Перенос как смещение 4 страница

ТОЛЕРАНТНОСТЬ К АФФЕКТАМ И ИСПОЛЬЗОВАНИЕ АФФЕКТОВ КАК Я-СИГНАЛОВ

Близко связанной с ролью ранних Я-объектных переживаний в процессах дифференциации и синтеза аффектов и соответствующей дифференциации и синтеза опыта Я является роль раннего заботящегося окружения в развитии толерантности к аффектам и их использованию в качестве сигналов для самого субъекта (Krystal, 1974, 1975). Эти достижения в развитии также требует присутствия заботящегося лица, которое может различать интенсивные изменяющиеся аффективные состояния ребенка, выносить их и соответствующим образом отвечать на них. Именно откликаемость заботящихся лиц постепенно делает возможной модуляцию, регуляцию интенсивности и контейнирование сильных аффектов; эта функция Я-объекта имеется в виду в концепции роли родителей как “барьера против стимулов” или “защитного экрана” против психической травмы (Krystal, 1978) в понятии “поддерживающего (holding) окружения” Винникотта (1965) и в выразительной бионовской метафоре о контейнере и контейни-руемом (Bion, 1977). Эта модуляция и контейнирование аффектов делают возможным их использование в качестве Я-сигналов. Благодаря этому аффекты могут быть использованы на службе сохранения непрерывности переживания себя вместо того, чтобы травматически разрушать ее.

Сталкиваясь с бесчисленными переживаниями ребенка на протяжении всего его раннего развития, заботящийся о нем человек понимает, принимает, интерпретирует его уникальные и постоянно меняющиеся эмоциональные состояния и эмпатически реагирует на них, дает ему самому возможность отслеживать, артикулировать собственные аффекты и с пониманием реагировать на них. Когда заботящееся лицо может выполнять эту столь важную Я-объектную функцию путем использования своей собственной аффективно-сигнальной способности, происходит процесс интернализации, кульминацией которого становится умение ребенка использовать собственные эмоциональные реакции как Я-сигналы (см. Tolpin, 1971; Krystal, 1974, 1975). Когда аффекты используются как сигналы изменения состояний Я, а не как индикаторы угрожающей психологической дезорганизации или фрагментации, ребенок способен переносить свои эмоциональные реакции, не переживая их как травматические.

Таким образом, некоторая зачаточная способность использовать аффекты как Я-сигналы — это важная составная часть способности противостоять разрушительным чувствам при их появлении. Без этой сигнальной функции аффекты будут скорее возвещать о травматических состояниях (Krystal, 1978), а поэтому избегаться, диссоциироваться, вытесняться и инкапсулироваться в конкретных поведенческих отыгрываниях, которые фактически будут попытками самозащиты посредством отсечения целых областей аффективной жизни ребенка. В таких случаях появление аффектов часто пробуждает болезненные переживания стыда и ненависти к себе, берущие начало в отсутствии позитивной, подтверждающей откликаемости на чувства ребенка. В результате эмоциональность начинает переживаться как непереносимое, приводящее к одиночеству состояние, признак отвратительного дефекта Я, который необходимо как-то ликвидировать. Травма здесь рассматривается не как событие или серия событий, превосходящих возможности недостаточно оснащенного “психического аппарата”, а скорее как тенденция, при которой аффективные переживания приводят к дезорганизованному (т.е. травматическому) состоянию Я и которая, по всей видимости, вытекает из недостаточной ранней аффективной настройки и недостатка взаимного разделения и принятия аффективных состояний, а в результате — низкой толерантности к аффектам и неспособности использовать их как Я-сигналы.

ДЕСОМА ТИЗАЦИЯ И КОГНИТИВНАЯ АРТИКУЛЯЦИЯ АФФЕКТОВ

Кристал(1974, 1975) подчеркиванием аффективного развития является эволюция аффектов от их ранних форм, которые являются преимущественно соматическими состояния-ми, к переживаниям, которые могут быть постепенно выражены словами. Он также отмечал в этом процессе роль способности заботящихся лиц правильно идентифицировать и вербализовать ранние аффекты ребенка. По нашему мнению, значение эмпатически созвучной вербальной артикуляции состоит не только в том, что она помогает ребенку облекать свои чувства в слова, но и — что более важно — в постепенной интеграции аффективных состояний в когнитивно-аффективные схемы — психологические структуры, которые, в свою очередь, имеют значение для организации и консолидации Я. Таким образом, вербализация заботящимся человеком аффективных состояний ребенка, первоначально выраженных соматически, выполняет жизненно важную Я-объектную функцию обеспечения структурализации опыта Я.

Сохраняющиеся у взрослых людей психосоматические состояния и расстройства можно рассматривать как пережитки задержек этого аспекта аффективного развития и развития Я. Когда субъект ожидает, что его более продвинутые, когнитивно обработанные организации аффективного опыта не получат необходимого отклика (повторение несостоятельности раннего окружения ребенка в настройке на его аффекты), он может возвратиться к более архаичным, соматическим способам выражения аффектов, в бессознательной надежде таким образом добиться от других ответа, в котором он так нуждается. Следовательно, такие психосоматические состояния представляют собой архаичные, досимволические пути выражения аффектов, посредством чего человек бессознательно пытается установить связь с Я-объектом, необходимую для контейнирования аффектов и, следовательно, для сохранения целостности собственного Я. В психоаналитической ситуации мы постоянно наблюдаем, что психосоматические симптомы начинают убывать или исчезают, когда аналитик становится Я-объектом, вербализующим и контейнирующим аффекты, и возвращаются или интенсифицируются, когда Я-объект-ная связь прерывается или когда уверенность пациента в восприимчивости аналитика к его аффектам по какой-либо причине существенно подрывается.

СЛЕДСТВИЯ ДЛЯ ПСИХОАНАЛИТИЧЕСКОЙ ТЕРАПИИ

Из нашей расширенной концепции Я-объектных функций как имеющих отношение к интеграции аффектов и из соответствующего акцента на фундаментальном значении для структурализации Я откликаемости заботящегося о ребенке окружения на его аффективные состояния вытекают два основных следствия. Одно из них касается аналитического подхода к защитам от аффектов, когда они принимают вид сопротивления в процессе аналитического лечения. Как мы уже отмечали, потребность отрицать, диссоциировать или как-то еще защитным образом инкапсулировать аффекты появляется вследствие несостоятельности раннего окружения в обеспечении необходимой. Специфические эмоциональные состояния и специфические функции, выполнения которых пациент ожидает от аналитика в связи с этими состояниями, и будут определять особые черты последующего Я-объектного переноса. Способность аналитика понимать и интерпретировать эти состояния и соответствующие Я-объектные функции по мере их проявления в переносе является крайне важной: она ускоряет аналитический процесс и продвижение пациента к более свободной и обогащенной в ходе анализа аффективной жизни. Из этого положения следует, что когда пережитки раннего Я-объектного провала существенно влияют на структурирование аналитических отношений, главный целебный элемент может быть найден в Я-объектном переносе, важнейшая роль которого связана с артикуляцией, интеграцией и развитийной трансформацией аффективнос-ти пациента.

Чтобы проиллюстрировать наш тезис об аффектах и Я-объектах, мы обратимся сейчас к рассмотрению интеграции депрессивного аффекта.

ИНТЕГРАЦИЯ ДЕПРЕССИВНОГО АФФЕКТА

Депрессивные аффекты, такие, как печаль, горе, сожаление, разочарование и расставание с иллюзиями, имеют много причин, значений и функций. Мы здесь фокусируемся на том, как и при каких обстоятельствах депрессивный аффект становится переносимым и интегрируется. Наше предположение состоит в том, что все аффекты (в данном случае — депрессивный аффект) развиваются в соответствии с консолидацией и структурализацией Я. Такая интеграция аффектов берет свое начало в сенсомоторной фазе, в специфической откликаемости на аффективные состояния ребенка, которая способствует полному эмоциональному созреванию.

Депрессивный аффект интегрируется в структуру Я в результате получения последовательного, достоверного, эмпа-тического, созвучного отклика. Когда такой отклик хронически отсутствует или неадекватен, депрессивный аффект может приводить к нарушению слитности и стабильности организации Я. Способность идентифицировать и переносить депрессивные чувства, не теряя в результате своего Я, не боясь распада и не пытаясь соматизировать этот аффект, складывается в ранних аффективных отношениях между ребенком и осуществляющим заботу лицом. Процесс горева-ния и печали, следующий за потерей или сепарацией, произойдет только в том случае, если депрессивный аффект может быть идентифицирован, осознан и перенесен (tolerated). Способность интегрировать депрессивный аффект связана с ранней аффективной настройкой, которая, в свою очередь, определяет переживание ребенком самого себя и построение границ Я. Депрессивные расстройства (в отличие от депрессивных аффективных состояний) коренятся в Я-объектном провале, неспособности интегрировать аффектов⁹. Если мать в состоянии переносить, вбирать и контейнировать депрессивные состояния ребенка, свидетельствуя тем самым, что они не угрожают организации ее собственного ощущения Я, то она способна “удерживать ситуацию” (Winnicott, 1965), которая благодаря этому может быть интегрирована. В оптимальном случае, если такая от-кликаемость постоянно присутствует, то Я-объектные функции заботящегося лица постепенно интернализуются как способность к модуляции депрессивного аффекта собственными силами, а также способность принять ободряющее, утешающее отношение к себе самому. Следовательно, такой аффект не повлечет за собой невосполнимую потерю для Я. Ожидание, что за срывом последует восстановление, становится частью психической структуры, создавая уверенность в будущем и основу для чувства непрерывности Я.

Когда мать не может выносить депрессивные чувства ребенка, поскольку они не согласуются с ее собственными аффективными состояниями, требованиями ее Я-организации или Я-объектными потребностями,— она будет неспособна помочь ребенку в разрешении важнейшей задачи интеграции аффектов. Когда ребенок переживает усугубляющиеся провалы аффективной настройки, он может, чтобы спасти связь, в которой он так нуждается, обвинить свои

⁹ Мы обращаемся здесь к концепции “оптимальной фрустрации”, поскольку она содержит экономические и количественные метафоры, которые перекликаются с теорией влечений. Например, когда Кохут (1971) описывает оптимальную фрустрацию потребности ребенка в идеализации как ситуацию, когда “ребенок может переживать одно за другим разочарования в тех или иных идеализированных аспектах или качествах объекта” (50), а не в самом объекте целиком, или как ситуацию, когда недостатки объекта имеют “переносимые пропорции” (64),— он подчеркивает “величину” разочарования и “сумму” депрессивного аффекта как главный фактор, от которого зависит, будет ли разочарование патогенным или способствующим развитию. В противоположность этому мы утверждаем, что решающим является откликаемость окружения на депрессивные (равно как и другие) реакции ребенка. Поэтому мы переносим акцент с “оптимальной фрустрации” на центральную роль аффективной настройки.

собственные депрессивные чувства в провале Я-объекта, результатом чего становятся всеобъемлющая ненависть к себе, беспомощность и отчаяние или — если он реагирует защитной диссоциацией “преступных” аффектов — сохраняющиеся на всю жизнь состояния внутренней пустоты. Мы считаем, что и здесь можно распознать природу хронического депрессивного расстройства. В анализе такие пациенты сопротивляются появлению депрессивных чувств, боясь снова встретить такой же неадекватный отклик, какой они пережили в раннем детстве.

КЛИНИЧЕСКАЯ ИЛЛЮСТРАЦИЯ

Когда Стивен начал лечение у женщины-терапевта, ему было 26 лет: он страдал неопределенным и генерализованным чувством обреченности и всеобъемлющего страха, что с ним что-то не так. Центральное место среди его страхов занимала боязнь впасть в депрессию, что для него ассоциировалось с “потерей контроля” над своим рассудком и телом. Он жаловался на бессонницу, неспособность сосредоточиться, на то, что он провалил экзамены и был истощен из-за того, что постоянно “скрывал свою депрессию”. Первый раз он посетил психотерапевта после того, как у него в один день произошли два события: расстроилась помолвка с девушкой, с которой он встречался в течение трех лет, и неожиданно попала в больницу мать. Эти два удара случились за три недели до начала терапии.

С самой первой сессии Стивен обнаружил чрезвычайную чувствительность к вербальным и невербальным реакциям терапевта на него. Обычно на сессиях он бывал очень серьезным, иногда — достаточно тревожным и ажитированным Ему было трудно сосредоточиться на предмете своей речи. которая часто имела отстраненно-сухой оттенок, не позволявший обнаружить глубину чувств. Он беспрестанно говорил о “травмах”, от которых страдал не только в последнее время, но и всю жизнь, и при этом не мог ни сообщить доли событий, ни вспомнить о чувствах, которые они у него вызвали. Он знал только, что его жизнь протекала “не совсем правильно”. Любая попытка заглянуть глубже в его проблему вызывала острое чувство тревоги, паники и замешательства, иногда сопровождавшееся головокружением. Все это вызывало в нем самом мысль о “ядерном дефекте” (что он психотик).

Стивен очень боялся окончательно впасть в депрессию, считая, что “защиты подводят его”. Он знал о своей депрессии, но “не мог ее почувствовать”. Он помнил, как однажды “отдался” своим чувствам и стал совершенно подавленным и думал, что уже никогда больше не поправится. Эта уверенность ассоциировалась у Стивена со “спуском по спирали” в темную глубокую пещеру, который, раз начавшись, был необратимым. В целом это и было ощущение Стивеном своего депрессивного состояния. Таким образом, до прихода в терапию он не мог ни выразить, ни полностью пережить его.

Бросив институт, Стивен работал программистом. Кроме того, он много дополнительно подрабатывал, заполняя свои дни и вечера непрерывной работой. Обсессивный стиль и недостаточная связь с эмоциональной жизнью были наиболее заметными его чертами в первые месяцы терапии. Он отчаянно силился сообщить точное содержание своих переживаний и был чрезвычайно чувствителен к тому, понимают ли его. Он объяснял эту тревогу стремлением избежать обвинения в “неправоте” или “некорректности”, но вскоре стало ясно, что он сам считает свои эмоциональные состояния — насколько он вообще мог их переживать — неприемлемыми: по его убеждению, они обязательно должны были отдалить от него терапевта и разрушить терапевтические отношения. Поэтому возрастающая привязанность к терапевту постоянно подвергалась опасности.

Он верил, что можно сохранить связь, только если удерживаться от “ошибок”: как позднее выяснилось, это означало не выражать никаких чувств терапевту, не согласующихся с тем, чего, по его убеждению, она требовала, и — что еще важнее — которые могли разрушить ее или привести к переживанию неадекватности. Поэтому на интервенции терапевта он отвечал уступчивостью, но его ответы были совершенно отделены от аффекта. Он страшно боялся, что какие-то спонтанные чувства, не согласующиеся с психическим состоянием терапевта, будут ею отвергнуты, а это повлияет на него дезорганизующим образом. Когда возникали сильные эмоциональные реакции, он смущался и впадал в панику, и складывалось впечатление, что он не осознает переживаемой им эмоциональной реакции и совершенно не способен распознать, что означает этот сигнал для него. После того, как Стивен стал способен выражать некоторые чувства в терапевтической ситуации, он, тем не менее, продолжал недоумевать, “что следует с ними делать” после того, как он их почувствовал. “Я не знаю, что я чувствую, если я вообще чувствую... если это и значит чувствовать!”

Кроме того, Стивен был уверен, что, хотя на поверхности и кажется, что терапевт принимает его чувства, но, тем не менее, в глубине испытывает враждебность, отвращение и нелюбовь к нему — в особенности потому, что его чувства “обнаруживали отношение к женщинам”. Большинство его воспоминаний о ранних переживаниях было смутным и фрагментированным, но в ходе терапии всплыло несколько моментов, когда его мать попадала в больницу в связи с разными физическими и психиатрическими недомоганиями, отчего он надолго впадал в отчаяние. Ее первая продолжительная госпитализация произошла, когда Стивену было 2 года, и в течение его детства она ложилась в больницу почти каждый год. Стивен подавил и свои аффективные реакции на эти госпитализации, и свое знание об их причинах. В процессе терапии выяснилось, что большинство госпитализаций было связано с психотической депрессией. Стивен вспомнил, что его мать была депрессивной с тех пор, как он помнил себя, хотя он не осознавал ни ее психологической неполноценности, ни ее влияния на него.

Отвергнутые детские чувства потери и покинутости у Стивена существенно усилились, когда его девушка неожиданно разорвала помолвку. Пробудившиеся депрессивные чувства совершенно дезорганизовали его, а все вокруг, по его ощущению, упорно не замечали этого. Его мать по своей надобности была в очередной раз в больнице, а отец оставался таким же недостижимым и каменным, каким Стивен всегда его помнил. В процессе терапии Стивен не мог понять, почему ему не удавалось “отделаться” от привязанности к девушке, и беспощадно нападал на себя за этот собственный “дефект”. Через несколько месяцев терапии он вспомнил, что после разрыва он погружался все “глубже и глубже в депрессию”. “Я чувствовал это как спуск по спирали вниз. Я стал подавленным, мне не хотелось ничего делать. У меня ко всему пропал интерес. Я всей душой желал ничего не чувствовать, не думать. У меня появились мысли о самоубийстве, и это меня напугало”.

Стивен был явно не способен ни интегрировать свои депрессивные чувства, последовавшие за травматическим переживанием потери, ни принять эти аффекты в самом себе. Как он полагал, наличие подобных чувств с неизбежностью свидетельствует о том, что он “псих”, и никто не сможет его понять. Его чувства разочарования и печали оставались непризнанными всю жизнь, сколько он себя помнил. Стивен был твердо уверен, что мать терпеть не могла его печали: ему вспоминалось, как часто она высмеивала и ругала его только за то, что он вообще испытывал какие-либо чувства. В детстве, когда близкий друг Стивена переехал жить в другое место (это было травмой, которую он долго переживал), оба родителя смеялись над его тяжелыми переживаниями, замечая, что он так расстраивается из-за “пустяка”. Если принять во внимание столь ранний травматический опыт Стивена, не вызывает удивления его крайняя чувствительность к любым насмешкам или легкомысленному отношению со стороны терапевта: ему казалось, что его чувства высмеивают так же, как это делали родители.

Родители Стивена, в особенности отец, испытывали большие трудности в поддержании стабильных отношений с окружающими. Стивен изображал отца как безрассудного, поглощенного собой человека, непредсказуемого в своей личной и профессиональной жизни, которого “совершенно не заботят чувства других людей”. Отец оскорблял мать, а кроме того, часто становился участником серьезных и аморальных финансовых афер, из-за этого Стивен испытывал к нему сильные и амбивалентные чувства. Стивену очень не хотелось верить, что его отец такой аморальный и бездушный тип, каким он, по-видимому, в действительности являлся, и в то же время он был переполнен гневом, отвращением и крайним разочарованием по отношению к отцу. Не в состоянии понять, насколько дезорганизующими были эти переживания для сына, отец раздражался и злился, видя, что сын сомневается в его моральных качествах.

Стивену явно не хватало отношений с отцом, которым он бы мог восхищаться. Из их все больше сходивших на нет взаимоотношений Стивену ярче всего запомнилось то, как отец использовал его для отзеркаливания собственной грандиозности. “Он сажал меня рядом, изображая разговор “крохи-сына с отцом”, и все говорил и говорил. Но здесь не хватало главного: он говорил только сам с собой, а не со мной. Я в этих разговорах был скорее объектом, чем другим человеком”. Переживание отца как “дистанцированного”, “сумасбродного” и “недоступного” постепенно, к 12-ти годам, привело Стивена к уверенности, что уже больше нет надежды на то, что у них когда-нибудь будут отношения, каких ему бы хотелось.

Хотя Стивен мало осознавал свои реакции на повторяющиеся тяжелые депрессии матери, было очевидно, что его низкую самооценку и подверженность дезорганизующим аффективным состояниям разной степени интенсивности можно расценивать как результат длительной тесной связи с матерью, которая была хронически депрессивной и безучастной, что дополнялось отсутствием стабильной связи с отцом. В уходе самого Стивена в депрессивный аффект можно увидеть естественную реакцию на то, что он хронически не получал отклика на свои чувства. Он со стыдом признавал, что “был депрессивным всю жизнь”, но “никогда не мог этого почувствовать”. Он никогда не переживал “ни интереса к жизни, ни красоты жизни”,— только глубокое чувство изоляции.

В течение долгого времени главное место в терапии занимал страх Стивена перед собственным депрессивным аффектом. С самого начала он в какой-то степени осознавал эту боязнь депрессивных чувств, думая, что, как только он “соприкоснется с ними”, они немедленно его разрушат. Он боялся, что свалится в “темную пещеру” и никогда не вернется обратно, и этот страх опустошал его, внушал беспомощность и лишал надежды на будущее. Стивен думал, что как только позволит себе пережить сильное разочарование, печаль и сожаление, то “спятит” и закончит как его психотически депрессивная мать. Таким образом, страх чувствовать и осознавать свои депрессивные аффекты частично базировался у него на сильной идентификации с матерью и неполной дифференциации от нее. Вдобавок чрезвычайная подверженность матери депрессивным реакциям обусловила ее неспособность обеспечить непрерывную, созвучную откликаемость на его депрессивные чувства. Любые подобные реакции со стороны Стивена родители встречали смехом, пренебрежением, злой бранью или поверхностными извинениями. У Стивена оставалось ощущение, что ему не ответили, унизили его, дали понять, что он никчемный и пустой человек. Отец и мать были не в состоянии ни понять, ни перенести его несчастье; они считали любые подобные аффекты жизненно опасной атакой на их чувство самоуважения и на их самоощущение в качестве родителей.

В детстве, многократно посещая мать в больнице, Стивен часто испытывал крайнюю печаль и страх потерять ее и остаться одному. Мать при этом была сосредоточена только на себе и своем самочувствии, ясно сообщая ему: все, что он чувствует, неважно и неадекватно, его аффективные состояния должны как-то соответствовать ее нуждам. В это время он не мог обратиться и к отцу, который всегда был слишком озабочен собственными грандиозными проектами и фантазиями, чтобы откликнуться на дистресс сына. Эмоциональная недоступность отца усиливала депрессивные чувства Стивена и его связь с матерью. В результате Стивен стал верить, что депрессивные чувства — это его отвратительный недостаток. Поскольку родители не могли переносить болезненные аспекты его субъективной жизни, у него развилось и глубоко упрочилось убеждение, что болезненные аффекты следует “изгонять” и что “боль нельзя допускать”.

Если Стивен отваживался показать свои эмоции, то мать обвиняла его в том, что он так же занят только собой, как и его отец, и совершенно не заботится о чувствах других людей, т. е. прежде всего о ее чувствах. В ответ на его депрессивные чувства она всегда начинала говорить о ее уязвимости и ее собственных потребностях в этот момент. Она исподволь передавала ему свой собственный страх того, что его депрессивные чувства приведут к психотической регрессии, как это произошло с ней самой. Стивен постоянно чувствовал отчужденность от родителей и сверстников. Он постепенно создал картину своего детства, лишенную всяких подлинных, истинных чувств за исключением всеобъемлющей пустоты, безнадежного отчаяния и постоянной борьбы за то, чтобы “еще день продержаться”. Он часто замечал, что “каждый человек создает свой собственный ад, в котором живет”, подразумевая, что именно он полностью виноват в своих несчастьях.

Воспоминания Стивена о ранних детских годах были скудными и невнятными, что было связано с ранней диссоциацией аффекта, которая являлась результатом беспрестанного дефицита настройки окружения на его депрессивные состояния. Рассказывая о себе, он часто говорил о том, что он называл “потерей связей”,— образ, который был позже истолкован как выражение отсутствия эмоциональной связи, переживаемое им на протяжении всего своего развития. Он рассказывал о событиях жизни так, как если бы они случились с кем-то еще, и ему было трудно представить, что он теперешний и тот, кто был в детстве,— это один и тот же человек. Итак, у Стивена отсутствовало переживание себя самого как непрерывного во времени, поскольку не было организующего и стабилизирующего влияния интегрированных аффектов, которые консолидируют переживание себя самого как одного и того же человека, несмотря на все изменения. В терапии Стивен иногда чувствовал потерю “временных рамок”, особенно в периоды расставаний с терапевтом или в конце сессий. Сорок пять минут воспринимались как десять, а расставание на четыре дня — как разлука на месяцы.

До кризисной ситуации, приведшей Стивена в терапию, он был необыкновенно послушным сыном, особенно в отношениях с матерью. Когда мать оказывалась в непереносимых социальных и профессиональных ситуациях, она полагала, что ее “смышленый, творческий и самоотверженный” ребенок спасет ее и “укажет”, что она сделала неправильно. В восьмилетнем возрасте, после развода родителей, Стивен стал ревностным католиком: вся его энергия была сконцентрирована на этом. Здесь он нашел дополнительный источник структурирования своего хаотичного внутреннего мира. Ужасавшие его эмоциональные реакции на бесчисленные травмирующие детские переживания (особенно развод родителей и госпитализации матери) были диссоциированы и вытеснены, что укрепило его обсессивный, “рассудительный” склад характера. Состояние чистой, лишенной аффектов интеллектуальности стало его позитивным Я-идеалом, воплощенным в сильно идеализированном образе Спока из “Звездных путей”, чья жизнь казалась совершенно свободной от “влияния эмоций”. Борьба за достижение этого лишенного аффектов идеала становилась особенно заметной по мере того, как терапия стала выявлять дотоле отвергаемые аспекты его эмоциональной жизни.

Депрессивные аффекты любой степени интенсивности оказались для Стивена встроенными в специфический, полный опасных смыслов контекст и, следовательно, оставались источником сильной тревоги на протяжении всей его жизни. Реакция на последнюю госпитализацию матери и на то, что его “бросила” девушка, обнаружила неспособность Стивена сохранить свои защиты против аффектов. В процессе терапии постепенно развивалось понимание опасности, связанной с распознаванием и выражением депрессивных чувств, выразившись наконец в ожидании двух отдельных, но связанных между собой и пугающих исходов. Один — это ожидание, что его чувства приведут к еще большей дезорганизации его матери, при которой будет совершенно исключен любой принимающий, интегрирующий отклик с ее стороны. Другой — это убеждение, что в контексте его отношений слияния с матерью он сам тоже станет психологически дезорганизованным, безнадежно дезинтегрированным. Поэтому появление депрессивных аффектов немедленно вызывало острую тревогу.

Таким образом, неспособность Стивена интегрировать депрессивный аффект в свою Я-организацию оказалась результатом как глубокого провала Я-объекта в обращении с его состояниями печали, горя и разочарования, так и ощущаемой им на глубинном уровне связи депрессивного аффекта с предчувствием дезинтеграции — своей собственной и материнского объекта.

Он пребывал в постоянном страхе, что если он выразит какие-то депрессивные чувства, то терапевт будет смотреть на него как на хрупкого, подверженного дезинтеграции человека, который находится на грани психоза. Он боялся рассказывать терапевту свои сновидения, будучи убежден, что так вскроется “ненормальность”, дезорганизованность его чувств и мыслей. Кроме того, он боялся любых депрессивных настроений терапевта, опасаясь, что она, как его мать и он сам, “потеряет контроль” и впадет в психоз. Когда Стивен замечал изменения настроения терапевта, он начинал тревожиться, как если бы это были его переживания. Он считал, что ошибки и неудачи терапевта, как и его матери, были его собственными, и ощущал ограничение ее возможностей как фатальные дефекты в себе самом. В свою очередь эта неполная дифференциация собственного Я и объекта делала тем более необходимым отвер-жение любых чувств разочарования в переносе.

Когда у Стивена возникали депрессивные аффекты с соответствующим состоянием острой тревоги, терапевт фокусировалась на специфических смысловых контекстах пугающих повторений раннего Я-объектного провала, с которым были связаны эти чувства. Насколько возможно она проясняла смысл его опасений и страхов относительно того, что она, как и его мать, будет считать его чувства непереносимыми и запретными и поэтому ответит на них увеличением паники или злобным принижением или сама эмоционально разрушится. Через такой повторный анализ в переносе сопротивления Стивена депрессивным аффектам и предвосхищаемой чрезвычайной опасности, с необходимостью вызывающей это сопротивление, терапевт постепенно представилась ему как человек, который понимает, принимает и помогает ему интегрировать эти чувства независимо от их интенсивности. Такое развитие Я-объектного измерения переноса имело четыре взаимосвязанных следствия. Первое — Стивен стал проявлять значительно большую способность вспоминать болезненные переживания из прошлого. Второе — он начал чувствовать и выражать прежде диссоции-рованные чувства глубокого, смертельного отчаяния.

Дата добавления: 2017-01-14