Introduction to Law 7 страница

(Сейчас, с вершины теперешнего своего возраста, мне любопытно взглянуть на того человечка, который был одновременно и обычным мальчиком, не чуравшимся ничего, что свойственно детству, и этаким маленьким босоногим мудрецом в коротких штанишках, рубашонке-разлетайке и чрезмерно широкополом клетчатом картузе, которого я терпеть не мог, но Зоран, заказавший его для меня в Богуславе, сказал, чтобы летом в солнечный день я без него на улицу не показывался, так, мол, необходимо. И до морозов со снегом велел ходить босым, хотя для лета у меня были распрекрасные парусиновые туфельки, а для осени – ботиночки. Однако я обязан был-де набираться силы земли. Попробуй ещё не в морозы, а в заморозки появиться обутым. Зоран так глянет, будто иголками в тебя кинет. А Мирка ахает, словно Зоран не меня, а её всю взглядом своим проколол. Это я про себя так – Мирка – в отместку её обзывал, потому что она не любила, чтобы к ней обращались с уменьшительным именем – бабка Мирка вместо, как полагалось, Даромирка или в ласковом выражении Даромира. Закозыристая была – страсть. Не надо бабы Яги в компании с Кощеем Бессмертным. Но Кощей не Зоран, нет.

Ровней-то, ровней он держался со мной, но слова суетного не ронял. Я же к четырём своим годам умудрился прослыть в Мисайловке не только на наших Боднях, но даже в Надросье и на дальних Ярах несносным забиякой и шкодливым всюдусуйкой, отчего бабка Даромирка, как я теперь понимаю, пребывала в постоянной тревоге: вдруг выкину очередной коник и всерьёз рассержу Зорана, да он откажется со мной заниматься. А его-то она в Мисайловку не с ближнего света призвала. Не могло не тревожить её и другое, куда более существенное: Емеля-Мели-Неделя, авось про уроки Зорана зачну языком плескать. То несведущим кажется, что охота на «ведьм» сошла на нет в эпоху Просвещения. Как бы не так! В 1931 году наш Наркомздрав созвал в Москве всесоюзный съезд экстрасенсов, около двухсот человек съехалось. Съезд продолжал работать полторы недели, пока все не выступили. Потом его участников пригласили якобы на обед в Кремль, на самом же деле на автобусах отвезли их за Москву и расстреляли где-то в лесу под Истрой. Случайно несколько человек на «званый кремлёвский обед» не попали, и кто-то из водителей тех автобусов, рискуя головой, их предупредил, чем спас жизнь и им самим, и многим другим, о ком никаких данных в Наркомздраве, видимо, не имелось и потому участи своих более известных коллег они избежали, но затаиться им пришлось очень надолго.

И я сейчас ещё поражаюсь мужеству Зорана и бабушки Даромиры. Они ведь целиком полагались на мисайловчан. Я ребёнок-существо ненадёжное, а в селе две с половиной тысячи дворов и в каждом самое малое 5–6 душ, а то и 10–12. Всякие могли оказаться. Но Зоран и бабушка Даромира, наверное, знали, в какой мере им может угрожать опасность. Я понял коллективный характер моего села во время гитлеровской оккупации, когда старостой у нас стал не коренной мисайловчанин, а приезжий учитель некто Загоруйко, дезертировавший из Красной Армии и в охотку служивший фашистам, но всё-таки с нешуточной оглядкой – до войны он проработал в Мисайловке семь лет и присмотреться мисайловчанам времени у него было достаточно.

Вот здесь я и скажу о своём селе, история которого выделяется и на фоне истории богуславщины. Но прежде нам придётся опять сделать отступление в общегосударственную историю России.

В 1113 году все иудеи-хазарины, наводнившие Русь при Владимире I, внуке любечского раввина Малка, и семи его единокровцах, сидевших на золотом столе в Киеве после него, из Киевской Руси были изгнаны Владимиром Мономахом. Но проникать в пределы Руси, а затем и России они всё же, несмотря на грозившие им опасности, стремились всеми способами, особенно при Петре I, который официально въезд в Россию евреям хотя и запретил, однако как раз при нём им удалось создать в Москве так называемую «Немецкую» слободу под видом лютеранцев. Рядясь, то в голландских, то в германских, то в «гишпанских», то ещё в каких-то негоциантов, оседали они и в других городах и селениях нашей страны. Под разными ликами и в разных ипостасях находились они и при царском дворе. Например, известный петровский дипломат барон Пётр Павлович Шафиров-сын крестившегося ради карьеры при российском посольском приказе французского, но, судя по фамилии, скорее какого-то восточного еврея Берко-Псахия Шафира и жены его Ревекки.

Но, поскольку большинство евреев, называвших себя христианами, продолжали тайно исповедовать иудейство, занимались ростовщичеством и другими недозволенными в России вещами, императрица Елизавета Петровна в 1742 году издала Указ, в котором, в частности, говорилось:

«Из всей нашей Империи как из Великороссийских, так и из Малороссийских городов и сёл, и деревень всех мужеска и женска пола жидов (то есть лиц еврейского вероисповедания. – А. И.), какого бы звания и достоинства ни был, по объявлению сего высочайшего нашего указа со всех их имением немедленно выслать за границу, и впредь оных ни под каким видом в нашу Империю ни для чего не впускать».

Вернувшийся к нам из Русского Зарубежья писатель Всеволод Никанорович Иванов в романе «Императрица Фике» описал, как Екатерина II, не будучи ещё самодержавной императрицей, скорбно выстаивала сутками у начинавшегося разлагаться трупа Елизаветы Петровны, демонстрируя россиянам свою преданность дщери Петра, но, дворцовым путчем ворвавшись на престол, всю внутреннюю политику Елизаветы Петровны она скоро забыла, в том числе и её Указ 1742 года. Вопреки всем существовавшим в России настроениям и предрассудкам относительно евреев новая императрица, укрепившись на троне, в ноябре 1769 года послала киевскому генерал-губернатору Воейкову предписание, в котором не столько разрешала, сколько требовала поселять евреев во вновь созданной Новороссийской губернии в качестве колонистов. А перед этим, дабы осуществить свои намерения по водворению евреев в Россию, проделала подготовительную работу, ведя тайную переписку с рижским генерал-губернатором Брауном, особо доверенным курьером между которым и ею служил некий секунд-майор Ртищев.

«Когда от Канцелярии Опекунства будут рекомендованы некоторые иностранные купцы Новороссийской губернии, – писала она Брауну, когда ещё никаких «иностранных купцов» в Новороссийском крае не имелось, – то им разрешить проживание в Риге для производства торговли на таких же основаниях, как это дозволено законом купцам других русских губерний в Риге. Ежели, далее, эти купцы отправят в Новороссию своих приказчиков, уполномоченных и рабочих, то выдать им для безопасного пути, независимо от их вероисповедания, надлежащие паспорта и давать им провожатых. Ежели, наконец, из Митавы прибудут три или четыре человека, которые пожелают отправиться в Петербург из-за требований к казне, то выдавать им паспорта без указания национальности и не наводя справок об их вероисповедании, а обозначить в паспортах только их имена. Для удостоверения своей личности эти люди предъявят письмо находящегося в Петербурге купца Левина Вульфа».

Слова «евреи» в письме не было, но секунд-майор Ртищев Брауну, несомненно, всё объяснил надлежащим образом. И он немедленно был командирован в Митаву, откуда 7 мая 1764 года вернулся в Ригу с семью евреями. Далее в Петербург с ним отправились три купца: Давид Леви, Моисей Арон и Израиль Лазарь, а также их приказчик или рабочий Яков Маркус. В Петербурге же заботливая Екатерина присоединила к ним раввина Израиля Хаима и двух его служок Натана Авраама и Лазаря Израиля из Бирзена.

В посланном с Ртищевым ответном письме императрице Браун писал: «... не могу поручиться, удалось ли сохранить в этом деле тайну, поскольку евреи прибыли в Ригу открыто и, сколько я знаю эту нацию, отъезд их тоже едва ли остался в тайне».

Рижскому генерал-губернатору Брауну это поручение императрицы, надо полагать, удовольствие не доставило, так как рижское купечество и бюргерство, да и местное население, вели борьбу против разрешения евреям проживать в Риге и заниматься торговлей или какими-либо другими своими делами. На краткое время им позволялось останавливаться лишь в одном заезжем дворе – Московском форштате, но без всяких сношений с жителями города.

Что вызвало у Екатерины такое необыкновенное благоволение к евреям, сказать со всей определённостью трудно, версий существует много, но какая-то серьёзная причина для этого была, безусловно. Иначе с чего бы это вдруг в 1780 году она, всемогущая и уже великая, изволила посетить в Могилёвской губернии вновь образованное еврейское местечко Шклов (отсюда, кстати, фамилии-псевдонимы известных в нашей литературе Шкловского и Чуковского, приложивших немало усилий к тому, чтобы таких гигантов русской литературы, как Лев Толстой и Николай Некрасов, мы читали и воспринимали так, как они того хотели). На пышной церемонии в Шклове еврейский хор пропел императрице России благодарение на трёх языках: идиш, немецком и русском:

«Ты дозволила нам проживать в твоей стране в мире и безопасности, под сенью твоего благоволения и под охраной твоего скипетра, в согласии с природными жителями. Как и они, мы восхищаемся твоим величием, как и они, мы проникнуты бессмертием твоей славы, как и они, мы счастливы тем, что мы твои подданные».

Из того, что я скажу дальше о Богуславе, по аналогии можно заключить, что природные жители Малороссии, однако, не особенно радовались обретением Российской империей новых подданных.

Тогда, в 1764 году, с водворением евреев на постоянное местожительство в Новороссийскую губернию у Екатерины ничего не получилось. Помня Указ Елизаветы Петровны и не получив пока прямых предписаний новой императрицы, местные власти при появлении их в Новороссийском крае незамедлительно выдворяли незваных пришельцев восвояси, несмотря на наличие у них паспортов без указания национальности. Достаточным указанием на это служила внешность их владельцев, а в Указе Елизаветы Петровны прямо говорилось: «... ни под каким видом... ни для чего...».

И тогда Екатерина, наверное, поняла, что даже её, самодержавной монархине, подобным образом свой замысел не осуществить. Для этого нужно было найти путь, чтобы поставить Россию, активно не желавшую принимать сие племя, перед свершившимся фактом: евреи – подданные Империи! С этой целью, собственно, стараниями Екатерины и был осуществлён в 1772 году первый раздел Польши между Пруссией, Австрией и Россией, в результате чего Россия сразу получила более трёх миллионов так нежелательных для неё подданных. Часть из них проживала в принадлежавших ранее Польше Белоруссии и на Правобережной Украине, в том числе в Богуславе, однако все евреи из него были выгнаны богуславчанами во время второй Килиивщины в 1768 году и впредь в город не допускались, хотя народное восстание польской шляхте помогла жестоко подавить Екатерина II. Но теперь, став подданными Российской империи, они обратились к императрице с петицией, в которой жаловались, что, будучи изгнанными из Богуслава, потеряли там подаренного польской короной имущества общей стоимостью на 284 тысячи злотых, что по тем временам составляло сумму громадную, и всеподданнейше просили её величество изыскать возможность понесённые ими убытки как-то возместить.

Екатерина II, наслышанная о своенравной Богуславщине, нашла, казалось, соломоново решение: милостиво подарила Богуслав со всеми прилегающими к нему 30 сёлами своему бывшему любовнику, последнему королю польскому Станиславу Августу Понятовскому, предложив ему вернуть евреев в Богуслав и возместить им упомянутые 284 тысячи злотых за счёт взыскания означенной суммы с местного населения. Но, несмотря на обещанную Екатериной на случай необходимости воинскую помощь, Станислава Августа, не по наслышке знавшего богуславчан, райский уголок над Росью нисколько не прельстил. Он тут же «великодушно» передарил его своему тёзке и однофамильцу князю Станиславу Понятовскому. Однако и тот, не будь простаком, счёл за лучшее небрежно проиграть королевский подарок польскому же графу Ксаверию Браницкому. Этот шальной выигрыш принял, но, чтобы закрепить его за собой, обратился к той же Екатерине с просьбой о постоянном расквартировании батальона охранительных войск в Богуславе и роты – в Медвине, желательно не российской национальности, каковую просьбу «милостивая» императрица положила удовлетворить, прислав в распоряжение графа Ксаверия Браницкого 700 вооружённых лифляндцев и к тому же письмо, дававшее право графу или его уполномоченным пользоваться услугами киевской жандармерии по мере потребности.

Эрнест Ренан, историк и лингвист, со своим французским темпераментом не переставал утверждать: «Всякая история прелестна, поскольку она всегда полна драматизма». Это было, как пишут его биографы, у него любимое словечко, по всякому поводу, к месту и не к месту восклицать: «Прелестно!». Но в принципе он прав, никакую историю перетолковывать на тот или иной лад не следует, тем более шарахаясь из крайности в крайность, как это принято у нас со времён крещения Руси, а не только Октябрьской революции. От этого лишь непрерывные переоценки ценностей и затемнение в мозгах.

По-видимому, тоже неплохо осведомлённый о богуславчанах граф Ксаверий Браницкий сам поселяться в Богуславе желания не изъявил. С помощью лифляндцев и киевских жандармов он водворил в город три тысячи евреев, предоставив им все права по управлению Богуславщиной, определив для себя сумму дохода и велев в кратчайший срок возвести на самом высоком месте в Богуславе за счёт, разумеется, богуславчан и их усилиями католический костёл, хотя ни в ближайшей, ни в более отдалённой перспективе прихожан для него не ожидалось, так как поляки объезжали Богуслав десятой дорогой, а надеяться на привлечение в лоно богоспасательной католической церкви закоренелых «язычников» и воинственно настроенных вместе с ними против реформ патриарха Никона одной-полутора тысяч православных было бы напрасной иллюзией. Величественное здание костела, пусть без ксендза и прихода, должно было стать символом того, что «ещё польска не сгинела».

Замок же и всю девятивратную Богуславскую крепость, не менее тридцати веков стоявшую несокрушимой твердыней против всех посягателей сначала на Голунь, затем на Градеж, потом на Богуслав, граф приказал разрушить до основания, что лифляндцами и было исполнено, однако не скоро. Семь лет понадобилось им, чтобы закладывая под стены и фундаменты бочки с порохом, взрывать замок и крепость.

Одновременно строилось в Богуславе семь синагог, средняя общеобразовательная и средняя духовная еврейские школы, так как прибывшие сюда первыми 3 000 евреев рассматривались только передовым авангардом. По ходу строительства их число намечалось постепенно увеличить до 10 000–15 000 и, кроме батальона лифляндцев, создать также батальон еврейской «самообороны», то есть вооружённых сборщиков налогов и надсмотрщиков на разных работах.

Словом, для Богуславщины настали весёлые времена. Чтобы не распалять воображение читателей, не буду описывать все деяния новых поселенцев, они не так интересны. Скажу только о некоторых банальностях. Например, пан главноуправляющий Богуславщиной Моше Срул Бродский, память о котором и сегодня в Богуславе жива, был большим шалуном, любил ездить по городу и сёлам на бричке, запряжённой не лошадьми, а двенадцатью занузданными и празднично одетыми, в лентах, венках, вышитых сорочках и цветастых плахтах, красивыми молодыми россичками. У кучера пана Бродского Лейзика Глускина они бежали так же резво, как хорошо накормленные добрым овсом лошади. Но овсом он, конечно, их не кормил. В левой руке ЛейЗик крепко держал вожжи, а в правой – такую себе голосистую птичку или, если сказать по-другому, плётку-семихвостку. Лейзик умел делать так, чтобы она свистела, как не одна, а сразу-таки семь птичек. Она была порядочно длинной, потому что Лейзик запрягал девушек цугом по три в один ряд, а всего рядов, как вы понимаете, получалось четыре, и Лейзику приходилось доставать плёткой до передних. Он, наверное, неплохо натренировал правую руку. Не так легко всё время держать на весу такую плётку.

Конечно, не хорошо, кто говорит, закапывать живых людей в землю или чтобы на их руках горели намоченные в керосине тряпки. Ну да, но кто же закапывал их насовсем? Это делалось всего на какой-нибудь час, может, даже меньше часа. Никто не умирал. Кому надо, чтобы кто-то умирал, если он должен работать и платить то, что ему платить полагается? И никто не сжигал у кого-то руки совсем. Их немножко поджигали только лодырям и тем, кто делал вид, будто у него плохая память и он забывал вовремя принести в контору те несколько грошей, которые полагались пану.

А что делать? Надо же как-то учить этих гоев, если добрых слов они не понимают. Сколько раз было говорено попу Онисию, что за всякую службу в этом их храме он должен платить по одному злотому с головы прихожанина пану главноуправляющему и полсотни злотых благочестивому Нох-Ицку Бурд-Грановскому, потому что благочестивый Бурд-Грановский тот их храм арендовал у самого графа, и то был его законный маленький гешефт. И что бы вы думали? Этот наглец поп Онисий, не спрашивая разрешения у благочестивого Бурд-Грановского, взял себе за манеру здоровенной железной кувалдой сбивать те не такие уж дешёвые замки, которые благочестивый Бурд-Грановский своими руками вешал на двери церкви и ключи от которых, как вы понимаете, носил у себя в кармане. А ключи, скажу я вам, были не пёрышко, но они оттягивали карман благочестивого Бурд-Гановского совершенно напрасно. Назавтра за свои кровные он должен был покупать и новый замок, и новый ключ. И вы думаете поп Онисий делал только это? Если бы только это! Он сбивал кувалдой замки с церкви, чтобы править свою службу, а денег ни пану главноуправляющему, ни благочестивому Бурд-Грановскому не платил ни шеляга. И вот вы, разумный человек, скажите, пожалуйста, кому понравится такое терпеть? Кто имеет право отнимать у честных людей их законный маленький гешефт да ещё приносить убытки с этими замками? И не надо забывать те непустяковые монеты, которые благочестивый Бурд-Грановский заплатил графу за аренду этой их церкви. А что он получил обратно?! Поп Онисий заставил-таки сам посадить себя на кол. Все видели как он «делал шум» на весь Богуслав, и все слышали, что сказать больше хороших слов ему было нельзя...

Готеню, азухен, Готеню!

... Не позднее 70 г. до н.э. наши праотцы предупреждали римлян:

«Врашася xoдai нaciмia од Рiмо. Тшасiа усмiрятi тia, велеречi звездамi, од торканiа мечемiя полуднi край морiя. Рыбща iде. Лixo мнoгeмi. Kpai полночiя человецiя, кio саранiя хшенiя, преполне, кpai нaciмia, докi не прiiде Водiцiлея. Не успе велеречiя волхвiа нaciмia.»

«Возвратились ходоки наши из Рима. Старались усмирить тех, объясняя по звёздам, чтобы не трогали мечами южную сторону моря (здесь ясно, что имеется в виду Средиземное море. – А. И.). Рыбица идёт. Горе многим. Северные страны люди, как саранча, хищные, переполнят наши страны пока не придёт Водолей. Не сумели доказать волхвы наши.»

Ниже на двух рисунках показано, что нормальное триединство жизни в Северном полушарии будет нарушено теми, кто первыми испытает на себе воздействие созвездия Рыб. Согласно астрологии, это должно было произойти (и произошло) в 69 г до н.э. (отсюда исчисление новой нехристианской эры, которая продлится до 2597 года, когда наше Земля перейдёт под влияние созвездия Водолея) в квадрате между 30-й и 40-й северными широтами и 30-м и 40-м восточными меридианами, там, где находятся Египет, Палестина, Ливан, Сирия и часть Аравии. Потому волхвы россичей и уговаривали римлян не идти туда войной. Из-за этой войны они предвидели большие беды для всего Северного полушария. Но римляне их не послушали. Как известно из истории, в 63 t до н.э. они покорили Иудею, в результате чего, по оценкам современных учёных, на огромной территории Римской империи оказалось от 4 до 4,5 миллионов палестинских евреев, которые потом разбрелись и по многим другим странам Северного полушария...

В неприступный было Богуслав лифляндцы с графом Ксаверием Браницким вошли свободно. Увидев на них форму российских солдат, богуславчане впустили их в крепость сами. И в тот же день точно так же поступили медвинцы. Остальные сёла Богуславщины лифляндцы занимать не стали, считая их беззащитными. Но обманулись.

Когда в Богуслав начали прибывать евреи, в Мисайловке, которая находится в семи километрах от города, сразу поняли, чем это им угрожает, и в одну ночь вырыли укрепительный ров со стороны Богуслава длиною в три километра. Размытый за два с лишним века талыми водами, он и сейчас ещё сохранился. Бережком теперь называется, потому что в образовавшейся длинной впадине трава луговая растёт.

И заняли оборону, одновременно готовя такие же укрепления со стороны Карапишей, Туников, Дыбинцев и Раскопанцев – шестиугольником: шестой стороной служила Рось, подойти по которой к Мисайловке и пройти вдоль села можно было только либо от Раскопанцев, либо от Дыбинцев.

При тогдашнем вооружении на взятие окопавшейся Мисайловки нужно было бросить добрую дивизию, если не все две. Дело в том, что она, как и Медвин, имела в то время свой неплохой арсенал с пушками, ружьями, достаточным запасом пороха и свинца. Здесь же находился филиал Богуславского литейного завода, который мог изготовлять бомбы, лить ядра, картечь и даже пушки. А с продовольствием и водой проблем не было никаких. Но стоять насмерть мисайловчане не собирались, они задумали иное.

Так сказать, «дипломатический» центр Богуславщины был не в Богуславе, а в Мисайловке. Тут жили Лукомыслы, пращур которых ходил послом от всего Поросья и Каневщины в Суздаль к великому князю Всеволоду Большое Гнездо. К царю Алексею Михайловичу тоже отправляли одного из Лукомыслов. Потому их Лукомыслами звали, что изворотливость в мыслях у них наследственной была. Любого дипломата перелукавить умели. И грамоты великокняжеские и царские, касавшиеся Богуславщины, хранились у них.

Как вы уже догадались, мисайловчане решили спешно отправить своё посольство в Петербург к самой императрице. Возглавил его Лукомысл Радоцвет, которому не было ещё и тридцати лет, но мисаловчане, вероятно, пришли к мнению, что для такой роли он самый подходящий. Видный собою и многими иностранными языками свободно владел.

Приодели посольство соответственно чину. И сопроводительный лист составили важный, с большой сургучной печатью, указав в нём имена всех посольцев христианские. Радоцвета Лукомысла нарекли Иваном Ивановичем Григоренко. Коль фамилия в конце на «-нко», стало быть из вольных казаков. Гришка Потёмкин только через три года надумает Запорожскую Сечь и всё казачество на Украине ликвидировать. А лучшим пропуском на дорожных заставах и почтовых станциях служила знатная грамота царя Алексея Михайловича.

Не будь у них той царской грамоты, солидной сопроводительной бумаги да куньих мехов с горностаями на плечах (дело зимой происходило), их бы как беглых холопьев враз зануздали. Кроме того, посольство везло с собой перечисленные в сопроводительном листе богатые подарки императрице, а также кожаные мешочки с золотыми ещё гривнами и царскими червонцами. Небрежно брошенная золотая монета – тоже пропуск не плохой. Всё это, вместе взятое, без особых хлопот решило в Петербурге и вопрос о доступе к императрице. Сама её величество удивительными послами оказалась заинтригована, велела звать, не томя ожиданием.

Радоцвет был не промах, порядок знал. Сначала, конечно, дары. Рухлядь и прочее на не простой красоты рушниках Поросья позади главного посла несли послы меньшие, он же сам, остановившись на положенном расстоянии и преклонив правое колено, протянул на шитой золотом и жемчугами подушечке осыпанную изумрудами и бриллиантами перламутровую шкатулочку – в личное пользование её высочайшей особе (дед Радоцвета ту шкатулочку у иноземных купцов на Москве впрок купил, когда был у царя Алексея Михайловича, вот и пригодилась). Приняла благосклонно, даже головкой слегка изволила кивнуть.

Первым делом поблагодарил императрицу за дарованную ею великую радость снова быть в неразрывном соединении с матушкой Россией (здесь Лукомысл не лукавил, чистую правду сказал), справился, как должно, о здоровье её величества и его высочества цесаревича Павла Петровича, а затем уж плавно и к причине своего посольства подобрался. Разумеется, с церквей начал (учтём, что при сем присутствовал весь двор). Мол, казус престранный, матушка ваше величество, на Роси наблюдается, православные храмы до сей поры в аренде у католиков остаются, а держава-то нынче православная (об истинных арендаторах говорить не следовало, это Радоцвет понимал, и ненавистный императрице Богуслав тоже упоминать не годилось; селение в десять тысяч душ на реке Рось, почти город, Мисайловкой прозывается, а Рось в Киевской губернии, коя обширна, вот и все координаты). Сквозь румяна на пухленьких ланитах её величества натуральная пунцовость проступила, охнула сердешная. Эко, головотяпство чиновных наших нерадивых!

...Миссия Радоцвета Лукомысла из Мисайловки в Петербург, о которой он составил подробнейший отчёт, – сюжет для отдельного романа. Для нас же сейчас главное, что Екатерина, сама в лукавстве изощрённая, по достоинству оценила и весьма уместное лукавство Радоцвета относительно арендаторов церквей.

Первостепенным его поручением от села было добиться монаршьего способствования выкупить Мисайловку у графа Ксаверия Браницкого. Тот бы своей охотой навряд ли её продал. Не только ведь десять тысяч холопьев, ещё три тысячи десятин роскошной пахоты да леса столько же, да выпасы, да луга заливные, да производства всякие... Дураком надо быть, чтобы от богатства такого отказаться, хотя бы и за деньги. Но Екатерина настолько, наверное, прониклась симпатией к Радоцвету, что чуть было не передарила Мисайловку ему. А может, сам он ей глянулся по известной её женской слабости. Радоцвет, однако, ответил на её родном немецком:

– Премного благодарен, матушка ваше величество, не гонец я за прибылью, ты бы лучше ордер охранный Мисайловке даровала по вольному мещанскому сословию, пользы от того больше твоей державе будет.

Тут её величество и совсем растаяла.

Короче говоря, благодаря дипломатическому искусству Радоцвета Лукомысла и охранному ордеру Екатерины II, Мисайловка, будучи в самом центре громадных владений графа Ксаверия Браницкого, которому с 1772 года принадлежала вся Богуславщина, избежала лихой участи крепостного холопства. Не осмелился граф ордер императрицы оспаривать. Как жило издревле село тремя своими общинами: Надросье, Бодни и Дальние Яры, так и продолжало жить, имея статус вроде вольного города. Радоцвета же Екатерина, узнав, что тот в иностранных языках искусен, оставила в Петербурге при дипломатическом ведомстве. Только с фамилией у него недоразумение вышло. Как вы помните, в мисайловских бумагах его записали Григоренко, а в Петербурге превратился он в Классена. Видимо, чиновникам канцелярии её величества велели записать его по такому-то классу, а те, немцы, не разобрав, и влепили в паспорт «Классен».

Это его внук статский советник Егор Классен, он же Григорий Иванович, доктор философии и магистр изящных наук, написал вышедшую тремя отдельными выпусками (два в 1854 году и третий в 1861 году) в типографии Московского университета книгу «Новые материалы для древнейшей истории Славян вообще и Славяно-Руссов до Рюрикового времени в особенности, с лёгким очерком Руссов до Рождества Христова», которую наши историки при жизни Ленина и Сталина поносили как лженаучную, заперши её в спецхранах, а теперь делают вид, будто такого исторического труда и вовсе не существует. Никак почему-то не хочется, чтобы история Руси насчитывала больше, чем одну тысячу лет. Так и вошло в обиход с их подачи действительно лженаучное: тысячелетняя история Руси... Будто из небытия, этак вдруг громадная держава вынырнула, причём сначала бессловесная, немая, потом уж на смеси иллирийского и булгарского наречий заговорившая, вроде как на общеславянском.

Между тем, книга Классена, пусть и с заметным несовершенством, слишком бегло, но всё-таки показывает не выдуманную досужими академиками, а нашу подлинную отечественную историю. Кроме огромного количества иностранных источников, Егор Классен широко использовал также дохристианские летописи, хотя и не ссылался на них по той же причине, по какой не указывал их Михайло Ломоносов, создавая свою «Грамматику Российскую». Зато Классен опубликовал 10 таблиц из книги упоминавшегося мною польского учёного Фаддея Воланского, собравшего памятники слов'янской письменности почти за три тысячи лет до н.э. и ещё за одну тысячу лет до крещения Руси. С этой его книгой и с ним самим произошла, на мой взгляд, очень интересная история, которую я узнал в Русском Музее в Сан-Франциско, читая воспоминания Егора Классена, пока, к сожалению, не изданные ни у нас, ни за границей.

Когда труд Ф. Воланского в 1847 году вышел в свет в Варшаве, католический примас Польши, входившей в состав Российской империи, обратился в Святейший Синод России с просьбой испросить разрешение у императора Николая I применить к Воланскому аутодафе на костре из его книги. Тот, однако, Николай I, которого все наши писатели привыкли изображать невежественным Палкиным, затребовал, тем не менее, сначала книгу Воланского и вызвал из Москвы для её экспертизы Классена. Простой случайностью это быть не могло. Вероятно, Николай I знал, что наша дохристианская письменность Классену известна. Потом император приказал «взять потребное количество оной книги под крепкое хранение, остальные же, дабы не наносить вред духовенству, сжечь, к Воланскому же прикомандировать воинскую команду для содействия ему в его экспедициях по сбиранию тех накаменных надписей и впредь и охранения его персоны от возможных злоключений». Так распорядился Николай Палкин. Классену же велел опубликовать в своём сочинении такие таблицы из книги Воланского, которые бы не вызывали недовольство Русской православной церкви, что Классен и сделал со всей предусмотрительностью. Но недовольство со стороны церкви всё равно вызвал великое, как теперь раздражает наших учёных историков одно упоминание его имени.

Дата добавления: 2017-01-14