Расцвет фотографии

Скандальный концерт

Неизменное

Случайность

Два фильма

Сон на склоне долины

Луна светлая, всё шепчешь,

рыцарь «её», не смеешь

глаза поднять на созвездия: там,

внизу, на фиолетовом дне душистого найта,

бежит немотно белый пёс

по краю поля, как свет лая.

В его «поезде теней» (здесь запах мазута под солнцем удваивает блеск железнодорожных рельсов) зернистая мембрана в царапинах то есть чёрствый – под выцветшую ленту к примеру Жана Эпштейна – плёночный полоз кажется получил право на

смутное припоминание вещего ветшания вещей всегда прежняя нынешность моно-но-аварэ нет Nunc stans где по слухам последние станут первыми наоборот

ни первых ни последних не будет словом твой зритель – тот что хочет после Атже преуспеть в пристальности тщась немедля на цыпочках заглянуть за барьер нехватки

(никакого вопроса ведущего к дурной бесконечности снова снова

165

снова сказывается только

неисчерпаемость безответного в котором

содержится пишет он в дневнике

ты пишешь в дневнике содержится в общем

онтологическая провокативность сущего сплошь

состоящего из несовершенства the

imperfect is our paradise

нужен ли тут ответ

как идеологема и гонец

романтической поэтики лишь

начисто небывшее никогда

не иссякнет лишь оно

не промажет своей

непоправимостью попадет в цель)

теперь пение аполлона пронзительней вопля

марсия даже в твоей

некогда патриархальной глуши

где-нибудь за базарной площадью за

высохшим озером где-нибудь

между наврузом и жатвой

«в городе сильвии» в другой

его находке в конце фильма сам

Хосе Луис Герин проехал в белой кепке

(они смотрят друг на друга он и она

мимо звякающих накатов зеркального трамвая

хлестающего полминуты двух незнакомцев

клочьями их же силуэтов) на

велике снизу вверх и вправо вдоль экранного края

Зарезана ли дыня, но

солнцу могут перерезать горло, по

«Зоне». Другой перевод. На

площади Франциска Ассизского видишь

(за решетчатой дверцей привит

к мраморной плите - высота

не сходится с основанием - поперечный пик

эпитафии): pictor optimus.

его мигнувший моисей не дано тебе всё время жить в этом твоя вечность промельк ханаан

166 глава тридцать вторая

три глыбы и одно хроматическое затухание (песни об умерших детях разъяренная публика так и не услышала в тот вечер) тихо унесшее их в закатную взвесь

Мятые ботинки в засвеченной графе пришибленного участка, не тратясь на буксующую явь, на пробную цифру в нищелюбивой статистике, словно инстинктивно позируют – «бунт реальности» – 8 х10-дюймовой камере. Безрамочный спанк великой депрессии.

167

ГЛАВА № 33

Вот интересно, читающий эту главу думал когда-нибудь, что великий писатель становится прошлым своей страны, а даже не великий поэт – её будущим.

* * *

Есть что-то в лирике любовной

от боли ноющей зубовной –

скрежещут травы под ногой,

хрустит прозрачный одуванчик,

и жёлтый – подставляет венчик,

и ты берёшь его рукой.

Так горек млечный сок, так краток

миг любованья красотой,

но будь и с этой жертвой кроток,

смири свой гнев, как было с той,

предшествующей мне. Любуйся

и ничего во мне не бойся –

какая тайна? – тайны нет.

Есть ожидание покоя,

когда приходит смерть такая –

из мандельштамовских длиннот –

для задыхания, паренья,

мучительного повторенья

«я рад, даря» наоборот.

* * *

Я знаю, для меня ещё раз апрель откроется окном,

ведь есть же безутешный голос, всех вызывающий в ином,

невнятном мире сновидений, ведь есть же тень теней – Орфей,

есть среди зелени растений холодноватый кварц нимфей,

есть зеркала в огромных залах, есть ликование воды,

есть на пустующих вокзалах давно уехавших следы,

есть чувства – робости, стыда ли, неважно – есть любовь к другим.

Люблю мельчайшие детали, и беспричинно дорогим

становятся одна слезинка, просторный холод, твой звонок

и речи правильной запинка, как будто до конца урок

не выучен, садись на место, ответишь завтра, – красота

прощального скупого жеста – рука с платочком возле рта.

Уже не слышно даже плача, а быстрых слов? Была ли речь?

Как будто можем мы иначе воспоминания беречь,

как будто можем, воскрешая украдкой виденное, взять

какой-то свет его – душа ли на миг проявится опять,

или расступятся сирени, волны лиловой схлынет мгла,

и я увижу чьи-то тени, сидящие вокруг стола, –

не знаю. Что могу сама я? Могу смеяться и молчать.

Могу стоять в слезах у края и никого не замечать.

Могу рассыпаться, распасться на воздух, воду и леса,

могу смотреть на всё сквозь пальцы, могу не закрывать глаза.

168 глава тридцать третья

* * *

Как быть? Как жить? Куда бежать? Как этим воздухом дышать? Как по земле ходить иначе, чем я хожу? А все вокруг: кусты, деревья рядом с дачей – уходят, размыкая круг.

Обмахиваясь, рассыпаясь, таясь и к людям наклоняясь. Коснитесь, встаньте предо мной или замрите за спиной. Пугая и преображаясь, обмахиваясь, рассыпаясь.

Я ветка, веточка, я вестник,

я потерялась в темноте,

где клевер, где четырёхлистник,

звезда лугов зелёных где,

где никнут часики гвоздики,

где смерть сверкает в мелочах.

Кровавы очи земляники.

Земля в пылающих лучах.

А лучник, мечник, неудачник,

а рыцарь бел, а рыцарь гол.

Природа – пышный мой подстрочник –

сухой соломинки укол.

Что принесла, какие вести,

нагие ветви, марта стук,

мы никогда не будем вместе,

мы как вода – а вдруг, а вдруг?..

* * *

Обуглены листья секрета, осыпалось золото клада, и тени выходят из света, как бабочки срока распада.

В лесах за чертою стеклянной нарядный стоит можжевельник, и вереск качается странный, и цвет набирает подъельник. То град набивается в складки земли и скрывает остатки, то падают иглы, сгорая, и омут над ними открыт. Как странно,

глава тридцать третья 169

как странно, как странно...

Я вижу во сне постоянно: гранат освещает Аид звездою, и зёрна кровавы, и души не ждут переправы, лишившись часов и ума, –

и я потерялась сама.

* * *

Люби меня за что-нибудь простое, за что-нибудь пустое – просто так. Чего-нибудь... я ничего не стою. Но можно же любить и за пустяк? Безделица – сама себе игрушка, сама себе ракушка и песок. О спой мне, море синее, на ушко, и я отдам за это поясок, сниму одежду, отпущу надежду, шагну в твою осклизлую траву. Ты, шепелявое, шипящее! Ну нешто до звёзд твоих никак не доплыву?..

* * *

Вроде живёшь, и мало радости. Мир – такой. Анненского читала, плакала над строкой.

Днём заходила к другу ради ненужных слов и протянула руку, чтобы расстаться вновь.

Сказано и пропало. Не было никогда. Что я ещё читала? В памяти – ни следа.

* * *

Ещё мы не можем расстаться, не можем ни выйти из круга, ни жить в пустоте друг без друга, ни именем горя назваться,

170 глава тридцать третья

а я уже выбрала имя, закрылась им, словно руками, и самое время чужими нам стать – над землёй облаками.

Вот это похоже на лето, а я от тебя отстаю. Дождём, затихающим где-то, последние слёзы пролью. Какие смешные фигурки! Как ветер стирает черты! Придёшь, наигравшись, с прогулки, и облако больше не ты.

* * *

Бессоннице я волю не даю,

но третью ночь абзацем шестистрочным

привлечена, и кажется непрочным

огромный мир, застывший на краю.

Перечитаю, и опять, опять.

В повторе есть какая-то загадка.

Слова горчат, а забывать их сладко

и никогда на память их не взять,

а память вся – сплошное решето,

выскальзывай на волю, дорогое,

ведь на замену есть всегда другое,

и пусть оно, как правило, не то,

мне всё равно, ведь всё вокруг – не то.

Не те деревья и не те соседи,

и дождь не те натягивает сети,

а сколько слёз бессмысленных зато!

За что – за то? За что-нибудь из детства,

за первый стыд, которого не ждёшь.

Воспоминание! И никуда не деться.

Терпи, переживай и слушай дождь.

Вот, говорят, не время – мы проходим, вчерашним днём проходим, навсегда, проходим так, как будто в воду входим, и вот уже вокруг одна вода. Нет, не круги от камня побежали – жизнь выронили, раз не удержали – а зеркало блеснуло пустотой, не дрогнуло, не отразило лица. Как хорошо, когда никто не снится из тех, кто пребывает за чертой.

глава тридцать третья 171

Я думаю, всему на свете сроки положены свои, к чему спешить, – верни назад невинные уроки: чей гриб и почему он одноногий, как пуговицу лишнюю пришить туда, куда не надо, что случится, когда умрём, а если не умрём? От смеха всё морщинками лучится.

Смерть пользуется тем же словарём.

У бедных смертных есть обычай давний –

перебирать любимое в слезах.

Клад хрусталя солёного. Куда мне

нести его невыносимый прах?

Кому нужны печальные обряды

то проводов, то встреч, кому отдать

коричневые школьные наряды,

в линеечку нечистую тетрадь?

Да никому. Оставь себе. Довольно.

Бессмертия ломается игла.

Подумаешь о ней, и сразу больно

от нежности внезапной и тепла.

172

ГЛАВА Если жизнь вас так ничему и не научила, значит, вы, скорей

всего, просто умнее неё. № 34

Дата добавления: 2017-01-13