Аттестационный лист-характеристика 13 страница

Почему я никогда не совершаю таких находок, как все эти люди? Стоит им появиться внизу у букинистов на набережной Сены, как тотчас же там в штабелях книг старинных чудесных первоизданий для них хоть пруд пруди. А когда появляюсь я, там — «хоть пруд пруди» только один-единственный экземпляр какой-нибудь «Мадонны в спальном вагоне».

Вся надежда у меня была на блошиный рынок. И у Евы тоже.

— Я, пожалуй, куплю себе какую-нибудь красивую антикварную подвеску на цепочке, — говорила она. — Какой-нибудь маленький изумруд или что-ни-будь в этом роде!

В тот раз Леннарта и Петера с нами не было. Когда мы вышли из метро у Porte Clignancourt[562], Ева ринулась к какому-то маленькому старичку и спросила, где блошиный рынок:

— Где здесь marche aux puces — отдел антикварных подвесок на цепочках?

— Marche aux puces, — повторил старичок и показал на несколько длинных рядов, где торговали старым платьем и дешевыми побрякушками.

Мы приближались к этим рядам, охваченные дурными предчувствиями и подозрениями. Насколько хватало глаз, стояли друг возле друга киоски, где простые брошки, дешевые часы и ожерелья теснились возле пепельниц, миниатюрных Эйфелевых башен и других безвкусных сувениров из Парижа. Никаких антикварных подвесок мы так и не увидели. Ева порылась немного среди ожерелий, чтобы посмотреть, не завалялись ли изумруды где-нибудь внизу, но напрасно.

Но вот постепенно мы все же оказались там, где продавались антикварные вещи. Но, к сожалению, было совершенно ясно, что какой-то выдающийся искатель находок побывал там до пас и, вооруженный обычной мрачной уверенностью, унес все имевшее какую-либо ценность. Я попыталась счесть потрясающей находкой маленькое, жутко мягкое кресло и уже стала прикидывать, найдется ли для него место в нашем автомобильчике. Ева сказала, что если я потащу это кресло домой в Швецию, то лучше всего заблаговременно телеграфировать в дезинсекционное управление, чтобы приготовили здоровенный шприц с инсектицидом[563].

Никакой подвески на цепочке Ева не нашла. Но мы купили себе по надежному роговому гребню, который всегда пригодится.

Нет, даже не упоминайте при мне про парижский блошиный рынок. Потому что я взмахну тогда своим роговым гребнем и воскликну: «Блошиный рынок! О да! Какие там бывают находки!»

— Неужели сегодня ночью я должна ехать домой? — спросила Ева.

Мы устроили прощальный обед в ее честь в чудесном маленьком ресторанчике наверху у Одеона. Она, мрачно посмотрев на свой десерт — fraises Melba [564], — сказала:

— Не хочу ехать! Я еще не получила сообщение из дома, заполнен ли подвал вином и молодыми каплунами.

— Мы же все поедем домой, — попытался утешить ее Леннарт.

— Только не я! — возразил Петер. — Можешь поехать со мной на Ривьеру, Ева!

— Не болтай глупости, — ответила Ева. — У меня может быть удар, я утрачу всякий разум и сознание и помчусь туда вместе с тобой!

— Этого не случится, пока старина Леннарт стоит на страже! — сказал Леннарт. — Через пять часов парижский ночной самолет поднимет ввысь среди прочего багажа и Evita mi а.

Но самолет улетал не раньше полуночи, и старина Леннарт, разумеется, не собирался стоять на страже до самой последней минуты. Петер напротив, очень любезно предложил Еве составить компанию в последние часы ее пребывания в Париже.

— Sorry[565], — извинилась Ева. — Анри первому пришла в голову эта идея.

Петер расхохотался.

— Ну и шустрые же эти французы! — воскликнул он. — Не то, что мы, ленивцы нордической расы.

— Да, вы немного ленивы у нас дома в Швеции! Страна деревянных старичков, — сказала Ева, пристально заглянув ему в глаза.

Мой соловей, наверное, продолжает издавать свои веселые трели, хотя я уже уехала. Он даже не знает, что на свете есть я. Но я буду вспоминать его до конца своей жизни. Патеры, блуждающие по своему саду, тоже не знают, что я есть на свете, но в моей памяти навечно запечатлелись торжественность и величие их черных одеяний под зелеными деревьями. Николь, веселая, пышная и сердитая, забудет меня из-за новых гостей, которых станет посвящать в свое понимание загадок бытия. Клошары на углу улицы будут продолжать свои беседы о жизни и засыпать на уличных камнях, не зная, да и не интересуясь, жива я или нет.

Но все это — соловей, патеры, клошары — навсегда моя собственность. Я владею ими точно так же, как владею сумерками июньской ночи над набережными Сены, сверкающими искорками воды фонтанов на Place de la Concorde, глубокой тишиной под сводами Notre Dame, маленькими средневековыми улочками вокруг церкви St.-Julien lе Pauvre[566], толкотней ранними утрами и поздними вечерами на улице Mouffetard, Маленькой Дурочкой, красавицей матерью, окруженной детьми в Люксембургском саду, любезным полицейским, размахивающим белым жезлом на Rond Point de Champs Elysees[567], оборванцами вокруг Place Maubert[568], цветочницами у Quai aux Fleurs[569]. Я владею всем этим. Это мой Париж, каким я увидела его в первый раз.

— По-моему, жалко парижан, — сказала я Леннарту.

— Почему? — спросил он.

— Они никогда не приедут в Париж в первый раз.

— Но им не надо и уезжать отсюда, — отметил Леннарт, завистливо глядя на молодую пару, которая шла перед нами по Rue de l’Estrapade.

Мы вышли попрощаться с Парижем. Хотелось в последний раз пройти по нашим улицам.

Турне великих князей, la tournee des grands-ducs — в Париже проводят экскурсию под таким названием, — ночное путешествие богатых туристов из одного дорогостоящего храма развлечений в другой. У нас с Леннартом тоже было свое турне, la tournee de Lennart et Kati [570]. Великие князья не одобрили бы его, но для нас в этих словах заключался смысл того, что мы больше всего полюбили в Париже и охотнее всего захотим вспомнить, когда уедем отсюда.

Весь день лил дождь, мягкий и тихий дождь, и недавно прекратился. Серебристо-серым сводом возвышается над Парижем небо, милое и кроткое, меланхоличное, словно прощание.

Мы идем по нашим улицам.

Перед церковью St.-Etienne clu Mont стоит Маленькая Дурочка. Одинокая и неподвижная, чего она ждет? И она тоже кажется милой, кроткой и меланхоличной. Только когда наступает вечер и уличные фонари зажигаются далеко на Rue Mouffetard, только тогда Маленькая Дурочка оживает, становится буйной и прыгает от радости, словно веселая маленькая рыбка в воде.

— Прощай, Маленькая Дурочка! Ты никогда нас больше не увидишь! Мы никогда больше не увидим тебя!

Мы идем по нашим улицам. Прислушиваемся к их бормочущим коротеньким рассказам. У каждой улицы своя история, свой особый цвет и своя атмосфера, которые ощущаешь до самых кончиков нервов, а иначе наш поход превратился бы лишь в немое странствие среди немых домов.

Rue de la Montagne St.-Genevieve — одна из моих самых любимых улиц, неровная, холмистая и похожая на средневековую. Франсуа Вийон, вор и поэт, некогда топтал эту брусчатку. И когда мы спускаемся вниз с холма к Place Maubert и продолжаем наш путь к St.-Julien le Pauvre, я ощущаю скользящую тень поэта.

На маленьких улочках вокруг церкви средневековая атмосфера ощущается сильнее, чем в каком-нибудь другом месте Парижа. Здесь людно, как было во времена Вийона, здесь царит бедность, как, вероятно, и тогда. Несчастные оборванцы в уголках улиц и в проулках. И если бы Вийон мог видеть их, он, должно бы, узнав, кивнул им:

— Смотри, это мои голодающие братья!

Мы сидим некоторое время в маленьком саду, окружающем церковь, и смотрим на веселых детишек, играющих в пятнашки. Они вбегают в одну церковную дверь, а выбегают в другую, а я думаю: понравилось бы это святому Жюльену? Напротив нас на острове La Cité[571]поднимает могучий, серый, словно небо, портал Notre Dame.

Я хочу туда, это входит в программу нашего турне. Еще раз мне хочется вкусить атмосферу красоты и мира, царящую внутри храма. Мы медленно идем по Pont du Double[572]. Внизу под мостом течет Сена, тихая и терпеливая, какой бывают реки. Такая же неутомимая, как примерно две тысячи лет тому назад, когда здесь, на La Cite, начали строить первые хижины и возводить укрепления. И было положено начало тому, что станет Парижем. Такой же невозмутимый, как и в те далекие времена, когда собор Notre Dame был молод. Реки не заботятся о городах и храмах, они заботятся лишь о том, что вечно.

Мы идем по нашим улицам. Следуем по набережной вниз к lie St.-Louis, «la plus deserte de toutes les iles» [573].St.-Louis — действительно пустыннейший из островов. Нет, он не пустынен. Но на его улицах и набережных так тихо, а тяжелые от дождя тучи так уныло нависают над красивыми старинными домами, что я чувствую легкую грусть, когда мы стоим на Quai de Bourbon[574]. Мы проходим мимо Franc-Pino, старой почтенной харчевни, и я быстро и благодарно поглаживаю этот дом. Он посвящен памяти Сесиль Рено, которая родилась здесь, а девятнадцати лет, к сожалению, была казнена вместе с матерью, отцом, сестрами и братьями за то, что майским днем 1794 года пыталась лишить жизни Робеспьера!

— Снова этот Робеспьер, о, его бы я…

— Да, да, — подхватил Леннарт, — я убежден в том, что, живи ты в то время, ты бы помогла Сесиль.

Я немного думала об этом, пока мы шли по Quai d’Anjou[575]. Я вижу себя одетой в красный плащ, идущей к плахе… Нет, Сесиль, я, пожалуй, не осмелилась бы быть с тобой заодно!

Я расстаюсь с Сесиль у особняка де Лозена. «Какая удивительная тема для беседы», — писала мадам де Севинье в одном из своих знаменитых писем. А удивительной темой для беседы был не кто иной, как monsieur Лозен[576], владевший некогда этим поразительным домом. Все письмо — один-единственный восторженный крик о невероятном, о том, что la grande mademoiselle [577], кузина короля, которой уже больше сорока лет, выходит замуж за маленького уродливого Лозеиа, обладающего только шармом и больше ничем в этом мире, а в довершение всего он на пять лет моложе своей невесты.

«Дамы моего ранга всегда молоды!» — высокомерно отвечала невеста на все возражения.

«Все это словно прекрасный сон… но прежде всего — великолепный материал для бесконечных дискуссий», — удовлетворенно писала мадам де Севинье об этом событии, потрясшем весь мир, в котором она жила.

Мы идем по нашим улицам!

Как сон… весь этот остров, где время остановилось.

Как сон… мягкий серый свет над проточной водой реки, над меланхоличными тополями набережной, над крышами и шпилями башен.

Мы обходим остров St.-Louis и идем обратно к Notre Dame, сворачиваем на Quai aux Fleurs.

Ах, Абеляр и Элоиза[578], здесь идут Леннарт с Кати и вспоминают любовную сагу, так трагически окончившуюся восемьсот лет назад. Много слез было пролито над вами с тех пор, послужит ли это вам каким-либо утешением? Именно здесь и жила она — прекрасная Элоиза!

— Я рада, что мы не Абеляр и Элоиза, — сказала я Леннарту. — Если у меня будет сын, нам не придется идти из-за этого в монастырь.

— Нет, слава Богу! — воскликнул Леннарт. — Если у тебя будет сын… Подумать только, если это будет!

Подбежав к одной из цветочниц, он купил большой пучок фиалок.

— Фиалки — маме, — сообщил он и приколол цветы к моему пальто.

Он взял меня под руку, и мы пошли дальше, такие радостные, хотя это и был наш последний день в Париже.

Мы шли по нашим улицам, проследовали по набережной Сены до самого Pont au Change[579], наслаждаясь роскошной цветовой гаммой цветочных киосков и не чувствуя легких капель моросящего дождя. Но средневековая башня Консьержери и тонкий шпиль Sainte-Chapelle[580]уже вырисовываются на фоне неба, где серебро сгустилось в темно-серую окраску — скоро дождь польет всерьез.

Надежнее поспешить обратно на левый берег, к Place St.-Michel[581], это все равно что быть уже дома, в отеле. Rue du Chat qui Peche, улица Ловящей Рыбу Кошки, тоже наша, хотя это самый маленький переулок Парижа и хотя Ева утверждает, что, судя по запаху, ее лучше назвать «Улица Писающей Кошки». Еве не следовало бы проявлять такое высокомерие! Разве ей не известно, что кошкины предки обитали во времена Данте и упоминаются в его «Рara-diso»?[582]

Rue de la Huchett, Rue Saint-Severin, Rue de la Bucherie! О, все эти извилистые темные улицы — здесь каждый камень говорит на латыни! Здесь центр старинного квартала, раскинувшегося вокруг старейшего университета Европы! Здесь студенты сидели на снопах соломы посреди улицы и слушали, как их достопочтенные учителя читают лекции из открытого окна какого-нибудь расположенного поблизости дома.

Здесь мне хорошо, несмотря на то что этот квартал пользуется дурной славой. Дома здесь такие ветхие, люди, которые живут в них, возможно, такие же.

Снова над нашими головами льет дождь. Но мы знаем, где искать пристанище. Saint-Severin, самая чудесная маленькая церквушка, какая только есть в Париже, встречает нас ароматом курений и мягким сиянием восковых свечей. Здесь мы остаемся, пока небо пытается затопить весь Quartier Latin и всех, кто там есть.

Но все, кто там есть, спешат укрыться в воротах и спокойно стоят в ожидании… Они знают, что дождь кончится, а парижское небо капризно не только в апреле.

По мне, пусть льет дождь. Я нашла себе, такое интересное занятие: я читаю книгу. Здесь, в церкви Saint-Severin, есть большая книга, в которой люди излагают Всевышнему свое горе и заботы! Книга эта — своего рода непосредственная переписка с Богом. Раз в неделю, во время службы, все пожелания читаются вслух, возможно, для того, чтобы Бог их лучше услышал. С трогательным доверием просят несчастные о помощи. Один кается в своих дурных поступках, другой хочет избавиться от болезни, третий надеется, что хорошо сдаст экзамен, а несчастная мать желает, чтобы Бог положил конец постоянным раздорам сына с его женой.

Пока за стенами церкви льет дождь, я читаю и читаю, усердно переворачивая большие страницы. В самом низу последней страницы написано мелким волнующим почерком: «Seigneur, rendez-moi топ ami» — «Господи, верни мне моего друга».

Да, Господи, сделай это — во имя всех любящих, во имя Леннарта и Кати, — верни бедной девушке ее друга! Ты один знаешь, как она страдает! О, я хотела бы тоже написать в эту книгу. Но книга Saint-Severin, возможно, предназначена только для католиков. А во-обще-то я знаю, что я написала бы: «Господи, дай мне сына…» или: «Если Тебе так угодно — маленькую дочку, сделай это, о Господи… поскорее!»

Когда мы выходим из церкви, небо голубое, солнце сияет! Улицы чисто вымыты и воздух свеж. На Boulevard St.-Michel молодежь так и кишит. Молодежь, молодежь со всех стран света. Мы с Леннартом идем среди них и прощаемся с Парижем. Прощай, Париж, старый Париж! Париж — молодой!

Капли дождя сверкают на деревьях Люксембургского сада, и на еще влажной скамье сидит там студент со своей девушкой, и они горячо, от всего сердца целуются. The last time 1 saw Paris, her heart was warm and gay [583]…

У него на сердце было тепло и радостно. Старый город с молодым сердцем. Как она выразилась, эта lа grande mademoiselle? «Дамы моего ранга всегда молоды!»

^XII

Замок в прихожей щелкнул. Ева вернулась домой из конторы. Я услышала, как она поет. «Comme un p’tit coquelicot…» — пела она, и я знала, что она причесывается, стоя перед зеркалом. Потом она вошла в свою комнату. А потом заглянула ко мне.

Она остановилась на пороге, глядя на опустошение… И глаза ее медленно наполнились слезами.

— Здесь жила Кати, — тихо сказала она. — Мир ее памяти!

— О Ева! — воскликнула я, не в силах выговорить больше ни слова.

Я протянула руку и неуклюже погладила ее по щеке. От прикосновения моих пальцев на щеке осталось пять черных пятен. От хлопот с переездом всегда столько грязи!

Я могла себе представить чувства, которые испытывала Ева. Осталась только пустая комната с кучей хлама на полу и пятнами на обоях, по которым можно увидеть, где висели картины.

Мы молча стояли, и я знаю, что обе мы думали о том, как все было раньше.

Если бы был такой же день, как обычно, то мы с Евой шли бы домой из конторы вместе. Мы приготовили бы вместе обед и ели бы за столом в моей комнате. Возможно, вечером у нас собрались бы друзья, и мы бы вскипятили чай и приготовили бутерброды. Возможно, мы отправились бы в кино, а потом, сидя на оттоманке в комнате Евы, болтали о фильме, который смотрели, и о многих других важных вещах. Мы бы без конца хохотали, а Ева, жестикулируя, рассказывала бы о Курре и Альберте, и о Ёране, и о Буссе, и еще о нескольких в придачу, а я бы говорила только о Леннарте.

Всему этому настал конец. Конец нашему веселому соседству в этой двухкомнатной квартирке! Только теперь эта мысль начала причинять боль. Ах, почему нельзя получить что-нибудь в этой жизни, не пожертвовав чем-то другим?

Сегодня было так весело! Я с величайшим удовольствием смотрела, как грузчики переносили мою мебель наискосок через тамбур в мой новый дом. Я с трудом перетаскала туда книги и картины, разобрала шкаф и выбросила все старье. И все время, делая это, я напевала вполголоса самой себе коротенькие веселые песенки.

Я радовалась тому часу, когда Леннарт вернется домой с работы и увидит, сколько я успела сделать. Когда настанет вечер, у нас с Леннартом будет общий дом. Всякий раз, думая об этом, я ликовала. А о Еве до сих пор не подумала!

— Завтра рано утром будет немного чудно, когда никто не дернет меня за волосы, чтобы я проснулась! — в конце концов произнесла Ева.

— Я могу прийти и вырвать у тебя всю шевелюру — услужливо предложила я.

О, я была готова сделать все, что угодно, только бы она не расстраивалась!

Тогда Ева заплакала.

— Как ты добра, — всхлипывала она, прижавшись к моему плечу. — Но ты ведь знаешь, какая у меня чувствительная кожа на голове!

Потом она вытерла глаза.

— Хотя прекрасно будет войти в ванную, без того чтобы предварительно достучаться и выгнать оттуда тебя, — добавила она.

На полу, там, где стоял угловой шкаф, лежала старая фотография. Я подняла ее и перевернула.

— Сейчас увидишь кое-что приятное, — сказала я.

И мы вместе стали рассматривать фотографию длинноногой девчонки в курточке, которая была ей слишком велика. Девчонка идиотски улыбалась, чтобы лучше продемонстрировать стальные пластинки на передних зубах. Грустно сознаваться, но фотография была моя.

Я помню еще, как меня снимали. В воскресенье мы с Тетушкой смотрели развод караула на Страндвеген; тут появился профессиональный уличный фотограф и предложил свои услуги. А я была так безмерно восхищена своей новой красной курточкой и хотела, чтобы меня в ней сфотографировали!

Как странно повзрослеть быстро! Ведь не так много времени прошло с тех пор, как был сделан этот моментальный снимок. И не так много времени прошло с тех пор, как я, сидя в этой оконной нише, делала свои первые уроки. А совсем недавно Тетушка подарила мне на Рождество самую красивую в мире куклу и сказала, что это мама прислала ее с Небес.

Я прожила в этой комнате… сколько же… посмотрим — семнадцать лет… ну да, тогда имеешь право немного всплакнуть… только на лице появляются такие красивые черточки, когда слезы прокладывают в грязи дорожки…

Ева тоже плакала.

— Никому не показывай э-э-эту фотографию, — всхлипывала она. — Иначе все п-п-подумают, что Леннарт женился на тебе из-за денег.

Потом она исчезла в ванной, дабы, по ее словам, «вразумить самое себя и сделать себе новое лицо».

А я осталась с разрисованным полосками лицом, когда в дверь позвонил Леннарт. Ничего страшного. Леннарт так умен! Он понял, что на лице могут появиться полоски, даже если надо переехать в квартиру, расположенную напротив.

И мы пошли «к нам», и он пришел в восторг от всего, что я сделала, и похвалил меня точь-в-точь так же умеренно, как всегда. А потом засучил рукава и спросил:

— Не глупо ли, что нам так весело от всей этой затеи с мебелью и прочим?

Спросил, как всегда, с выражением лица школьника в первый день летних каникул. Я обняла его своими грязными руками, и мы долго молча прыгали, кружась посреди комнаты в молчаливом, шумном, сумасшедшем танце.

Затем я побежала за Евой.

— Ни за что, — сначала отказалась она. — Думаю, вы справитесь сами!

— Но украшать полки декоративной бумагой мы не умеем. Никто не умеет так затягивать ею полки, как ты.

Она, сопротивляясь, последовала за мной. Леннарт, обняв ее за плечи, сказал:

— Ты наша первая гостья! Добро пожаловать!

Ах, как нам было весело в тот вечер!

Мы с Леннартом расставляли мебель, вешали картины и шторы, а Ева нарезала декоративную бумагу.

— «Никто не умеет целовать так, как ты», — пел томный голос по радио.

Там исполняли песню «Старые знакомые «по переписке»».

— Никто не умеет целовать так, как ты, Кати! — запел Леннарт так громко, что наверняка слышно было во всем квартале.

— Никто не умеет укладывать Д Е К О Р А Т И В Н У Ю бумагу на полки так, как я! — запела в кухне Ева.

Но тут раздался звонок в дверь.

— Никто не умеет открывать дверь так, как я! — запела я и в доказательство своей правоты пошла и открыла дверь.

Это была тетя Виви, мама Леннарта. Я была рада, что успела умыться.

— Я принесла вам несколько бутербродов! — сказала она и протянула мне корзинку.

Я поблагодарила ее чуточку преувеличенно. Мне так хотелось ей понравиться, что, когда мы встречались, трудно было быть по-настоящему естественной.

Она всегда относилась ко мне дружелюбно. Но в глубине души она, вероятно, не могла искренне любить ту, что отняла у нее единственного сына. Она была вдова, мать одного-единственного сына — Леннарта, а я отняла его. Да и особо желанной невесткой я, пожалуй, тоже не была. Бедная конторская служащая без влиятельных родственников или чего-то в этом роде.

Разумеется, Леннарт не раз говорил, перефразируя пословицу: «Лучше синица в руках, чем журавль в небе», что лучше жена, которая сама себя обеспечивает, в руках, чем десять наследниц в лесу, но я не уверена, что тетя Виви разделяла его мнение. Она всегда была ласкова со мной, да, это так! Но я знала, как она страдает оттого, что отпустила Леннарта. Она чувствовала себя одинокой и старой — это-то я понимала. «Одинокой и старой, — говорила я себе, — помни это, Кати, помни это всегда!»

— Как мило, что вы, тетя Виви, заглянули к нам! — сказала я.

Я сказала то, что думала, и поэтому была очень недовольна, что эти слова прозвучали так неестественно. Но возможно, тетя Виви была не так чутка к интонации.

Я накрыла круглый стол в гостиной, достала из корзинки все ее вкусные бутерброды, и мы поели.

Это была наша первая трапеза в нашем собственном доме.

— Будьте счастливы! — сказала тетя Виви и оглядела комнату. — Вы должны быть счастливы!

Она посмотрела, как расставлена мебель. Диван, по ее мнению, стоял не на месте. Его лучше поставить в углу между открытым очагом и окном, посоветовала она. Леннарт довольно невежливо заметил:

— Думаю, эти вопросы Кати решит сама!

— Да-да, конечно, — уступчиво согласилась тетя Виви.

Однако я поспешила сказать, что ее предложение — гораздо лучше, и это действительно было так. Если бы даже это и было иначе, думаю, я все равно сделала бы так, как ей хотелось. Я была готова подвесить диван на веревке к потолку, только бы это доставило ей хоть малейшую радость! У меня был Леннарт, я могла быть великодушна! И лучше воспользоваться случаем вовремя, ведь никто не знает, какой буду я, когда стану старой и одинокой!

Но в глубине души я была рада, что Леннарт так ответил матери. Я знала, что мой муж относится к тем людям, которые покинут отца с матерью и останутся с женой, если когда-нибудь встанет вопрос о выборе. Он был привязан к матери, и я радовалась этому. Но он никогда не должен забывать, что он мой муж, а это — наш дом!

Мы с Леннартом проводили тетю Виви до дверей, когда она собралась уходить.

— Кири-кири-ки! — сказал Леннарт и пощекотал ее под подбородком. — А теперь мы пойдем домой, примем немного снотворного и будем крепко спать ночью. И мечтать о том счастливом времени, когда нам придется нянчить внучат. Кири-кири-ки!

Тетя Виви улыбнулась, но улыбка была бледной.

— Ты ведь хочешь, чтобы у тебя были маленькие хорошенькие внучата? — умоляюще спросил Леннарт.

— Разумеется, конечно хочу, — ответила тетя Виви.

— Ну тогда так, — резюмировал Леннарт. — Ты ведь понимаешь, что для тебя технически невозможно стать бабушкой без содействия с ее стороны, — сказал он и показал на меня.

Тетя Виви погладила меня и дружелюбно кивнула.

— Приходи к нам почаще, — сказала я, и это прозвучало совершенно естественно.

Я почувствовала, что в этот вечер немного расположила к себе тетю Виви. Совсем не той историей с диваном, но… все же!

— Тогда спокойной ночи, дорогие дети! — сказала тетя Виви и ушла.

Леннарт тотчас же снова ринулся в работу, а я, оставшись в тамбуре, задумалась. Почему мы с Леннартом заставляем печалиться двоих людей только ради того, чтобы быть счастливыми, — до чего странная штука жизнь!

«Никто не умеет укладывать Д Е К О Р А Т И В Н У Ю бумагу на полки так, как я, — пела в кухне Ева. — И никто не умеет Ц Е Л О В А Т Ь С Я так, как я…»

Боже мой, ее горе было, видно, такое, что быстро проходит.

В два часа ночи у нас почти все было готово.

— Совершеннейший ужас, до чего же здесь красиво! — воскликнула я.

Леннарт и Ева согласились со мной.

Мы снова успели проголодаться и пошли на кухню, где стоя съели по бутерброду с тушеной телятиной и выпили по стакану молока.

— Спокойной ночи! — попрощалась Ева. — Если вам еще понадобится декоративная бумага на полки, постучите!

И Леннарт поцеловал ее в щеку, поблагодарил и сказал: он, мол, надеется, что это был не последний бутерброд с тушеной телятиной, который она ела в нашем доме.

— О нет, — ответила Ева. — Только если ты не посыпал его мышьяком.

Я и ее проводила в тамбур.

— Ева, если бы ты только знала… — начала было я.

— Да, я знаю, — отрезала она.

И я еще некоторое время стояла, глядя на дверь, которая захлопнулась за ней. Потом побежала к Леннарту.

Зов моего сердца в церкви Saint-Severin был услышан: случилось то, чего я пожелала. В тот день, когда медицинская наука подтвердила этот факт, я во весь опор ринулась из конторы домой, чтобы рассказать об этом Леннарту. Это была великая новость, и я не могла наслаждаться ею в одиночестве ни минуты, а я не знала, сколько времени потребуется, чтобы подняться на наш четвертый этаж.

Леннарт, в виде исключения, вернулся домой раньше меня и накрывал на стол в кухне.

Я кинулась на него, словно ураган, но ничего не сказала. Я только поцеловала его и заставила станцевать со мной наш молчаливый танец радости. Мы всегда так танцуем, когда случается что-нибудь веселое и надо дать выход нашим чувствам. Леннарт называет это «тихим сумасшествием», и, возможно, так оно и есть, откуда я знаю!

— Можно узнать причину такого веселья? — спросил Леннарт.

Опустив руки, я молча стояла, глядя на него.

— Надеюсь, у него будут твои глаза, — сказала я.

— У кого?.. — начал было Леннарт. — Нет, это в самом деле правда?

— Да, но это будет продолжаться так долго, так долго, самое меньшее — восемь месяцев, как мне дождаться этого?

Мы снова начали танцевать, молча и увлеченно!

— Мама должна узнать эту новость, — сказал Леннарт. — Интересно, это мальчик или девочка?

Назавтра я спросила Еву:

— Как по-твоему, кто у меня будет, мальчик или девочка?

И она спокойно ответила:

— Я думаю, мальчик или девочка. У большинства людей так оно и бывает.

Вообще-то все равно, кто будет.

Но до чего ж удивительно иметь члена семьи, о котором ничего не знаешь, существо, которое начало жить своей собственной тихой жизнью, и оно уже на пути к тому, чтобы стать человеком со своими собственными, особыми чертами характера и со своей особой внешностью, но которое пока уклоняется от более близкого знакомства.

— Как мы назовем его… или ее? — спросила я Леннарта, когда мы в конце концов уселись за обеденный стол. — Нам надо иметь условное имя!

— Большинство условных имен для не рожденных еще детей, которые я слышал, ужасно дурацкие, — сказал Леннарт. — Николина и Карл-Август и прочие… Нельзя развлекаться за счет детей, даже еще не рожденных!

— Решительно нет! — воскликнула я. — Но еще хуже, когда бедных крошек называют «золотко» и дают им другие приторные прозвища. У меня от них озноб!

— Один из моих коллег в ратуше называет своего «малыш-карапуз». Надеюсь, ребенок сможет впоследствии привлечь своего папашу к суду за оскорбление его чести.

— Пока что назовем нашего ребенка условно «ребенок», — предложила я.

Так мы и сделали. И весь вечер называли ребенка «ребенком». Мы не могли говорить ни о чем другом. Я сказала Леннарту, что рада жить сейчас, а не во времена наших бабушек. Ведь тогда наверняка стеснялись признаться близким, что ждут ребенка.

По крайней мере такое впечатление создается из отвратительных описаний в романах того времени. Когда молодая жена, обычно не раньше чем на четвертом месяце, понимает, что происходит, она не идет, сияя от радости, к своему бородатому мужу и не рассказывает об этом. Нет, она втихомолку крадется в лавку, покупает розовую шерсть и начинает вязать.

Дата добавления: 2017-01-14