Introduction to Law 12 страница

– Крестовые походы – для освобождения гроба господня! Но позвольте, ваши преосвященства, святейшества и блаженства, господь-то Йешуа из Назарета, именуемый вами Иисусом Христом, согласно всем вашим каноническим евангелиям, из могилы своей на небо вознёсся! О каком же гробе вы говорите, если по вашей же версии он пуст? Вы оправдываете конкистадоров, называете святой инквизицию, толкуя о спасении душ заблудших и еретиков. Но если допустить, что еретик враг Христа, то как же быть с евангельским «И возлюби врага своего»? А заблудший тёмный язычник, он- то и не враг вовсе Христу, да и церквям вашим. До появления Колумба американские индейцы ведь о каком-то Иисусе Христе понятия не имели. Однако ж конкистадоры поступали с ними нисколько не лучше, чем инквизиция – с еретиками. Вы отвергаете всякий здравый рассудок, требуя одного – веруй: сие есть благо, и руки свои, обагрённые невинной кровью, узришь дланями с дарами целительными. Требуете слепой, бездумной веры, поскольку отлично знаете: никто из вашей рати быть извергом не желает, по крайней мере признавать себя таковым... Проповедуя добро, даёте ли себе труд спросить сначала кого-нибудь, что для него есть добро?..

Для такого человека, как Гексли, нужны были очень веские доводы, чтобы безоговорочно согласиться с главным теоретическим постулатом полигенизма, разделяющим человеческие расы на высшие и низшие и утверждающим якобы естественную необходимость подчинения низших рас высшим, и в первую очередь, конечно, поверить в полигенизм как науку. Он поверил, вопреки своему сердцу, ибо так же, как Эрнест Геккель, увидел в нём необходимое условие эволюции видов, будто бы само собой вытекающее из теории естественного отбора Дарвина. А Дарвин для него, воинствующего атеиста, был Богом.

И вот теперь Миклухо-Маклай всё это опроверг, разрушил до основания.

Гексли, по его собственному признанию, плакал от радости великого просветления и в то же время переживал опустошающую душу нравственную трагедию. Он осознал всю меру злодеяний, какие из одного лишь своекорыстия совершила и продолжала совершать его страна. И для него это была трагедия личная, так как вдруг разлюбить свою Отчизну, а тем более отрешиться от неё или хотя бы от грехов её не принудила бы его никакая сила. То было бы предательство матери, а мать сыновнему суду не подлежит. Она дала ему высшую из земных ценностей – жизнь.

Объективно в ту эпоху созданная Маклаем наука о человеке не могла принести Великобритании ничего, кроме политического вреда. Она вкладывала в руки подневольных народов самое мощное оружие, направленное против всей колониальной системы. Но это была действительно наука, непреложность которой сокрушала всех столпов полигенизма. А уж здесь-то Томас Гексли внушаемым кумирами эмоциям не поддавался, частичку за частичкой воспринимал доказательства Маклая с величайшим сопротивлением всего своего могучего и трезвого ума, стократно всё взвешивал, сопоставляя все «против» и «за».

Истина всё же оказалась не в его пользу. И он перед ней склонился.

Как учёный он понимал, что однажды сделанное в науке большое открытие уже «закрыть» невозможно, ибо оно подготовлено всем предшествующим ходом прогресса, всей суммой накопленных к определённому этапу человеческих знаний. Отсюда и выражение «Идея носилась в воздухе». Если бы Дарвин замешкался с публикацией своей теории естественного отбора, его опередил бы Альфред Уоллес, сделавший то же самое одновременно с Дарвиным, но абсолютно независимо от него.

Подобных совпадений можно назвать сколько угодно. Но никого из первооткрывателей это не умаляет, а лишь свидетельствует: всему своя пора.

Поэтому философов, говорящих о конечности познания и чего-то вообще непознаваемого, не кто иной, а как раз Гексли, свято веривший в бесконечность эволюции и прогресса, с иронией окрестил метким латинским словом «агностики», из которого потом возник широко распространённый в науке термин «агностицизм».

Пытаться приостановить или изменить по-своему развитие цивилизации всё равно, что вздумать подменить существующие законы мироздания своими собственными. Однако от людей зависит, как скоро и насколько верно они поймут сущность того или иного научного открытия и сумеют ли вовремя предвидеть, к чему оно приведёт.

Надо отдать должное образованным британцам за их умение прислушиваться к мнению и советам своих авторитетов, таких, в частности, как Томас Гексли, который после смерти Дарвина пользовался у своих соотечественников не меньшим уважением, чем его великий покойный друг, причём не только как учёный, но и как прозорливый политик.

«В государственной политике, – говорил он, – нет ничего более пагубного, чем жить соображениями и выгодами настоящего момента, не имея в запасе козырной карты для парирования пусть и весьма отдалённого, но возможного на каком-то ходу преимущества противника. Очень часто то, что сегодня нам неприемлемо, а может, представляется во всех отношениях невыгодным, завтра обернётся во благо и сыграет роль той козырной карты, какую я имею в виду. Поэтому всегда нужно держать её в кармане».

В интересах будущего престижа Великобритании было куда важнее громко содействовать Маклаю, чем не замечать его или, что хуже всего, в чём-то чинить ему препятствия. Вот почему Гексли считал необходимым опубликовать труды Маклая сначала в Лондоне и обратился с этим предложением не в научное Королевское общество, а к английскому правительству, чтобы оно выделило столько денег, сколько потребуется. Потом, хотя в июле 1882 года Египет был охвачен антибританским вооружённым восстанием, отправился в Александрию, где из-за египетско-английской освободительной войны застрял русский крейсер «Азия», на котором, как сообщали газеты, после двенадцатилетних путешествий по Океании и Австралии возвращался в Россию Миклухо-Маклай.

Тут всё понятно. Гексли сам поехал в Александрию, конечно, потому, что с Маклаем их связывала давняя дружба. С другой стороны, кроме своего дружеского расположения, он вёз с собой кучу денег и наверняка был уверен, что Маклай перед ним не устоит.

Иначе говоря, с какой бы симпатией мы ни относились к сэру Томасу, действовал он сейчас, прямо скажем, не совсем по-джентельменски. Ну, разумеется, как говорят у нас, своя рубашки ближе к телу, никто не спорит. Но зачем же, будучи патриотом своего Отечества, ставить под сомнение патриотизм, а значит, и наиболее чувствительную сторону нравственности другого человека, тем более друга? Есть вещи, за которые предлагать деньги просто неприлично. Напрасно сэр Томас полагал, что Маклай, заботясь о благе всего человечества, мог при этом не принимать во внимание приоритеты Родины.

И всё же, разочаровавшись в Александрии, что, казалось бы, должно было дать ему хороший урок, Томас Гексли не успокоился. В марте 1888 года Бенджамин Моррисон прибыл в Санкт-Петер- бург не только с документами корреспондента «Дейли ньюс» и «Санди тайме», но и с рекомендательным письмом Гексли.

Интересы научных и государственных кругов Великобритании и раввината Англии, а скорее всего и раввината мирового, похоже, странным образом совпадали. Такое подозрение возникло потому, что Ротшильд вряд ли наградил бы Бенджамина Моррисона своей банкирской премией, не посоветовавшись с раввинами Старого и Нового света, а Моррисон, в свою, очередь, судя по тематике его творчества и многим нюансам в его газетно-журналистских публикациях, был не из тех, кто заранее не учитывал бы того, что его будущий санкт-петербургский материал из «Дейли ньюс» и «Санди тайме» перепечатают, как обычно, непрестанно спорившие между собой по поводу реформаторства иудейства, но одинаково охотно предоставлявшие свои страницы интервью, очеркам и статьям Моррисона, английские «Jewish Ghronicle» и «Jewish Tribune», а также орган «веротерпимых ортодоксов» Европы «Jewish Wored» и газета «еретиков» Нового света «American Hebrew».

Дело, однако, здесь посложнее, чем в случае с Томасом Гексли. Я думаю, давая рекомендательное письмо Бенджамину Моррисону, он просто Не догадывался, с какой в действительности миссией он направляется в Санкт-Петербург. Письмо адресовалось лично Маклаю, значит, сэр Томас не знал, что в России его друг находится при смерти. Моррисону же это наверняка было известно.

Нет, начинать детективный сюжет я не собираюсь. Но чтобы читатель смог разобраться в дальнейших хитросплетениях, мне придётся немного коснуться истории вечного, как Рим, огромного, как мир, и болезненного, как осколок под коленной чашечкой у воина, который нельзя удалить, не лишив раненную ногу возможности сгибаться, «еврейского вопроса».

Первым в нашей стране взял в кавычки эти два слова, наверное, Фёдор Достоевский, вынеся их в заголовок статьи в мартовском выпуске своего «Дневника писателя» в 1877 году. Закавычил не случайно, он хорошо понимал, что ответить на него по всем пунктам не в состоянии и целая Академия наук, а может, и добрый десяток академий. Поэтому и начинал статью так:

«О, не думайте, что я действительно затеваю поднять «еврейский вопрос»! Я написал это заглавие в шутку. Поднять такой величины вопрос, как положение евреев в России, и положение России, имеющей в числе своих сынов три миллиона евреев, – я не в силах. Вопрос это не в моих размерах. Но некоторое суждение своё я всё же могу иметь...»

Так полагал высокий душой свою и мудростью сердца Фёдор Михайлович. Вершина такая, как Достоевский, для меня, благоговейно молвлю, – Эверест, только видно сверкание вершины в солнечных лучах, а об основании корней, прочно удерживающих Эверест этот над океаном людским, можно лишь размышлять. Поэтому, ни в коей мере не претендуя на соревнование с ним, я выскажу даже не малую толику суждений своих, а только дам читателю некоторую информацию, поскольку того требует тема моей книги, и то мне кажется не лишним будет упредительно сказать о мере своих познаний, дабы не вызвать той самой критики, от которой на поверку одно расстройство нервной системы. Правда, я крепко помню и крылатые изречения Орла синагоги Маймонида, объявленного ныне неким Моисеем Соломоновичем Беленьким едва ли не предтечей марксизма-ленинизма, слышу его, Маймонида, голосом вот это, например: «Когда видишь, что акум или гой прав и может выиграть спор с тобою, спеши облить его помоями, если нет под рукой смолы, чтобы отмывался подольше и мычал невразумительно». Знаю я точный смысл древнееврейских слов, кои ныне снова пошли в ход, «авде кохавим у мазолот», сокращённо – «акум», и развёрнутое содержание арамейской аббревиатуры «гои», но не стану переводить и расшифровывать, чтобы не возбуждать в человеческих душах смуту. Один мой друг еврей, который видел в еврейском журнале «Советиш Гемланд» мой рассказ и знает, что я украинец, на вопрос, известны ли ему эти определения и какая между ними разница, заключив, очевидно, что я, надо полагать, принадлежу к потаённым русофобам, но явно не зная правильного ответа сказал: «Да разницы никакой, акумы и гои – все русские». Печально, но и то, вздохнул бы христианин, слава Богу, пусть пребывает в своём заблуждении. Неразумного не научишь.

Добавлю ещё, что мне постранично, в четвёртую и восьмую долю листа, ведомы Тора (библейское Пятикнижие Моисея: Бытие, Исход, Левит, Числа, Второзаконие и книги, дополняющие их), все 63 трактата Мишны и вся Гемара с её аггадами и Галахами, о которых Талмуд учит: «Тора подобна воде: Мишна – вину, Гемара – вину, заправленному пряностями. Свет не может обойтись без воды, вина и вина, заправленного пряностями. Так же не может обойтись он без Торы, Мишны и Гемары... Читающие Тору совершают что-то, похожее на благо; читающие Мишну совершают подлинно благое дело и за это будут вознаграждены; те же, кто читает Гемару, совершают высшую благодать...» (Soph. 13,2; Babam. 33,1).

Кроме написанного в Каире «Путеводителя заблудших» («Могеп Nebochim») Орла синагоги Маймонида, мне не особенно трудно, закрыв глаза и сосредоточившись в стороне от земных забот, цитировать по памяти, как и любую книгу, которую я когда-либо держал в руках, сочинения иудейских учёных Шеломо Ицхака Раши, Исаака Бен Иегуды дон Абравеналя, именуемого чаще Абарбанелем или Арбабанелем, Иегуды Бен Гершона, очень почитаемого иудеями Менахема, а также не менее почитаемого Иосифа Флавия и ряда других и многое рассказать об их житейских судьбах, образе мыслей, чувствах, подробно описать их портреты, если их никто никогда и не рисовал. Всех, кто приходит ко мне в часы моего уединения из своих великих далей, я вижу и слышу, как и путаницу их мыслей, когда в муках они отбирали из них слова для своих книг и речей.

Сгусток боли переносится в меня из Души Уриэля Акосты, именовавшегося до своего переезда из Португалии в Голландию Габриэлем да Костой, когда я вижу на площади перед большой хоральной синагогой Амстердама костёр из его книги «Examen traditionum Pharisalicarum collatarum cum lege Scripta, ets.» («Сравнительное исследование традиций фарисеев и писаного закона и т.д.»).

На таком же костре, но из поленьев и хвороста, и тоже за ересь сгорел, привязанный к столбу, в чёрно-белом полосатом колпаке с острым конусом, кто-то из его недальних родственников. Но мысли у того при жизни были другие и ересь другая, не против иудейства, а – за. О том говорит и его синагогальных цветов колпак, хотя он был, пожалуй, саддукеем – вижу в нём неверие в загробный мир, и двоедушие. Стало быть, молился по-саддукейски сразу двум богам, небесному Неизреченному (Иегове) и земному – своему первосвященнику. Но страдал от натуги, принужденный молиться и третьему богу, которого считал псом.

С точки зрения всякого иудея, сравнимого с эпикурейцем саддукея, стоика фарисея и даже безропотного, пифагорейски философствующего ессея, третьим мог быть только Иисус Христос – человек из Назарета, наделённый, вероятно, редкостно большой, а может, даже исключительной по своей силе биоэнергией и потому принятый людьми за сына божьего. Они не знали, что это такое, биоэнергия, и он сам, судя по всему, не знал, но чувствовал и ведал то, что не дано чувствовать и ведать другим.

Многозначна по своим свойствам биоэнергия, о которой и в наши дни мы мало что знаем. Поэтому тот, кто носит её в себе и осознал, какая она в нём хоть в одном из своих качеств, в мыслях и поступках должен быть осторожным. Она способна исцелять ближних и даровать владеющему ею прозрение, но может также приносить вред другим и внутреннее опустошение тому, кто ею злоупотребляет или берёт мзду за использование Природой ему дарованного. Я имел возможность удостовериться в этом, и потому, перечитывая Тору, мне кажется, отчасти сумел разглядеть некоторые зёрна, утонувшие в плевелах, рассыпанных щедро вокруг библейского Моисея. Ему, несомненно, были известны многие таинства египетских жрецов и он умел читать опять-таки некоторые скрижали Природы. О том говорит его жезл, пробивающий в скале выток роднику. Кроме жезла в мощной деснице, в левой руке у него непременно был прутик лозы. Удивительное, наверное, для непосвящённых свойство ивовой лозы «чувствовать» воду было известно и нашим далёким пращурам...

Я не хулю его, Моисея, он желал своему народу добра, но не соизмерил, не мог, должно быть, соизмерить, сколько семян его добра прорастут злом.

Родственник Уриэля, сгоревший на костре, был, что тоже несомненно, испанским марраном, крестившимся из страха перед католической инквизицией, но оставшимся верным иудейству, хотя раввином и богопротивным саддукеем.

Но напрасно страдал он сердцем, если и был саддукеем, ибо сказано: «... разрешается, чтобы человек (еврей) играл роль вежливого по отношению к неверному (гою) и уверял, что любит его; такое допускается, когда человек (еврей) в этом нуждается и боится гоя (нечеловека), иначе он согрешит», поскольку «обманывать неверных (акумов и гоев) дозволяется» (Kad. hak. f. 30,1; Tr. Lotu, f. 41,2). Сказано о евреях, но никакого исключения не сделано для саддукеев.

Уриэль выступил в своей книге и против фарисейства раввинов и не миловал саддукеев, потому его, как Спинозу, и объявили «отпавшим евреем», что, согласно Талмуду, – тот же смертный приговор, ибо сказано: «Тот, кто пренебрегает словами раввинов, повинен смерти» (Тr. Erublu, 21,2). Поэтому, спасая свою жизнь, они и были вынуждены постоянно скитаться и всюду жить затворниками.

От Уриэля отвернулась вся его ближайшая родня. Он не мог, как и Спиноза, жениться, не мог во всём мире найти пристанище, чтобы обрести хлеб насущный и покой. И, спустя пятнадцать лет, воля, которая казалась ему такой непреклонной, ему изменила. Рассеялась тень человека, носившего в себе гордость. Гордость – гордыню за душой он не держал.

Уриэль решился на страшное, сопряжённое с немыслимым для людей любой иной расы и национальности испытанием: покаяние в синагоге. Пришёл сам, без принуждения. Произнёс во весь голос, как положено по ритуалу, составленные в чёткие фразы слова покаяния. Составил он его тоже сам. Добровольно принял все муки и позор.

Ошибка Уриэля в этом была велика. Должен был предвидеть, поскольку знал, но, вероятно, недоучёл.

Родня по-прежнему его не признавала и не возвращала ему его имущество, на улице ни один соплеменник с ним не здоровался, натравленные отцами еврейские мальчишки его везде преследовали и оплёвывали.

Так продолжалось семь лет – о, эта способность сынов Израиля придавать заимствованным у кого-то определениям и даже цифрам, полученным при здравом размышлении ума, смысл и значение совершенно иные, нередко мистические[6]!

Через семь лет, день в день, совет раввинов Амстердама вынес приговор: Уриэля Акосту необходимо подвергнуть новому раскаянию, ибо сказано: «Грешить дозволено, если грех совершается тайно» (Kiddusch, 40,1). Следовательно, никакой нормальный человек (еврей) сам признаваться о тайных грехах своих не станет. Уриэль же при первом своём покаянии говорил о многом, о чём в его мерзкой книге нет ни слова. Но умом он не повреждён, иначе прочитать весь Талмуд и написать о нём свою поганую книгу не смог бы. Отсюда ясно, что он не каялся, а злостно лгал, издевался над всеми, кто его слушал. Поэтому раскаянию он подлежит вновь, принудительному.

В переполненном народом огромном зале Большой синагоги Уриэля взвели на хоральный помост, словно на эшафот, раздели до пояса, затем два служки синагоги начали медленно разворачивать перед его глазами исписанный крупным каллиграфическим почерком свиток, приказав читать написанное чётко и громко. То была речь о всех его прегрешениях, о многих из которых он для себя узнавал впервые, но читал, как велели...

Когда нижний конец свитка опустился до пола, Уриэль прочитал последнюю строку. Ему пришлось читать снизу вверх.

Служки не торопясь опять свернули длинный лист бумаги в трубку, отдали свиток стоявшему в ожидании третьему служке, вздохнули, расслабляя руки, как после тяжёлой работы или перед схваткой на ринге. Тот, третий, взявший у них свиток, поднёс ближе к ним стоявшее поодаль ведро с намокавшими в нём с вечера в солёной воде двумя сыромятными ремнями.

Вдруг весь зал грохнул:

– Малкус!

В едином порыве вскрик из сотен глоток и... тишина.

Заломав Уриэлю руки, служки низринули его ниц.

Размеренные, под единое многосотенное «х-га-ах!» всего зала 39 протяжных ударов по голой спине низринутого. Эти два служки синагоги умеют бить так, чтобы от каждого удара кожа на спине наказуемого треснула, но кровь цепочкой фонтанчиков, как при этом, казалось бы, должно быть, не брызнула, а сначала впитала соль их хорошо намокшего в рассоле сыромятного ремня и прожгла не только мышцы под кожей спины, но и чтобы соль вошла в кровеносные сосуды этих мышц и разнеслась с таким же жжением по всему телесному организму малкусуемого. Поэтому нужно, чтобы ремень при ударе в кожу как бы влип, а затем его по образовавшейся под ним трещине в коже надо точно рассчитанным движением, не отрывая от кожи, неспешно протянуть.

Конечно, правильно производить малкус – вот этот обряд земного наказания грешника, посмевшего было возвысить свой голос против раввинов, – всякий не сможет. Этому необходимо долго и прилежно учиться, совмещая учёбу с постоянной практикой. Иначе всю, мудрость «Малкуса» не постигнешь. Над этой наукой, кроме Орла синагоги Маймонида и великого Менахема, трудились многие Господом Богом одарённые умы раввинов и до Маймонида и Менахема, и после них: рабби Бен Сыра, Абарбанель или Арбабенель, он же Абравенель, Раши, Бэхаи, Самуил, Мозэ, Исмаил, Елизааф, Бехаил, Ялькут... Всех не перечтёшь. Может, самому Иосифу, перед которым пал в прах гордый Египет, когда его земля перестала родить, а амбары Иосифа, сына Иакова, при безмозглом фараоне оказались полным-полны, первому открылась мудрость малкусования, чтобы так наказывать не провинившихся сынов Адама, Авели и Авраама, а нохримов (чужаков) египетских, ставших по слову Господа Бога и вразумлённого Господом Богом рабами евреев, что то же самое, как гои, ибо нохримы и вдобавок акумы, Хамово порождение от первочресл Ноевых. От них же, порождениях Хама и Иафета, да и большинства порождениях Сима, которые не от колена Фары, родившего Авраама, что означает «отец народов», равно как и жена его по первому имени Сара, ставшая по слову Господа Бога Сарой – матерью народов, сказано: «Если вол еврея пробил [рогами брюхо] вола нохрима, то еврей должен быть свободен от наказания и вознаграждения [нохриму]; если же вол нохрима пробьёт [рогами брюхо] вола еврея, то нохрим должен вознаградить [еврея за понесённый им] убыток, ибо Святое писание говорит: «Восстал Господь Бог и мерил землю, и отдал сынам Израиля всех гоев; увидел, что 7 своих повелений детям Ноя, те не исполнили, и восстал, и отдал всё их имущество сынам Израиля» (Tr. Baba, 2), что рабби Альбо вместе с другими раввинами поясняют: «Бог даровал евреям власть над кровью и имуществом всех [иных] народов мира» (Тг. Megilla, f. 13; Schek, f. 7.1; Sotu, f. 36,2; Kad. Hak. 56,4 и т.д.). А почему? Об этом ясно говорится в Наике (Талмуде): «Евреи приятнее Богу, нежели ангелы... Иудей одно существо с Богом, подобно тому, как сын одного существа с отцом... Не будь евреев^[7], не было бы ни блага на земле, ни солнца, ни дождя... и народы бы не населяли мир, ибо всё сущее на земле создано Господом Богом для евреев и отдано Им, евреям, на вечные времена, потому каждый еврей, по слову Господа Бога, должен иметь 2800 рабов... Насколько человек стоит выше животного, настолько евреи стоят выше всех остальных народов мира... Семя рогатого скота и семя нохрима – одно и то же...» (Tr. Ghollinn. f. 91,2; Tr. Sanh. 58,2; Tr. Sanh. Ibid; Tr. Jebam. f.63,1 и т.д., и т.п.). Поэтому Орёл синагоги Маймонд учит: «Жалеть [по- человечески] гоя запрещено и сожалеть о нём запрещено, хотя бы [ты] видел его погибающим – утопающим в реке или близким к [другой] смерти» (Liad. chas. 1,10, 1, f. 40,1). Абарбанель же уточняет: «Кто не признаёт хотя бы одного изречения веры евреев, тот есть минаенин (отступник) и эпикуриеец, которого ты должен ненавидеть и истреблять» (Abarb. Zosch. am., f. 9,1). Здесь Абарбанель различия между гоями и минаенинами из евреев не делает, ибо сказано: «Праведно убивать минаенина своими руками» (Тr. Aboda, f. 4,2, Tos.). И тут ясно имеются в виду минаенины из евреев.

Тот, низринутый на хоральном помосте Большой синагоги Амстердама, минаенинин как будто из евреев, но его пощадили, дали возможность раскаяться, потому что из Португалии, вроде земляк Абарбанеля и бывший ДА Коста, ЕГО МИЛОСТЬ ГИДАЛЬГО. Абарбанель завещал сафардимов (испано-португальских евреев), хотя бы и минаенинов, смертью не карать. Абарбанель знал, что завещать, ибо он такой же великий, как Менахем, а оба они образами своими приближаются к образу Орла синагоги Маймонида.

Но дружно подбадривавший служков своими «х-га-ах!» зал Большой синагоги Амстердама бурно вознегодовал. Под ударами хорошо намокших в рассоле сыромятных ремней малкусуемый, закусив нижнюю губу, не издавал ни звука и даже не вздрагивал, хотя было видно: служки работали правильно и старались, после «протяжки» кровь из трещин на спине низринутого начинала сочиться. Но пока его готовили к прочтению покаянной речи, у всех в зале было достаточно времени, чтобы при множестве почти не коптящих толстых восковых свечей рассмотреть его внешность. Костлявый, невысокого роста. Понятно, без ермолки, простоволосый, ибо минаенин, пока не раскаялся и не прошёл через обряд малкуса. Лохмы чёрные, как шерсть на овце, ибо волнами, глаза выпуклые, карие, нос с горбинкой, как у сефарда, но рот слишком большой, губы, словно вздутые, слишком алые и зубы слишком белые. Кожа тоже слишком смуглая. Рот типичного мавра либо фалаша (эфиопского еврея). Последние, фалаши, если и воспитываются в иудействе, все равно остаются акумами и, собственно, теми же неграми. Рабби же Елизаафом сказано: «Так как негр отличается между всеми тварями...» (Pirke ер., 53), но не сказано «между людьми». Однако, когда фалаш подвергается малкусу, он вопит и трясётся, а этот – нет. Его отец, Педро да Коста, – известный многим евреям Европы португальский маран, принявший для виду католичество, чтобы заслужить у короля гоев титул его милости гидальго, а дядя, пронырливый Бальтасар, стал даже приором иезуитского ордена на Балабаре. Но Педро определённо преступил закон Наики, бросив семя в утробу мавританской нохримки и взяв потом её порождение себе в сыновья. Не внял словам Орла синагоги Маймонида, который говорит: «Можно женщину во время её неверия посрамить через соединение» (Lod. Chos. 2,2, num. 2,3). Сказано, конечно, деликатно, но рабби Абарбанель пояснил, что имел в виду Орёл синагоги Маймонид: «Женщина, не принадлежащая к дочерям Израиля, суть скотина» (Malk. h. p. tawo). Она не может родить человека хотя бы и от семени человека, ибо «суть скотина». Следовательно, этот на хоральном помосте молчит под ударами хорошо намокших в рассоле сыромятных ремней и даже не вздрагивает потому, что он гой, а гои боли не чувствуют, ибо «суть скоты», если же и визжат под ударами плети, то лишь для того, чтобы показать, будто у них тоже есть какие-то качества человека. А этот меньше сообразительный, нежели вол. Но, будучи гоем, он не только читал Наику, а посмел даже осуждать раввинов. В Наике же прямо сказано: «Если иноверец (акум или гой) читает Талмуд, он достоин смерти» (Tr. Sanh. f. 39,1). С этим же цацкаются, над говорящей скотиной, которая ничего не чувствует, устроили обряд малкуса. Срам! Убить его надо, четвертовать по-гойски здесь же, на хоральном помосте, а лучше всего медленно выпустить из него кровь, чтобы впиталась в доски помоста: гойская кровь – единственное у них, что сравнимо с благодатной росой. Как бы там ни было, но не может же гой выйти из синагоги, коль сюда его ввели!

Негодующий зал ревел.

Но служкам что? Так решил совет раввинов Амстердама. Тот же, кто пренебрегает словами раввинов...

Только это и могло образумить заполнившую все проходы между скамейками, плотную, разъярённую толпу в синагоге. Оно, видать, хлестнуло по неё, словно многохвостным бичём, ибо она также, как выдохнула разом: «Малкус!», разом вдруг и утихла, затаилась...

39 положенных по ритуалу ударов хорошо намокшими в рассоле сыромятными ремнями служки отсчитали.

Вытирают тыльными сторонами ладоней взмокшие лбы с низко надвинутыми ермолками из чёрного бархата. Узкие лица оттого особенно белокожие – настоящие Ашкенази (евреи – преимущественно выходцы из Хазарии, говорящие на идиш), а закатанные до локтей руки нежно розовые, в редких сивых волосинках. Туго обтянувшие икры ног голенища сапог отливают хромовым глянцем.

Бросив в ведро ремни, отдыхают, запрокинув кверху подбородки. Они знают, когда на спине этого, колодой лежащего, немного ещё проступающая из богрово-синих, но уже темнеющих полос, кровь сочиться перестанет, тогда сволокут его с помоста, протянут ногами вперёд, как мертвяка, по расступившемуся людскому коридору через весь зал и бросят на парадный порог синагоги, чтобы каждый, кто из неё будет выходить, не мог через него переступить; и служки проследят, чтобы каждый не забыл на него плюнуть.

... После всего, что с ним произошло, у него ещё хватило сил написать книгу «Exemplor humanae vital» («Пример одной человеческой жизни»). Держать её в руках мне не довелось, но сквозь великую даль времени я вижу склонившегося над рукописью Уриэля, и душа моя прочитала каждую строку этой второй его книги. И увидела, какая строка как легла на ворсистую нелинованную желтоватую бумагу, со всеми её неровностями и поскребными в лете завитками букв. Едва поспевал за мыслью, потому гусиное перо редко подтачивал... Последняя строка выделена отдельным абзацем:

«Нельзя соткать жизнь из гордыни, ненависти и зла».

Потом было ясное весеннее утро. Над Амстердамом между переустроенной человеком грешной Землёй и непорочно голубым Небом несли Добро людям кроткие в белизне своей облака.

Биографы Акосты дату не сообщают, но я точно знаю: это было 8 (21) марта, когда над Азиатско-Европейским материком Солнце входит в срединную полосу знаков Зодиака.

К Уриэлю в его убогое, в сыром подвале, убежище изгоя зашёл живший в Амстердаме итальянец Лоренцо Сельвиаги – единственный человек, который, казалось, вопреки здравому рассудку всё же изредка продолжал его навещать. Он отдал ему рукопись, попросил устроить её к какому-нибудь их типографов, лучше всего в Риме. Но денег с типографа не брать, гонорар не нужен.

Посидели у сколоченного из грубых досок стола на табуретах их таких же досок. Уриэль с признательностью и любовью смотрел на Лоренцо, молча улыбался. В важном они научились понимать друг друга без слов. Так молча и беседовали, ибо что из сокровенного откроешь, если и желаешь, словами?

Вот Уриэль, пригасив улыбку мавра, хлопнул ладонями по коленям. Рывком встал. На минутку задумался.

Дата добавления: 2017-01-14