Перенос как смещение 5 страница

Несмотря на болезненность этих чувств, терапевт и пациент были способны понять, что они отражают определенный шаг в развитии интеграции аффектов.

Третьим следствием, вытекающим из второго, была кристаллизация убеждения Стивена, что его появляющиеся депрессивные чувства представляют смертельную угрозу для других,— пережиток бесчисленных ранних переживаний, через которые он усвоил, что его мать переживала его печаль и разочарование как угрозу. Эта тема была драматически символизирована в сновидениях, которые последовали непосредственно за обнаружением его суицидальных чувств. В образах этих сновидений он представлял свои появляющиеся чувства как неконтролируемые деструктивные силы, которые, если их выпустить, способны поглотить или уничтожить все вокруг.

Было не удивительно, что убеждение Стивена в опасности и разрушительности его депрессивных аффектов для других стало доминировать в переносе в виде страха, что его чувства причинят терапевту психологический вред. По мере анализа проявлений этого страха в переносе все четче прояснялись его генетические корни, проистекающие из чрезвычайной уязвимости и связанной с ней неспособностью магс-ри переносить и “удерживать” его депрессивные аффект его страха пережить и обнаружить эти приятные чувства привел к инсайту: как на него повлияло то. что мать включила его в собственное параноидное видение мира. Он вспомнил, как мать неоднократно говорила ему, что растила его с главной целью — обеспечить его “средствами для выживания”, потому что мир — это “очень опасное место”, и что он должен посвятить свою жизнь самозащите. Она передавала ему свое убеждение, что эмоции нельзя выражать или даже чувствовать, поскольку они означали для нее потерю им самоконтроля, что прерывало его сосредоточение на самозащите и тем самым подвергало опасности уничтожения. Его позитивные аффективные состояния подвергались таким же ограничениям со стороны матери, как и негативные. Стивен вспомнил только “несколько моментов”, когда мать позволила ему чувствовать радость и неограниченное удовольствие, которые бывают обычными для детей. В те моменты, когда он начинал ощущать нормальное, лишенное страхов удовольствие, мать вскоре проявляла встревоженность и предостерегала, что он не должен бросать “готовиться к завтрашним опасностям только потому, что сегодня он счастлив”. Эта тема явно повторилась при переносе в опасениях Стивена, что терапевт “серьезно осудит” его, если он будет выражать свои вновь обретенные чувства восхищения, счастья и беззаботной занятости собой. Он говорил об этих состояниях как о “безрассудной импульсивности”, за которую он ожидал наказания, например, когда он обнаружил перед терапевтом необыкновенную удовлетворенность и гордость, переживаемые в связи с первым сексуальным опытом. Проработка этих страхов по мере того, как они проявлялись в переносе, и прояснение их происхождения из всегдашней бдительности матери к опасности укрепили Я-объектную связь с терапевтом, что способствовало дальнейшему увеличению способности Стивена переживать сильные чувства.

Явным примером прогресса способности Стивена переносить аффекты стало его решение переехать в отдаленный город, чтобы завершить образование в том единственном институте, куда он был принят. Он был способен непосредственно выразить и пережить острое чувство печали и дистресс степенно интернализовал интегративную настройку терапевта на возникающие аффективные состояния и все больше идентифицировался с принимающим, понимающим отношением к его прежде отвергаемой аффективной жизни. Таким образом, задержанный процесс эмоционального взросления Стивена получил возможность возобновиться.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Я-объектные функции неразрывно связаны с интеграцией аффектов в развивающуюся организацию опыта Я. Такое понимание фокусирует наше внимание на исключительной важности для развития ребенка устойчивой аффективной настройки родителей, помогающей ему в развитии дифференциации, синтезирования, модулирования и артикуляции его эмоциональных состояний, а также интегрирующей аффекты функции, которая, в свою очередь, делает жизненно важный вклад в структурализацию его самоощущения. Мы проиллюстрировали этот тезис на примере депрессивного аффекта и необходимости его интеграции в процессе развития и привели клинический пример серьезного Я-объектного провала в этой области. Как показывает этот пример, сосредоточенность на интеграции аффектов и ее провалах содержит важные следствия как для аналитического подхода к сопротивлению, так и для понимания лечебного воздействия Я-объектного переноса. Наше сосредоточение на “интераффективности” и ее нарушениях также приводит к ясному пониманию специфического интерсубъективного контекста, который облегчает или блокирует процессы развития самости.

Глава 6 Провал в развитии и психический конфликт

Психоаналитические концепции дефицитарного развития и психического конфликта часто рассматриваются как противоположные друг другу или в лучшем случае как комплементарные (Kohut, 1977). В настоящей главе доказывается, что оба набора явлений тесно взаимосвязаны и что внутренний конфликт всегда формируется в специфических интерсубъективных контекстах нарушения развития.

Центральный характер внутреннего конфликта в психологической жизни людей является фундаментальным принципом психоанализа с самого его появления. Однако в последние годы устойчивые представления относительно природы и происхождения конфликта стали гораздо больше подвергаться критическому пересмотру. Аргументы, выдвинутые рядом авторов (Gill, 1976; Klein, 1976; Schafer, 1976; Stolorow, 1978), убедительно демонстрируют, до какой степени психологическому пониманию конфликта препятствовала классическая метапсихология и, в частности, теория инстинктивного влечения. Выдвигались предложения заменить механистическое представление о ментальном аппарате (отвечающем за энергии влечений) психологией конфликта, переведенной в термины столкновения личных целей (Klein, 1976) и человеческих действий (Schafer, 1976). Мы убеждены, что с психоаналитической точки зрения конфликт всегда является лишь субъективным состоянием индивидуальной личности и что задача психоаналитического исследования состоит в освещении специфических смысловых контекстов, в которых формируются такие конфликты. Таким образом, продолжая идею Кохута (1982) по преобразованию психоанализа в чистую психологию, мы предлагаем сугубо психологический подход к конфликту.

Часто отмечаемая антитеза между теорией конфликта и Я-психологией Кохута является, на наш взгляд, результатом того, что традиционная концепция конфликта тесно связана с классической метапсихологией и теорией влечений. Если конфликт освобождается от отягощающего образа “устройства, распределяющего энергию”, и выглядит исключительно как субъективное состояние личности, то предполагавшаяся противоположность теории конфликта и Я-психологии тут же снимается. Когда представление о конфликте свободно от примата доктрины инстинктивного влечения, тогда проблема специфических смысловых контекстов, вызывающих субъективные состояния конфликта, становится эмпирическим вопросом, который можно психоаналитически исследовать. Фокус психоаналитического исследования, таким образом, смещается от предполагаемых перипетий, связанных с влечением, к интерсубъективным контекстам, в которых кристаллизуются состояния конфликта, и к влиянию этих контекстуальных конфигураций на психологическую организацию личности. Такое понимание имеет большое значение и для клинического подхода к конфликтам, возникающим в психоаналитической ситуации (к этому мы еще вернемся позже).

Еще одно преимущество рассмотрения конфликта исключительно как субъективного состояния личности — акцентирование развитийных предпосылок конкретных конфликтных состояний (см. Stolorow and Lachmann, 1980). В целом можно сказать, что переживание “себя-в-конфликте” (self-in-conflict) предполагает, что достигнут хотя бы какой-то уровень структурализации ощущения Я. Таким образом, в тех дезинтегративных состояниях, в которых слитность переживания себя существенно утрачивается и для ее восстановления требуется погружение в архаическую Я-объектную связь, состояния конфликта между сталкивающимися мотивацион-ными стремлениями не будут преобладать в субъективном поле личности, потому что на глубинном уровне переживается настоятельная потребность восстановить требуемую связь. Наоборот, если требуемая связь вновь устанавливается и тем самым восстанавливается целостность Я, тогда внутренний конфликт может выдвинуться на передний план, например, когда центральные стремления и аффективные качества личности рассматриваются как неблагоприятные для сохранения связи¹⁰.

Судя по наблюдениям и реконструкциям развития Я, в него включены по крайней мере два отчасти пересекающихся процесса (см. Kohut, 1977; Atwood and Stolorow, 1984; Brandchaft, 1985; Wolf, 1980): (1) консолидация ядерного ощущения слитности и благополучия и (2) дифференциация себя от другого и, соответственно, становление индивидуального ряда ведущих устремлений и идеалов (см. главу 4). Ключевым моментом для этих процессов структурализации является созвучная откликаемость заботящегося окружения на развивающиеся эмоциональные состояния и потребности ребенка. Потребности ребенка в такой специфической отзывчивости претерпевают ряд изменений в ходе взросления. Конфликты могут возникать и структурироваться в любой точке прогресса в развитии. Связанные с консолидацией Я конфликты будут вращаться вокруг базисных потребностей ребенка в отзерка-ливающих откликах и связанности с идеализированными источниками комфорта и силы. Относительно же дифференциации Я конфликты будут концентрироваться на потребностях ребенка в продолжении Я-объектных связей, которые могут служить источником ободряющей, стимулирующей и укрепляющей поддержки для его стремлений к самоопределению и формированию индивидуальных целей и ценностей. Под влиянием теории влечений и структурной теории (ид, эго, су-пер-эго) аналитики всегда были склонны считать, что эти конфликты коренятся в эдиповой и доэдиповой фиксации влечений и соответствующих им структурах супер-эго и его предвестников. Такая концепция неизбежно структурируемого, вытекающего из инстинкта конфликта затемняет контекстуальные конфигурации — специфические развитийные асин-

¹⁰ Герберт Линден (Herbert Linden, 1983) независимо от нас сформулировал сходную концепция источников психического конфликта.

хронии,— из которых возникают эти конфликты, таким образом существенно ограничивая и нарушая аналитический прогресс. Мы предполагаем, что для понимания внезапно возникающего конфликта полезно осознавать, что на каждой фазе развития структурализация конфликта определяется специфическим интерсубъективным полем, а разрешение этого конфликта в анализе определяется интерсубъективным диалогом, в котором он вновь возникает.

Если родители не могут адаптироваться к меняющимся потребностям растущего ребенка, тогда он сам адаптируется к ним, чтобы сохранить так необходимые ему связи. Нам представляется, что именно таким образом структурируется внутренний конфликт, вследствие которого цивилизованный человек продолжает расплачиваться “порцией способности к счастью за порцию безопасности” (Freud, 1930, 115).

В предыдущей работе (Stolorow, 1985) это положение иллюстрировалось исследованием происхождения тех субъективных состояний, которые обычно объединяют под рубрикой “конфликт супер-эго”. Традиционно концепции супер-эго и конфликта супер-эго, а также сопутствующая им роль вины в патогенезе описывались на языке метапсихоло-гических переложений классической теории влечений. В этой работе нами отстаивалось мнение, что эмпирические конфигурации, покрываемые терминами “супер-эго” и “конфликт супер-эго”, ведут свое происхождение от восприятия ребенком того, что от него требуется для поддержания жизненно важных для его благополучия связей. Как только эти требования структурируются в качестве инвариантных принципов организации субъективного мира ребенка, он тотчас же становится уязвимым для болезненных чувств вины, стыда или тревоги, возникающих всякий раз, когда его эмоциональные устремления угрожают нарушить эти принципы.

Наиболее частым требованием для сохранения необходимых ребенку связей является обеспечение для родителей значимых Я-объектных функций. Например, когда родитель постоянно требует архаического состояния единения с ребенком, стремления ребенка иметь более дифференцированную самость становятся источником сильного конфликта и вины. В таких случаях ребенок видит, что осуществляемые им действия по очерчиванию границ собственного Я и уникальные аффективные свойства его личности переживаются родителем как психологическая угроза, и часто в результате этого у ребенка складывается представление о себе как о всемогущественной разрушительной силе. Такое восприятие себя как жестокого и опасного разрушителя, проистекающее из родительской потребности в ребенке в качестве архаичного Я-объекта, препятствует процессу формирования границ себя и одновременно становится неиссякаемым источником вины и самонаказания; в классической теории это называется “жестким супер-эго” и “садистическими предшественниками супер-эго”.

Теперь нам хотелось бы расширить и уточнить эту концептуализацию конфликта: нами разработан набор формулировок, касающихся того, каким образом провал интеграции аффекта играет центральную роль в генезисе и структурали-зации внутреннего конфликта. В пятой главе мы писали:

Отсутствие непрерывной, созвучной откликаемости на аффективные состояния ребенка приводит к кратковременным, но значительным крушениям в области оптимальной интеграции аффектов, побуждая к диссоциации или отрицанию аффективных реакций, поскольку они угрожают достигнутой к этому моменту, еще непрочной структурализации. Иными словами, ребенок становится уязвимым для фрагментации Я, поскольку его аффективные состояния не получили необходимого отклика от заботящегося окружения и поэтому не были интегрированы в организацию его переживания себя. В таком случае для сохранения целостности хрупкой структуры Я становятся необходимыми защиты от аффектов (67).

Несмотря на то, что в приведенном фрагменте отсутствует слово “конфликт”, мы полагаем, что здесь содержатся основные элементы психоаналитического понимания образования конфликта. Специфические интерсубъективные контексты, в которых формируется конфликт,— это те, в которых центральные аффективные состояния ребенка не могут быть интегрированы, поскольку они не смогли вызвать необходимой созвучной откликаемости со стороны заботящегося окружения. Такие неинтегрированные аффективные состояния становятся источником продолжающегося на протяжении всей жизни внутреннего конфликта, потому что они переживаются как угрозы ранее установленной психологической организации и сохранению жизненно необходимых связей. Так в игру вступают защитные операции по диссоциации аффекта, которые воспроизводятся в аналитической ситуации в форме сопротивления. Часто также создается защитный Я-идеал, представляющий собой очищенное от “нарушающих” аффективных состояний Я, которые раннее окружение было не в состоянии выносить (см. случай Стивена, описанных в главе 5), и тогда неспособность полностью воплотить этот аффективно очищенный идеал становится постоянным источником стыда и самообвинений. Именно в защитном отстранении от центральных аффективных состояний, укорененном в ранних срывах интеграции аффектов, можно найти истоки того, что традиционно называется “динамическим бессознательным”.

Основное терапевтическое значение этой формулировки касается аналитического подхода к сопротивлению. Когда в лечении появляются защиты против аффекта, их следует понимать как вытекающие из ожиданий и опасений пациента, что его вновь возникающие эмоциональные состояния будут встречены с такой же дефектной откликаемостью, какую они получали от первичных лиц, обеспечивающих о них заботу. Более того, эти сопротивления против аффекта нельзя интерпретировать исключительно как результат интрапсихических процессов пациента. Такие сопротивления чаще всего вызваны событиями, происходящими в рамках интерсубъективного диалога аналитической ситуации, которые сигнализируют пациенту о недостатке восприимчивости аналитика к возникающим у него переживаниям; поэтому в его представлении такие события предвещают травматическое повторение раннего Я-объектного провала (Ornstein, 1974). Таким образом, поскольку стойкость сопротивления отражает продолжающееся влияние ранее установившихся организующих принципов (аспект повторения в переносе), преодоление сопротивления и формирование новых способов переживания требует тщательного аналитического внимания к специфическим интерсубъективным контекстам, в которых возникают и спадают защитные реакции.

АФФЕКТИВНЫЕ СОСТОЯНИЯ И ПСИХИЧЕСКИЙ КОНФЛИКТ

Можно выделить два широких класса аффективных состояний, которые регулярно становятся источниками структурированного конфликта в контексте раннего Я-объектного срыва.

Развитийные стремления

Одна категория включает те эмоциональные состояния, которые сопровождают стремления и прогресс ребенка в развитии индивидуальной самости (см. главу 4). Среди таких индикаторов прогресса развития — чувства гордости, экспансивности, эффективности и удовольствие от себя самого, а также своеволие и бунтарство, появляющаяся сексуальность и соревновательная агрессивность. Как показал Кохут (1971, 1977), интеграция таких аффективных состояний с помощью отзеркаливания, адекватного фазе развития, играет решающую роль для консолидации слитности Я, самооценки и амбиций. Если такой отзеркаливающий отклик хронически отсутствует из-за того, что развитийные стремления ребенка и сопровождающие их аффективные состояния нарушают чувство благополучия родителя,— тогда такие стремления и эмоциональные состояния становятся источником серьезного и прочного внутреннего конфликта и вины.

КЛИНИЧЕСКАЯ ИЛЛЮСТРАЦИЯ:

ПОДРОСТКОВЫЙ КРИЗИС

Салли, семнадцатилетнюю девушку, направила на психоанализ ее предыдущий терапевт, шестидесятилетняя женщина, поскольку лечение зашло в тупик. Пациентка выглядела подавленной, неустанно критиковала и атаковала себя, часто думала о самоубийстве. Ее периодически мучили боли в ногах, которые очевидно имели психогенное происхождение. Ее прежний терапевт рассматривала текущее, с трудом поддающееся лечению состояние своей пациентки как манифестацию “негативной терапевтической реакции”, коренящуюся в сильном сопротивлении, мазохизме и в садистическом супер-эго. Своему новому психоаналитику Салли показалась очень привлекательной и умной девушкой, склонной к рефлексии по поводу собственной вины и остро ощущающей потребности и чувства других. Быстро обнаружилось, что доминирующей темой в ее психологической жизни является императив: она должна постоянно радовать и удовлетворять других и жертвовать собой, чтобы оправдать их ожидания; этот императив был важным элементом трансферентных отношений с ее предыдущим терапевтом, которая не замечала этого.

Родители Салли развелись, когда ей было четыре года, после чего у ее отца было множество кратковременных романов и он мало интересовался дочерью. В разговорах с Салли мать часто отзывалась о нем пренебрежительно, и сама пациентка вспомнила много унизительных инцидентов, случаев, когда отец подвел ее (например, неуплата за школьное обучение или отмена их встречи в самую последнюю минуту).

После потери отца и серьезных разочарований в нем связь между Салли и ее матерью стала гораздо более интенсивной. Эта связь характеризовалась в первую очередь тем, что подверженная хронической депрессии мать нуждалась в чувстве единения с Салли как архаическим Я-объектом, таким образом, получение неиссякающего любовного отклика Салли и ее постоянная доступность стали основным условием сохранения у ее матери ощущения благополучия. Мать переживала фазосоответствующие стремления Салли к индивидуальной самости как глубокую психологическую рану и заставляла Салли думать, что ее развитийные импульсы и сопровождающие их эмоциональные состояния были умышленными и жестокими попытками нанести вред и ущерб матери. Неудивительно, что этот паттерн достиг критических масштабов во время подросткового возраста Салли, когда ее мать реагировала на возникающую сексуальность Салли и растущий интерес к мальчикам слезами и приступами ревности. Салли, в свою очередь, чувствовала себя невыносимо виноватой и становилась все более подавленной, впадала в самобичевание и суицидальные настроения.

Прежний терапевт Салли думала, что источник трудностей пациентки следует искать в конфликтах вокруг дериватов агрессивных побуждений, и поэтому давала интерпретации предполагаемых бессознательных агрессивных желаний Салли (как по отношению к матери, так и в переносе). Состояние Салли существенно ухудшилось, вследствие чего терапевт, еще более обеспокоенная, была вынуждена послать ее к другому аналитику. Несмотря на то, что мать возражала против того и другого. В переносе она воспринимала аналитика как глубоко желанный, идеализированный родительский Я-объект, который помог ей освободить ее аффективную жизнь от сети материнских архаических потребностей и который действовал в соответствии с ее запросом более четкого самоопределения.

Неудивительно, что через год после окончания колледжа Салли вновь обратилась к аналитику. Если ранний краткий курс лечения помог ей освободить свое подростковое развитие от потребностей матери, зажавших ее в тиски, то теперь она обнаружила, что ранняя модель зависимости от матери повторилась в ее профессиональных и личных отношениях. Ее вина за очерчивание границ собственного Я и соответствующее восприятие себя как жестокого разрушителя (“конфликты супер-эго”) были структурированы на ранней стадии в отношениях с матерью, став устойчивыми чертами ее психологической жизни. Теперь эти особенности были включены в интенсивный аналитический процесс, в котором первичная конфликтная связь с матерью могла быть непосредственно проработана в переносе через интерпретацию ожиданий Салли враждебных реакций со стороны аналитика на ее попытки самовыражения.

Реактивные эмоциональные состояния

Второй обширный класс аффективных состояний, который регулярно становится источником структурированного конфликта, включает все те болезненные и разрушительные эмоциональные состояния, которые являются реакцией на угрозы и травмы, претерпеваемые самостью и разрывы в первичной Я-объектной связи. В работе Кохута (1971, 1977) подчеркивается, что для развития очень важны переживания единения с идеализированными источниками силы и спокойствия, т.е. подразумевается, что центральная Я-объектная функция раннего окружения связана с потребностью ребенка в утешающих, успокаивающих, регулирующих и контейнирующих откликах, с помощью которых интегрируются такие разрушительные аффективные состояния, как тревога, печаль, разочарование, стыд, вина и ярость. Именно эта интегрирующая откликаемость на болезненные эмоциональные реакции ребенка (или пациента) помогает исцелить нарциссические раны, восстанавливает разорванные связи и возобновляет прерванный процесс развития. Напротив, когда такая созвучная откликаемость продолжительно отсутствует из-за того, что реактивные аффективные состояния ребенка представляют угрозу Я-организации родителя, тогда неинтегрированные болезненные чувства ребенка становятся источником мучительного внутреннего конфликта, ненависти к себе и уязвимости к травматическим состояниям (см. главу 5). В аналитической ситуации такие личности сопротивляются проявлению болезненного аффекта, поскольку боятся очередного столкновения с той же несправедливой реакцией, которую они пережили в раннем детстве.

КЛИНИЧЕСКАЯ ИЛЛЮСТРАЦИЯ:

РЕАКТИВНЫЕ ДЕПРЕССИИ

Том — 57-летний мужчина, наделенный большими артистическими способностями и очень обаятельный в периоды наилучшего своего функционирования. Он возмещал постоянные неудачи в школе исключительным режимом самообразования и достиг больших знаний не только в области культуры и искусства, но и в таких разнообразных науках, как астрономия, антропология и история. Однако он периодически страдал от суровой и парализующей депрессии, которая всегда следовала за какой-либо личной неудачей. Одним из регулярных поводов было депрессивное настроение его жены, которое он всегда приписывал каким-то своим неудачам. Нехватка психологической дифференциации проявлялась также в его реакциях на любую продолжительную физическую разлуку с ней, которая создавала глубокие дезинтегративные изменения в его психическом состоянии. Чтобы противостоять этому, он иногда пускался в краткие сексуальные приключения, восстанавливающие его ощущение жизни и развеивающие чувства апатии и “мертвенности”. Другим типичным поводом для депрессии были несправедливые отзывы на работе или предпочтение других коллег для выгодных предложений или наград в научной области.

При этих реактивных состояниях он обычно чувствовал себя неудачником, с трудом мог подняться с постели и ощущал сгущавшееся над ним “черное облако”, практически полностью теряя мотивацию. Его одолевали настойчивые ипохондрические беспокойства, он сильно тревожился о своем финансовом положении и чувствовал, что творческие силы его покидают. За то, в каком состоянии оказался его разум, он ввергал себя в пучину самообвинений, которые чередовались с острыми и разъедающими приступами жалости к себе Вскоре стало ясно, что любой намек на депрессивный аффект был для него источником сурового конфликта и безжалостного самобичевания.

Мать Тома в его воспоминаниях представала как чрезвычайно тревожная, хронически разочарованная в своем пассивном и неудачливом супруге инфантильная женщина. С самого начала ей было тяжело выносить требования Тома, своего первенца,— физически активного мальчика, и когда ему исполнилось 18 месяцев, она отдала его на попечение своим родителям (которые не могли нормально справляться с этой задачей), а забрала лишь два года спустя. Его последующие детские годы были отмечены частыми сценами, в которых мать горько оплакивала свою судьбу, сожалея о замужестве и рождении детей, драматически демонстрировала жалость к себе,— особенно когда была недовольна тем, что Том отставал в развитии или плохо учился в школе. Часто она могла упасть на пол в “смертельном” обмороке или удалиться в свою комнату, опустить шторы и провести в кровати долгое время. Бесчисленные переживания такого рода с неизбежностью привели Тома к выводу, что его собственные болезненные разочарования в себе, как и депрессивные реакции на них, были источником непереносимой психологической раны для его матери.

В ходе анализа независимо от достигаемых Томом в это время успехов он не мог сохранять позитивное самоощущение после эпизодов, лишающих его жизненных сил. Стало ясно, что несправедливые самопорицания как реакция на разочарования и депрессивные настроения, которым он был чрезвычайно подвержен, полностью подорвали его способность быстро восстанавливать душевные силы, а это по принципу порочного круга в дальнейшем обостряло его депрессивные состояния.

После продолжительного детального обследования стало ясно, что Тому постоянно казалось (хотя он и не высказывал этого), что всякий раз, когда он впадал в депрессию, аналитик испытывал болезненное разочарование в себе и в нем. Каждое депрессивное настроение окрашивалось инвариантными смыслами — смысловыми структурами, которые кристаллизовались теперь в интерсубъективном контексте аналитического диалога, воскресившего основные патогенные элементы его ранней привязанности к матери. Эти смыслы включали, например, веру Тома в то, что он проклят и наказан фатальным, неисправимым дефектом (подверженность депрессивным состояниям), что он совершенно неприемлем и нежеланен, а также что его депрессивные чувства — это постоянное, болезненное напоминание его объектам (в данном случае — аналитику) об их собственных неудачах. Стало ясно, что депрессивные состояния Тома всегда были для него длительным источником конфликта, потому что в него глубоко внедрилось убеждение, что раскрытие таких чувств психологически угрожало тем, на кого он полагался.

Эта конфигурация переноса неизменно приводила к истощению жизненной силы Тома. Он отчаянно пытался восстановить свой оптимизм и оптимизм аналитика, используя разные утешения и уверения, но все это обязательно рушилось, потому что Том (и, как ему казалось, аналитик тоже) знал, что он лишь в очередной раз пытался загладить допущенные им ошибки. Грубые самоупреки Тома (характерный симптом “жесткого супер-эго”), когда он считал, что его психологическое состояние является источником непереносимого разочарования для аналитика (как когда-то для матери), теперь можно было понять как настоятельные попытки сохранить связь с аналитиком, что являлось повторением подобных попыток в отношениях с матерью. Только признаваясь в своей никчемности, он мог в какой-то степени оправдать себя и восстановить связь, вовлекая аналитика в несчастье иметь его в качестве пациента.

Часто пациентов, демонстрирующих подобные симптомы и как будто бы не прогрессирующих в анализе, рассматривают как страдающих от базисного конфликта зависимости от объекта. В дальнейшем, как правило, делается вывод, что такой конфликт проистекает из сильной деструктивности или зависти, которую эта зависимость мобилизует. Том, конечно, испытывал огромный конфликт из-за своей постоянной потребности в объектах, и это было важным источником его самоотвержения. Однако этот конфликт коренился не в инстинктивном садизме. Он происходил из двух центральных организующих принципов его субъективной жизни. Один из них — степень уязвимости по отношению к ситуациям сепарации, отвержениям и критике — была продуктом задержки на потребности в подтверждающих и утешающих Я-объект-ных связях. Второй — убежденность в том, что он должен сам порицать себя за каждое переживание разрыва, чтобы сохранить необходимые связи. Поэтому он обвинял свои депрессивные реакции, а не порождающие их Я-объект-ные провалы, в результате чего “безнадежные изъяны” неумолимо подтверждались.

Дата добавления: 2017-01-14