Это стало традицией. Эти встречи были радостным событием в их жизни. Крепкие объятия, оживленные расспросы о жизни, работе и здоровье чередовались с воспоминаниями о тех, кто погиб в боях или не дожил до очередной встречи. Никитин всегда бывал здесь и никогда не встречал Орлова. Не мог он знать, что бывший бронебойщик его батальона ежегодно бывал у Большого театра, но к садику, где собирались его друзья по оружию, даже близко не подходил. Приходя на площадь чуть ли не первым, он издали, украдкой наблюдал за происходящим и уходил всегда последним. И если бывшие партизаны расходились с этой традиционной встречи бодрые, веселые, то Орлов возвращался домой сумрачный, едва сдерживая подступавшие к горлу спазмы.

Он приходил на площадь в праздничном костюме, с белоснежным платочком в кармашке пиджака, а уходил внешне такой же элегантный, но совершенно разбитый душевно.

Ни орденов, ни медалей у Орлова не было. Дома, в книжном шкафу, в рамке под стеклом, стояло лишь вырезанное из журнала изображение медали «За победу над фашистской Германией 1941—1945 гг.»

Никитин все реже вспоминал об Орлове. Но вот до бывших партизан дошла тяжелая весть: умер генерал, Герой Советского Союза, бывший командир партизанской дивизии. Из Хабаровска и Бреста, Новозыбкова и Мурманска, Киева и Сум, Брянска и Чернигова стали съезжаться боевые соратники, чтобы проводить любимого комдива в последний путь.

Много людей пришло проститься с генералом. Под звуки траурной музыки в зал, где был установлен гроб с его телом, непрерывной вереницей входили делегации, прибывающие со всех концов страны боевые соратники; вносили все новые и новые венки и букеты живых цветов. Через каждые пять минут сменялся почетный караул. Был тут и бывший комбат Владимир Савельевич Никитин. Он встречал прибывавших, распоряжался расстановкой венков, назначал в почетный караул. За эти дни он, казалось, стал ниже ростом, поседел, смотрел на людей и будто не видел их, разговаривал и забывал, о чем идет речь. Перед глазами одна за другой вставали картины тяжелых боев во вражеском тылу, легендарных рейдов, дерзких набегов... И вдруг, в самом отдаленном углу заполненного народом зала, Никитин увидел ссутулившегося, одиноко стоявшего человека. «Неужели это он? — подумал Никитин и вгляделся. — Конечно, он!»

Никитин стал поспешно пробираться в тот угол зала, но Орлов, видимо, заметил его и поспешил к выходу. Увидев, как он торопливо сбегал по лестнице, Никитин не сдержался и крикнул:

— Орлов! Орлов!

Не оглядываясь, Орлов продолжал спускаться по лестнице, словно за ним гнались. Но перед выходом ему преградила путь военная делегация, вносившая большой венок. Орлов был вынужден остановиться, и тут его настиг Никитин. Орлов едва переводил дыхание, лицо его выражало испуг.

— Юра, здравствуй, дорогой!

И необычная форма обращения, и задушевный тон, каким были произнесены эти слова, благотворно подействовали на Орлова. Словно просыпаясь от глубокого сна, он выпрямился и вопросительно посмотрел на Никитина.

— Ну, здравствуй, Юра! — повторил Никитин и протянул ему руку.

Орлов глубоко вздохнул, ничего не ответил. Он смотрел то в глаза Никитина, то на протянутую ему руку и, наконец, схватив ее обеими руками, стал трясти изо всех сил:

— Здравствуйте, здравствуйте, товарищ комбат, здравствуйте!..

— Почему же ты убегаешь, Юра?

— Простите, товарищ комбат... я... — Орлов не мог говорить от волнения. — Я услышал эту ужасную весть и... не мог не придти... Извините, пожалуйста, товарищ ком...

— За что извинить?! — прервал его Никитин. — Давай-ка быстро раздевайся — вон там, в гардеробной и становись в почетный караул...

— Я?! — еле слышно спросил Орлов.

— Да, да! Именно ты!

— Разве и мне... можно? — с трудом выговорил Орлов, и глаза его наполнились слезами.

— Ну, конечно, Юра! Не можно, а должно! — тоном приказа ответил Никитин. — Ты же партизан! Лучший бронебойщик в нашей дивизии!

— Спасибо! Спасибо, товарищ комбат, спасибо. Я сейчас! — и Орлов бросился вниз к гардеробу.

Через несколько минут Юрий Максимович Орлов стоял в почетном карауле рядом с прославленными народными мстителями. Никитин смотрел на его сутулую фигуру, поседевшую голову, очки в позолоченной оправе и вспоминал молодого, высокого, стройного бронебойщика с черными как смоль бровями. «Вероятно, только шрам остался неизменным», — подумал Никитин, но не решился даже мельком взглянуть на лоб Орлова...

В тот день Никитин больше не видел Орлова. Он исчез незаметно, не простившись, и Никитин подумал, что бывший бронебойщик опять будет избегать встреч. Но, на следующий день Орлов позвонил по телефону, а спустя полчаса был у Никитина. Оказывается, он сохранил листок с номером телефона и адресом своего комбата.

— Куда же ты исчез после почетного караула? — спросил Никитин, усаживая гостя в кресло.

— Не обижайтесь на меня, Владимир Савельевич... Смерть генерала и для меня большое горе. Я ведь тоже его любил. Но поверите, после того как вы поставили меня в почетный караул, да еще вместе с такими известными партизанами, я не мог удержаться... Побежал к брату. Помните? Сейчас он тоже в больших чинах... Обо всем рассказал ему. Потом — домой, рассказал матери, жене, второму брату... Ведь для меня это очень, очень много значит... Поверьте!

До позднего вечера длилась их задушевная беседа, вспоминали друзей по оружию, вспомнили, конечно, и Ивана Ивановича Родина. Рассказал Орлов и о своей жизни: жена его врач, у них двое детей... Сам он — профессор, доктор наук... Словом, он нашел правильный путь и, главное, понял, что Родина, как и мать, тебя родившая и вскормившая, бывает только одна. Единственная и незаменимая!.. И поднимать на нее руку не следует никогда и ни при каких обстоятельствах.

— Знаете, Владимир Савельевич, — сказал Орлов, — вчерашний день — тяжелый, говорить не приходится... Но для меня — это день второй амнистии!.. Амнистии, которую даровали мне боевые товарищи — партизаны, и, прежде всего, вы... Двадцать лет я ее ждал!

Дата добавления: 2015-06-28