Перенос как смещение 7 страница

Мы считаем подобные этому заключения неудовлетворительными, а лежащие в их основании предположения — необоснованными и антитерапевтичными. Прежде всего, не доказано то, что больная женщина “была способна жить, только разрушая самое ценное в других людях”, существуют лишь доказательства того, что больная женщина не давала такого отклика, какого желала и в каком нуждалась ее медсестра-терапевт. Из нашей практики мы знаем, что во многих случаях пациенты, которые недавно пережили травматическую потерю или дезинтеграцию, решительно защищают себя от вовлечения в любые отношения до тех пор, пока не начнется спонтанное восстановление. Во-вторых, не очевидно, что “ненависть больной женщины была передана медсестре, разрушая ее изнутри”. Существует свидетельство тому, что медсестра нуждалась в отклике пациентки для того, чтобы сохранить свою самооценку и регулировать собственное психологическое функционирование. Пережив фрустра-цию, медсестра продемонстрировала свою собственную нарциссическую уязвимость и предрасположенность к гневным реакциям. Мы наблюдали подобные факторы в нашей собственной работе и рассматриваем их как универсальные для терапевтических отношений. Не кажутся нам обоснованными и предположения, что эти реакции являются свидетельством патологических проективных механизмов со стороны пациента. Мы обнаружили, что предположение о желаниях пациента заставить аналитика почувствовать себя бессильным и взбешенным очень часто не подтверждается в нашей работе. Мы считаем, что такие желания появляются только тогда, когда последовательно отсутствуют отклик и эмпати-ческое понимание несогласий, притязаний пациента и его первичной потребности иметь свой собственный субъективный опыт. Очень часто страх нарциссической уязвимости аналитика и чувство ответственности за переживаемые им фру-страции составляют основу серьезного сопротивления свободному ассоциированию и явным образом мотивируют защитную позицию пациента.

Концепция проективной идентификации широко используется аналитиками для объяснения любого страха, который трудно понять как реакцию на реальную опасность. Мы обнаружили, что настойчивость в объяснении негативных реакций в анализе посредством присущей пациенту агрессии или зависти, или осуществляемой им проекции агрессивно искаженных внутренних объектов, может приносить вред пациенту, разворачивающемуся Я-объектному переносу и анализу в целом (Brandchaft, 1983).

Когда пациент воспринимает аналитика как жестокого, дистантного, контролирующего и унижающего, применение концепции проективной идентификации приносит с собой реальную опасность депривации пациентов. Эта опасность существенно увеличивается, когда аналитик по каким-либо причинам неспособен и не желает осознавать собственное влияние на пациента или минимизирует его, исходя из убеждения, что в глубине своей души он прежде всего ценит интересы пациента. Часто это убеждение аналитика принимает форму концепции “более нормальной, подчиненной” части пациента, над которой доминирует и которую исключает агрессивная часть. Несмотря на то, что такие концепции необоснованны и неубедительны, явно прослеживается тенденция прибегать к расходящимся с субъективным опытом пациента интерпретациям проекций, вызывающим зависимость от восприятии аналитика и принижение восприятии пациента. Такие интерпретации поощряют и даже требуют pro forma верить в “хорошесть” и правильность поведения аналитика, жертвуя аспектами Я. Они нарушают самоощущение пациента и его веру в себя и поддерживают мнение, что необходимые и понятные усилия защитить уязвимое Я — это признак серьезной патологии, и, следовательно, от них нужно отказаться.

¹² Pro forma (лат.) — "ради формы", для видимости (Примеч. переводчика).

ИНЫЕ ОШИБОЧНЫЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ

Тесно связанными с обсуждавшимися нами нарушениями развития являются идеализации и грандиозность, которые нередко являются сквозными мотивами в лечении так называемых “пограничных” пациентов. Подобные восприятия себя и других регулярно интерпретируются как защита против зависимости и сопутствующей ей агрессии, направленной на субъект или на объект. Наш опыт свидетельствует о том, что очень часто идеализации и грандиозность представляют собой манифестацию Я-объектных переносов (Kohut, 1971, 1977). Это не патологические защиты — это, скорее, попытки возобновить в отношениях с аналитиком архаичные идеализирующие и зеркальные связи, которые были преждевременно травматически прерваны в течение формирующих лет развития пациента и опираясь на которые теперь он пытается восстановить и сохранить собственное самоощущение, а также возобновить и завершить задержанное психологическое развитие.

Большая часть клинических доказательств действия примитивных защит — не что иное, как свидетельство существования потребностей в специфических архаичных Я-объектных отношениях и их нарушения. Если это так, то каким же образом мы понимаем “чрезмерную догени-тальную агрессию”, которую большинство авторов считает этиологической основой пограничной патологии? Мы утверждаем, что глубокая, примитивная агрессия является неизбежным, непреднамеренным, ятрогенным последствием терапевтического подхода, предполагающего, что данные психологические конфигурации, в сущности, есть патологические защиты против зависимости и примитивной агрессии. В терапевтических отношениях пациент возобновляет архаическое состояние, потребность или прерванную ступень развития, а терапевт интерпретирует эту насущную потребность так, как если бы она была патологической защитой. Такая ошибочная интерпретация переживается пациентом как грубый провал в настройке на него терапевта, вызывает сильный надлом веры и травмирующую нарциссическую рану (Stolorow and Lanchmann, 1980). Стоит ли удивляться, что, когда в терапевтических отношениях жизненно важные потребности развития вновь сталкиваются с травматическими неэмпатичными реакциями и непониманием, пациент часто реагирует сильным гневом и проявлениями деструктивности? Иначе говоря, мы убеждены, что глубокая агрессия является не этиологической, а скорее вторичной по отношению к неспособности аналитика понять смысл архаичных состояний пациента и тех архаичных связей, в которых он нуждается во взаимоотношениях с аналитиком (Kohut, 1972, 1977; Stolorow, 1984a).

ИНТЕРСУБЪЕКТИВНАЯ ТОЧКА ЗРЕНИЯ

Пришло время сформулировать тезис, отражающий наше понимание концепции пограничного состояния. Психологическая сущность того, что мы называем “пограничным”,— это не патологическое состояние, локализованное исключительно в пациенте. Скорее, это понятие относится к явлениям, возникающим в интерсубъективном поле—поле провальных, архаичных, Я-объектных отношений, заключающем в себе хрупкое, уязвимое Я. Для того, чтобы более полно осветить этот тезис, необходимо прояснить природу расстройства Я, вносящего свой вклад в появление пограничных явлений.

Мы рассматриваем различные расстройства Я скорее как точки, произвольно расположенные на протяжении некоторого континуума (см. Adier, 1981), нежели как дискретные диагностические сущности. Расположение этих точек на континууме определяется тем, какова степень повреждения и уязвимости самоощущения, насколько остра угроза его дезинтеграции и насколько неотложными в мо-тивационном отношении являются самовосстановительные усилия,— в зависимости от этого диагностируются различные патологические состояния. Степень тяжести расстройства может быть оценена с учетом трех основных характеристик ощущения Я: его структурной цельности, временной стабильности и аффективной окрашенности (Stolorow and Lanchmann, 1980).

У некоторых пациентов самоощущение имеет негативную окраску (переживания, определяющие низкую самооценку), но характеризуется по преимуществу временной стабильностью и структурной цельностью. Такие случаи мы можем считать легкими расстройствами Я. У других пациентов, помимо негативной окрашенности самоощущения, отмечается еще и временная нестабильность его организации (переживания, касающиеся спутанности идентичности), однако, несмотря на периодические проявления фрагментации, в целом Я у них обладает структурной цельностью. Такие случаи можно назвать расстройствами Я средней тяжести. В третьей группе пациентов самоощущение негативно окрашено, нестабильно во времени, но, кроме того, испытывает недостаток целостности и поэтому подвержено затяжной структурной фрагментации и дезинтеграции. Такие случаи могут быть обозначены как весьма серьезные расстройства Я. В самых общих чертах пациенты, которых называют “пограничными”, попадают примерно в диапазон между средней и сильной степенью расстройства Я.

Наша концепция расстройства Я как континуума или измерения психопатологии некоторым образом расходится с ранним кохутовским видением “пограничного состояния” как дискретной и четко отделенной от нарциссических личностных расстройств диагностической сущности. В соответствии с этим взглядом пограничная личность переживает хроническую угрозу возможности необратимой дезинтеграции Я-психологической катастрофы, которая более или менее успешно предотвращается благодаря различным характерным для пограничного функционирования проективным операциям. Такая уязвимость по отношению к перманентному срыву Я является результатом травматически сокрушительной и депривирующей истории развития, в которой не обнаруживается даже минимальной консолидации архаичного грандиозного Я и идеализированного родительского имаго. Следовательно, в отличие от нарциссической личности пограничный пациент не способен сформировать стабильный зеркальный или идеализированный Я-объектный перенос, а потому не поддается анализу классическим методом.

Наши взгляды, в противовес концепции Кохута, совпадают с наблюдениями аналитиков, дающих примеры анализа пограничных личностей, в работе с которыми терапевт был способен помочь пациенту постепенно сформировать стабильный и анализируемый Я-объектный перенос (Adier, 1980, 1981; Tolpin, 1980). Справедливо, что Я-объектные отношения, формирующиеся у так называемых “пограничных” пациентов, первоначально гораздо более примитивны и интенсивны, а также более лабильны и уязвимы к срывам. Вследствие этого такие пациенты в большей степени подвергают испытанию эмпатию и терпимость терапевта (Adier, 1980, 1981, Tolpin, 1980), чем те, которые были описаны Кохутом в качестве характерных нарциссических личностей. Поэтому, когда Я-объектные отношения пациента со средним или сильным расстройством Я встречают затруднения или прерываются из-за неверного понимания или из-за расставания, то реакции пациента могут быть чрезвычайно разрушительными и катастрофичными. Дело в том, что в случае этих пациентов угрозе подвергается не только аффективный тон их самоощущения, но и центральная са-морегуляторная способность, а следовательно, базисная структурная интеграция и стабильность самоощущения (Adier, 1980, 1981; Stolorow and Lanchmann, 1980). И наоборот, если архаические состояния и потребности в достаточной степени поняты, этим пациентам можно помочь сформировать более или менее стабильные Я-объектные переносы, причем после их установления так называемые пограничные свойства этих пациентов отступают или даже исчезают. Пока Я-объектная связь с терапевтом остается неповрежденной, их лечение имеет большое сходство с описанными Кохутом случаями анализа нарциссических личностных расстройств (Adier, 1980,1981)¹³.

Когда Я-объектная связь с аналитиком подвергается существенному срыву, пациент вновь может продемонстрировать пограничные свойства. Мы хотим подчеркнуть, что возможность развить и сохранить стабильные Я-объектные отношения (которая, в свою очередь, формирует очевидную диагностическую картину и оценку анализируемости) зависит не только от патологии ядерного Я пациента. Она также зависит от степени способности терапевта постигать природу архаического субъективного мира пациента (Tolpin, 1980), когда начинает структурироваться микрокосм терапевтического переноса.

СЛУЧАЙ КАРОЛИНЫ

Случай Каролины может служить примером нашей концепции пограничного состояния как явления, возникающего в интерсубъективном поле. “Пограничные” симптомы, которые побудили Каролину пройти анализ, были вызваны серьезными нарушениями в отношениях с мужем. Иными словами, они проявились в специфическом интерсубъективном пространстве. Хрупкое, уязвимое Я воссоздавало архаическую Я-объектную связь. Однако в начале лечения аналитик недостаточно осознавал это, что осложнило и затянуло лечение. Мы очень часто замечали, что пациенты обращаются за лечением в те моменты, когда происходит срыв в архаических Я-объектных связях, которые они сохраняли до самого последнего времени, но уже любой ценой, зачастую жертвуя

¹³ В личной беседе Кохут утверждал (1981), что придерживается взглядов, вполне сопоставимых с концепцией, развиваемой нами в данной работе. Он также писал: "Насколько терапевт способен простроить мостик эмпатии к пациенту, настолько же пациент имеет шанс перестать быть пограничным случаем... и стать случаем (серьезного) нарциссического расстройства личности".

структурной слитностью, стабильностью Я и важнейшей са-морегуляторной способностью.

Две предшествующие попытки лечения не оказали существенного влияния на дефект, лежащий в основании структуры Я у Каролины. Когда она начала описываемый здесь анализ, ей было 42 года. Ее последний анализ окончился примерно три года назад: по словам аналитика, он не чувствовал, что может дать ей что-то еще. С тех пор она занимала себя различными делами. Она вернулась в колледж для того, чтобы завершить свое образование, которое она прервала много лет назад, незадолго до замужества. Кроме того, она участвовала в благотворительной и социальной деятельности, стремясь “чувствовать себя нужной” и занятой.

Каролина говорила с южным акцентом, который становился более выраженным в напряженные для нее моменты. Она страдала от лишнего веса, пытаясь скрыть его за свободными платьями, которые лишь подчеркивали его еще больше. Периодически она находилась в состоянии более или менее постоянной тревоги, временами становилась гиперактивной, в другие моменты — замкнутой, апатичной, теряя способность что-либо делать. С самого начала лечения она проявила себя как испуганная маленькая девочка, выражая ощущаемый ею дискомфорт, а нередко и просто ужас. Она почти всегда избегала смотреть в глаза аналитику. В первую неделю лечению она прямо говорила, что не верит в возможность чьей-либо помощи и не видит путей разрешения своих трудностей.

Постепенно выяснилось, что настоящее плачевное состояние началось примерно десять лет назад, вслед за ухудшением отношений с мужем (с которым они до того были женаты около двенадцати лет). Хотя Каролина была тогда вполне привлекательной молодой женщиной, ее застенчивость и неуверенность, а также пуританское воспитание ограничили ее развитие как в социальном, так и в сексуальном отношении. Собственно, муж и был первым мужчиной, с которым у нее сложились серьезные отношения. Она была подающей надежды студенткой (ее выраженный интеллект становился все более явным по мере прогресса лечения), но оставила учебу после замужества, чтобы поддержать мужа, который учился тогда в юридическом колледже и стремился сделать карьеру. Позже, когда муж начал работать, она ради него содержала дом, во многом ему помогала, воспитывала родившегося у них ребенка, а кроме того, занималась небольшим бизнесом, который обеспечивал им финансовую поддержку. Несмотря на это, их взаимоотношения стали более натянутыми, напряженными и конфликтными: муж все чаще проявлял недовольство, ему не нравились ее акцент, ее вес, ее тревога и депрессия. Закончилось все “пограничным” состоянием с прогрессирующими апатией, ипохондрическими симптомами и переживаниями омертвения, которые достигли крайнего предела и угрожали поглотить все ее тело, а также тревожными и бредовыми подозрениями, что муж приносит ей вред, отравляет и убивает се.

Это был эпизод, от которого Каролина оправилась за несколько недель, но многие симптомы (кроме мании преследования) рецидивировали, а некоторые сохранялись постоянно. У нее появилось компульсивное пристрастие к еде; периодически она собирала картинки из детской игры-головоломки или принималась за вышивание,— этим занятиям она могла посвящать долгие часы. В первые месяцы лечения Каролина казалась настолько нарушенной и дезорганизованной, что, как представлялось аналитику, только назначив ей сессии шесть раз в неделю, он сможет предотвратить длительную госпитализацию или суицид (относительно которого она давала некоторые намеки).

Независимо от содержания сессий, Каролина реагировала на их окончание сильной тревогой, “прилипая” к аналитику по мере приближения окончания их часа и ускоряя течение ассоциаций, чтобы он не мог ее прервать. Когда аналитику удавалось сказать, что сессия окончена, она либо продолжала разговор, пока дверь за ней не закрывалась, либо приходила в ярость оттого, что он прерывает ее, и уходила с сердитой гримасой. Перерывы на выходные и более длительные расставания вызывали у нее сильные регрессивные состояния и многочисленные кошмарные сновидения. Ей снились наводнения, потопы, дом на крутом обрыве, преследующие ее черные мужчины. Содержанием ее фантазий в такие дни становились разнообразные увечья.

В первом сновидении в ходе анализа Каролина увидела своего мужа и аналитика, сидящих в общей комнате. Она пошла к холодильнику и что-то вынула. Это было тело замороженного трупа без конечностей. Она показала его мужчинам, а те начали им забавляться, подбрасывая его и смеясь.

Ранние сессии были отмечены почти непрерывным потоком ассоциаций. Аналитик обнаруживал, что ему трудно думать и самостоятельно формулировать цельное понимание их скрытого значения. Из-за этого ему не удалось избежать убеждения, что пациентка проективно вкладывает в него свою тревогу и беспомощность, чтобы избавиться от этих чувств.

Однако постепенно стало ясно, что Каролина была напугана аналитиком и терапией: она боялась, что ее подвергнут жестокому лечению, сведут с ума и потом оставят как безнадежный случай. Эти страхи были проинтерпретированы ей как свидетельства отсутствия доверия и нежелания зависеть от аналитика. Такие интерпретации успокоили ее на время и вызвали воспоминания раннего детства.

Каролина была у родителей первым ребенком. Они поженились, когда ее матери было приблизительно 40 лет. Ее отец, вдовец, оставшийся с двумя сыновьями-подростками, был бухгалтером, работал усердно и нуждался в ком-то, кто бы взял на себя ответственность за воспитание детей. В молодости мать Каролины отчаянно хотела избежать тяжелой работы в маленьком городе, где они тогда жили, а ее любовь к музыке, как казалось, предоставляла ей такую возможность. Она довольно поздно осознала, что ее надеждам стать оперной певицей или репетитором музыкально одаренных детей не суждено сбыться. К тому времени она упустила хорошие шансы выйти замуж и вышла за отца Каролины, став “птичкой в клетке”, больше покоряясь судьбе, чем по-настоящему желая этого.

Каролина родилась через два года, и ей многократно говорили, что роды были очень трудными. Через три года у нее родился брат. Это рождение было еще более тяжелым и привело к серьезным повреждениям тазовых тканей у матери. Впоследствии мать слегла в постель с депрессией, которая продолжалась в течение многих месяцев, во время которых ее болезнь выражалась в целом спектре ипохондрических и соматических симптомов. После этой болезни мать стала относиться к Каролине так, как будто эта маленькая девочка была продолжением ее собственного дефектного, нездорового Я. На каждый чих она реагировала как на предвестник смерти, таскала Каролину от доктора к доктору и не отпускала ее в школу в течение двух лет. Поскольку Каролина и ее здоровье стали единственным занятием матери, возникли сильные конфликты, главным образом сосредоточенные на том, что ребенок должен есть, когда он должен спать, но особенную озабоченность у матери вызывала проблема стула Каролины.

По мере прогресса лечения аналитик отметил, что Каролине в начале недели становилось лучше, а к ее концу — хуже. Выходные были катастрофами; в эти периоды уровень мышления и вообще функционирования пациентки был минимальным. Аналитик считал, что этот материал свидетельствует о неспособности Каролины сохранять выстраиваемый на сессиях образ хорошего объекта: ее состояние практически полностью возвращалось к исходной нарушенности за время расставаний. Она возобновляла анализ в полной беспомощности. Каролина вновь и вновь жаловалась, что анализ ей не помогает, а порой, по-видимому, забывая то состояние, с которого она начала лечение, гневно заявляла об ответственности аналитика за ее боль и отсутствие прогресса.

Аналитику было нетрудно придти к заключению, что архаические состояния спутанности и дезинтеграции, в которые впадала Каролина, связаны с устойчивым расщеплением, что ее хорошие объекты удерживались на расстоянии от плохих объектов, что их синтез активно избегался и, наконец, что она не могла одновременно принять “хорошесть” аналитика и разлуку с ним. Она сопротивлялась его недоступности по выходным, а интерпретации, которые аналитик считал содержательными и полезными, она умышленно истолковывала как стремление принести ей страдание. Любая попытка с его стороны объяснить ей эту ситуацию, несмотря на всю его осторожность, тактичность и эмпатию, воспринималась ею как еще одна атака на нее.

В процессе лечения возник еще один “симптом”. Однажды она появилась в красивой юбке и жакете, хорошенькой блузке, модных туфлях и с сумочкой, что поразительно контрастировало с ее обычным нарядом — джинсами и кроссовками. Сильно смущаясь, она сообщила, что “закутила”:

купила себе три модные вещи, несколько пар обуви и кучу украшений. Она призналась, что делает это периодически помимо своей воли. Каролина знала, что, придя домой, спрячет все эти вещи и, возможно, никогда не сможет надеть, потому что муж был бы в бешенстве. Он бы испугался ее выходок и ужаснулся. Муж полностью контролировал семейные финансы и видел в ее “кутежах” симптомы безумия и опрометчивое нарушение их соглашения. Кроме того, его вполне понятные сомнения в успехе лечения супруги теперь получали дополнительное подтверждение. Аналитик чувствовал, что если ее намерение состояло в том, чтобы спроецировать на него тревогу за собственное поведение и таким образом избежать ответственности, то она не могла изобрести более эффективного средства. Он также был поражен тем, в какие крайности она внезапно и бесконтрольно впадала, и пытался, смотреть на ее “кугежи” с этой точки зрения (что ни к чему не привело). Позднее он узнал, что Каролина не покупала других вещей в течение трех лет.

Однако всякий раз, когда старые симптомы возвращались, она безжалостно ругала себя. Многократно проработав эти темы и возможные альтернативы, аналитик пришел к мнению, что нечто в пациентке противостояло успеху, делало невозможным улучшение с помощью лечения в ее браке и жизни в целом. Она предпринимала множество различных попыток, но каждый раз ее энтузиазм быстро улетучивался, она впадала в печаль, разочарование и злилась на себя. Казалось, столь длительное лечение смогло лишь подкрепить ее фантазию всемогущества о том, что переживание некоторого опыта магически разрешит ее трудности при полном отсутствии активности с ее стороны.

Было похоже, что анализ зашел в тупик. Хотя основные проблемы не были еще решены, перспектива окончания несомненно маячила, поскольку, как считал аналитик, продолжение анализа лишь воспрепятствует использованию важных инсайтов, полученных Каролиной в ходе предшествующей работы. Рационализации появлялись, подобно сорнякам после дождя. В ее возрасте проблемы привязанности или отделения от мужа казались непреодолимыми. Вполне можно было сказать, что в определенной степени она достигла некоторых результатов и уже не была столь подвержена той угрозе срыва, которая привела ее в анализ.

На четвертом году лечения, в то время как многие пограничные черты Каролины все еще оставались не затронутыми, аналитик решил пристально и окончательно взглянуть на ситуацию. Уже давно было очевидно, что Каролина разочарована и переживает свой провал, но теперь также стало ясно, что она чувствует разочарование аналитика в ней, который, как ей казалось, считает лечение их общей неудачей. Аналитик явно прежде недооценивал этот фактор — откликаемость Каролины на тонкие оттенки его чувств к ней. Позже выяснилось, что фактически ее настоятельная потребность быть одобряемой и опустошающее влияние на нее неодобрения аналитика, которое она ощущала, главным образом и повлияли на содержание первой фазы лечения. Депрессия, аутоагрессивные стремления, недостаток стабильной мотивации — все это становилось понятным с этой точки зрения. По мере того, как аналитик начал осознавать в себе те реакции, на которые реагировала Каролина, он уже не мог придерживаться мнения, что она воспринимает его лишь в рамках своих проекций. Осознание этого возвестило о второй фазе анализа.

На следующей сессии, после того, как Каролина пожаловалась на усталость и заговорила об окончании лечения, аналитик ответил, что осознает: процесс становится утомительным. Однако они могли бы еще раз хорошенько посмотреть на происходящее до окончания анализа. Вероятно, есть что-то, чего он не понимает, рассмотрение чего может оказаться полезным. Возможно, он передавал ей собственное возрастающее разочарование ею и самим собой, особенно в связи с затянувшимися симптомами, что, по-видимому, содействовало ее унынию и пренебрежению. На это Каролина отреагировала с энтузиазмом. “Да,— воскликнула она,— я ужасно себя чувствовала, когда ощущала ваше разочарование”. К этому моменту Каролина уже “должна была” лучше себя чувствовать и контролировать свою диету,— ведь она уже так много узнала! Она безжалостно ругала себя за то, что недостаточно усердно старалась. Она была слабой, потакала своим слабостями,— должно быть, хотела сделать назло и мужу, и аналитику, как прежде она бросала вызов своей матери. Особое внимание они уделили ее субъективным переживаниям (хрупкая самооценка, ощущение дезорганизации, неспособность концентрироваться, возрастающее чувство омертвения, холод и онемение конечностей), пытаясь понять их в новой перспективе. Во всех этих симптомах аналитик различил признаки процесса фрагментации и глубокого дефекта структуры Я. Стало очевидно, какие большие надежды в смысле поддержания самоощущения Каролина возлагала на аналитика, пытаясь приобрести у него то, чего не получила в детстве. Когда аналитик интерпретировал ее архаические состояния и трансферентные потребности как проявления патологических механизмов расщепления и проекции, она переживала сильный стыд и ненависть к себе. По своему влиянию на Каролину интерпретации патологических защит напоминали вызвавшую фрагментацию позицию ее матери, которая считала дочь дефектной и больной.

Для Каролины было особенно важно, чтобы аналитик был ею доволен. Она героически пыталась дать ему это понять в ранней фазе анализа, что, однако, рассматривалось им как защита. Он не осознавал, насколько настоятельной была ее специфическая потребность сделать его Я-объектом, который стал бы источником отзеркаливаю-щего, подтверждающего отклика, на который ее поглощающая, депрессивная и ипохондрическая мать была не способна в течение детских лет Каролины, имевших формирующее значение. За этой специфической потребностью скрывалась уязвимость Каролины к фрагментации, которая определяла ее переживания в течение анализа. Когда Я-объектная связь с аналитиком прерывалась из-за того, что аналитику не удавалось понять сущность ее субъективного опыта, либо связь терялась в течение выходных и отпусков,— хрупкое Я Каролины не могло сохранять слитность, стабильность и постоянство аффективного фона. Переживая распад, она компульсивно ела, стремясь укрепить себя и восполнить дефект в самоощущении и пытаясь через оральную самостимуляцию восстановить чувство, что она существует.

После того, как была проработана эта структурная слабость, Каролина призналась, что становится зависимой от телевидения и радио. Размышляя о смутном, тревожном беспокойстве, переживаемом ею в отсутствие сенсорной стимуляции, она поняла, что слово “пустота” не описывает ее переживания. Скорее она переживала “чувство дефицита”, недостаток некоторой очень специфической, поддерживающей структуры, отсутствие важнейшей части себя — части, которая бы предотвратила крушение. Когда аналитик воспринимал ее симптомы как умаление его усилий, как проявление защиты или как свидетельство жадности, она чувствовала себя еще хуже. Пристыженная, она безжалостно порицала себя.

После того, как нарушение трансферентной связи было проанализировано в новой перспективе, в фокусе на фраг-ментированных состояниях и лежащем в их основании структурном дефиците, Каролина стала более живой, дружелюбной, возросли ее энтузиазм и способности. Ее желание понять состояния своей души возрастало в прямом соответствии с ощущением, что аналитик желает помочь ей в этом. Симптоматика и параноидоподобные страхи, а вместе с ними и то, что ранее рассматривалось как расщепление, проекция и неспособность интернализовать хороший объект. Каролина и аналитик теперь смогли лучше понять ее сновидение о замороженном туловище и ее ожиданиях быть осмеянной. Будучи маленькой девочкой, она часто испытывала страхи, которые высмеивались другими. Например, она не позволяла матери купать ее и мыть волосы, что доводило ту до бешенства. Никто не понимал, почему она боится своей матери,— на самом деле она боялась почти всего. Ее братья безжалостно дразнили ее за пугливость. От них она часто слышала: “Девчонки ничего не умеют!”

По мере снижения уязвимости у Каролины стала явно возрастать готовность воспользоваться помощью аналитика, чтобы разобраться в ранних взаимоотношениях с матерью, понять их влияние на нее, а также то, как важнейшие компоненты этих отношений повторялись в ее отношениях с мужем и с аналитиком. Теперь терапевт смог понять ранее не замеченную им символику. В ее магазинных “кутежах” одновременно прослеживались и страх, и сильная потребность, чтобы ее заметили. Девочкой, желая быть замеченной, она обращалась к своему отцу, чувствуя, что только через связь с ним она сможет освободиться от травматических отношений с матерью. “Но он был человек дистантный и стеснялся выражать свои чувства — даже по отношению к матери, хотя ее он любил,— вспоминала Каролина.— Когда ему приходилось во время разговора выражать чувства, он всегда смотрел в сторону. А потом мог сразу сменить тему, как будто ничего не было”. Каролина вспомнила, как ей хотелось, чтобы отец поднял ее кверху, но он делал это только в исключительных случаях, когда это было частью игры. Ей казалось, он не делает этого, потому что она неправильно играет. Она стремилась к большей близости с ним и надеялась на отклик. Каролина осознала, что когда аналитик спокойно, с улыбкой, приветствовал ее, она чувствовала себя реальной и согретой, а не замороженной, как обычно. Прежде, считая себя плохой и ненавидя себя, она думала, что ей так и надо.

Дата добавления: 2017-01-14