Сегодняшняя рефлексия

Итак, критика языка может приводить к его правке, то есть, по существу, к изменениям. Но имеется и обратная закономерность. Резкие изменения в языке вызывают ожесточенную критику со стороны общества или, по крайней мере, его части. И сейчас мы находимся как раз в таком периоде развития языка. Современный русский язык, а правильнее сказать — русскую речь или даже дискурс, критикуют сразу по нескольким параметрам.

Во-первых, в постсоветское время все как-то разом стали абсолютно безграмотны, никаких правил или норм, так что впору говорить о распаде языка. Во-вторых, ко внутренним проблемам добавилась экспансия английского языка и, как следствие, порабощение некогда великого и могучего его чужеземным собратом. В качестве рецептов спасения рекомендуется возвращение к корням и истокам, повышение общей культуры, курсы риторики для депутатов и премьер-министров...

Со сказанным трудно не согласиться, но согласиться, пожалуй, еще труднее. И вот почему. В советское время возникла любопытная, но никак не уникальная ситуация, которая в лингвистике называется диглоссией (греч. двуязычие), то есть сосуществованием двух языков или двух форм одного языка, распределенных по разным сферам употребления. Рядом с обыденным русским языком возникла (или была создана) еще одна его разновидность. Ее называют по-разному: советским языком, деревянным языком (калька с французского — langue de bois; ср. с деревянным рублем), канцеляритом (слово К. Чуковского), но лучше всех (в том числе и лингвистов) про это написал Дж. Оруэлл. И поэтому его “новояз” (в оригинале “newspeak”) стал самым привычным названием лингвополитического монстра. Диглоссия случалась и на Руси, и в других обществах. В Древней Руси соседствовали разговорный русский язык и литературный церковнославянский. Позже в восемнадцатом веке русскому языку пришлось делить собственный народ (точнее, только дворянство) с пришельцем — французским языком. В Древней Индии, например, сосуществовали разговорные языки, пракриты, с религиозным языком, санскритом. Диглоссия вообще характерна для некоторых религиозных обществ, где “высокий” религиозный язык обслуживает только религиозное, ритуальное и тому подобное общение. В других же ситуациях используется “низкий” разговорный язык. Функции советского новояза близки к функциям религиозного языка, не зря же Б. Рассел называл коммунизм религией.

В действительности, в советском обществе употреблялись и другие формы языка, например, просторечие, сленг и т. п. Все эти формы почти не взаимодействовали между собой, поскольку относились к разным слоям общества и к разным ситуациям общения. В речах, газетах и на партсобраниях царил новояз, на кухнях и во дворах — разговорная речь, литературная или просторечная в зависимости от речевой ситуации и ее участников. Советский человек отличался тем, что умел вовремя переключать регистры, “двоемыслие” (по Оруэллу) порождало “двуязычие” и наоборот.

Итак, неверно, что русский язык в советскую эпоху был неуклюж, бюрократичен и малопонятен. Таким была только одна из его форм, а именно новояз, но другим новояз быть и не мог. Его устройство определялось его предназначением. Еще А. М. Селищев сформулировал ключевое правило (сославшись, впрочем, на газетный текст) — если говорит непонятно, значит большевик. Здесь надо сказать, что новояз не был чем-то мертвым и неизменным. Сталинский и брежневский новоязы — это две большие разницы. Во многом языковые различия определяются функциями языка и задачами “пользователя”, то есть власти. На смену прямому обману и промыванию мозгов пришли ритуал и забалтывание. В этом смысле оруэлловский новояз списан, скорее, со сталинского времени. Менялись эпохи, менялись дискурсы... Диглоссия же сохранялась, разве что наметилась определенная экспансия новояза. Сфера его употребления постоянно расширялась. Уже к любой публичной речи властью предъявлялись жесткие требования. Переход на “чтение по бумажке” становился почти обязательным.

Горбачевская перестройка изменила не сам русский язык, она изменила условия его употребления. Говоря словами Л. Толстого, все смешалось в доме Облонских. Исчезли границы между разными формами языка и между сферами их употребления. В публичной речи, например, М. С. Горбачева или Б. Н. Ельцина причудливо сочетаются элементы литературного языка, просторечия и все еще не умершего новояза. Неверно, что они говорят безграмотнее Л. И. Брежнева, просто они говорят, а тот читал. То же самое можно сказать и о депутатах, и о телевидении, и о газетах, и вообще о современной публичной речи. На смену грамотному и перенасыщенному готовыми шаблонами новоязу пришла взрывоопасная смесь. Результат отчасти парадоксален: ошибок стало значительно больше, но говорить в целом стали интереснее и лучше. Конечно, не все. Кто умел только “по новоязу”, лишился всего. К примеру, В. С. Черномырдин иначе не может, а на новоязе вроде бы уже не удобно (тем более правоцентристскому лидеру). Результат налицо.

Языковая стихия обрушилась и захлестнула весь народ. Оказывается, что почти каждый может выступать публично, а некоторые еще и обязаны. Сегодня политические деятели различаются не только внешностью, взглядами, но и языком. “Языковые портреты” политиков стали обязательной частью их образа, инструментом в политических кампаниях и даже объектом пародирования. Тексты, порожденные Е. Т. Гайдаром, В. В. Жириновским и А. И. Лебедем, никак не перепутаешь, даже если их прочитает диктор. Публичная речь во многом стала отражением индивидуальности, как, вообще говоря, и должно быть.

Таким образом, социальных различий в речи теперь меньше, а индивидуальных больше. Ну а тезис о всеобщей неграмотности, мягко говоря, не верен. Просто та неграмотность, которая существовала всегда, стала отчасти публичной.

Если же обратиться к непубличной речи, то она изменилась несколько меньше, хотя также испытала различные влияния. Правда, это коснулось не самой образованной части русского народа, а прежде всего тех, кто наиболее подвержен воздействию телевидения и газет. Русская речь вообще стала более разнообразной, поскольку совмещает в себе разнородные элементы из когда-то не сочетаемых форм языка. В сегодняшней речи не юного и вполне интеллигентного человека мелькают такие слова и словечки, что впору кричать “Караул!”. Молодежный сленг, немножко классической блатной фени, очень много фени новорусской, профессионализмы, жаргонизмы, короче говоря, на любой вкус.

Стал ли русский язык более “криминальным”? Безусловно. Как и все общество в целом. Другой вопрос, почему это так заметно. Раньше на фене ботал тот, кому было положено ботать. Ну разве что, интеллигент мог подпустить что-нибудь эдакое для красного словца. Но это словцо было “красным”, то есть резко выделялось на общем фоне. Сейчас же эти слова на устах у всех: профессора, школьника, депутата, бандита...

Что-то подобное произошло и с русским матом. Лингвисты всегда говорили о его табуированности. Но что же это за табуированность такая, когда почти весь народ эти слова произносит? Так вот, во-первых, не все, во-вторых, не везде и не всегда. Употребление мата в СССР несколько напоминало ситуацию в Древней Руси. Там мат использовался, в частности, в специальных “анти-христианских” обрядах, можно сказать, в особой “андеграундной” языческой культуре, существовавшей параллельно с христианской. Матерились в специальное время и в специальных местах. Например, в бане (такое особое нехристианское место). Это же явление было воспроизведено и в советскую эпоху (речь, конечно, не идет о тех, кто матерился всегда и везде). Для тех же политических функционеров мат был специальным знаком “неофициальности” и “свойскости”. Отдыхая и расслабляясь с коллегами в бане, просто необходимо было материться. Для интеллигенции же мат тоже играл роль символа и нес, как это ни смешно звучит, воздух свободы и раскрепощенности от официальной религии — коммунизма.

Вместе со всем запретным мат сейчас вырвался на волю. И ревнители русского языка утверждают, что материться стали чаще и больше. Конечно, статистических исследований никто не проводил, но как-то это маловероятно. Просто мат встречается теперь в тех местах, куда раньше ему путь был заказан. Например, в газетах и книгах. В телевизоре то прорывается, то как-то лицемерно и неприлично попискивает. И снова диалектика, как с неграмотностью: мат заметнее, потому что публичнее, и незаметнее, потому что подрастерял свою знаковую функцию, стал как бы менее непристойным.

С чем только не сравнивали язык — с игрой, с живым существом, с инструментом, но кажется, чтобы наглядно показать переход от советского состояния к постсоветскому, нужно сравнить его с супом. В советское время существовало много разных коллективов и каждый варил в своем котелке свой суп. У кого-то он был повкуснее, у кого-то погорячее... Переходя в другой коллектив, приходилось глотать другой суп. Вот так все мы были тогда полиглотами: с домашними по-домашнему, с молодежью по-молодежному, с партийцами по-партейному, ну а с волками по-волчьи. А сейчас все эти супы и супчики слили в один большой котел, в котором варится общая похлебка. Можно, конечно, жаловаться, но есть приходится борщ с грибами и горохом. Для успокоения можно только сказать, что через некоторое время все это переварится в однородную массу. Что-то исчезнет, что-то останется...

Единственной, пожалуй, ощутимой потерей на этом пути развития речи стала почти всеобщая утрата языкового вкуса. Языковая игра, построенная на совмещении разных слоев языка (примеров в советский период множество: В. Высоцкий, А. Галич, Вен. Ерофеев и др.), или просто использование ярко выраженного социального стиля (например, М. Зощенко или А. Платонов) теперь едва ли возможны. Эти приемы стали нормой и перестали восприниматься как игра. Из новых речевых жанров, все-таки имеющих игровое начало, следует упомянуть стеб. Новизна его, впрочем, условна и, скорее, состоит в социализации, выходе на публичную трибуну. А так непублично стебали и раньше.

Что же касается других претензий к современному языку, то и здесь не все так просто. Действительно, резко увеличился поток заимствований из английского языка. Влияние Америки очевидно, и не только на русский язык, и не только на язык вообще. Эти изменения также связаны с уничтожением границ и перегородок, но только внешних. Наибольшее число заимствований приходится на новые области, где еще не сложилась система русских терминов или названий. Так происходит, например, в современной экономике или вычислительной технике. В ситуации отсутствия слова для нового понятия это слово может создаваться из старых средств, а может просто заимствоваться. Русский язык в целом пошел по второму пути. Если же говорить о конкретных словах, то, скажем, принтер победил печатающее устройство. В таких областях заимствования вполне целесообразны, и во всяком случае никакой угрозы для языка не представляют.

Однако одной целесообразностью заимствования не объяснишь. Во многих областях, ориентированных на Америку, заимствования явно избыточны, поскольку в русском языке уже существуют соответствующие слова (иногда старые заимствования). Тем не менее новые заимствования более престижны и вытесняют русские слова из обращения. Так, бизнесмен борется с предпринимателем, модель с манекенщицей, презентация с представлением, визажист с парикмахером и т. п. Появление такого рода заимствований иногда затрудняет общение. Объявление типа “Требуется сейлзменеджер” рассчитано исключительно на тех, кто понимает, а для остальных остается загадкой. Но издержки такого рода временны (только на период борьбы и становления новой терминологии) и тоже особой угрозы для языка в целом не несут. Едва ли мы становимся менее русскими, говоря бухгалтер (звучит-то как, если вдуматься!), а не счетовод. Да и чем уж нам так дорог парикмахе р_, чтобы защищать его в нелегкой борьбе с визажистом?

Количество заимствований в любом языке огромно, что самими носителями языка не всегда ощущается. Язык — необычайно стабильная система и способен “переварить” достаточно чужеродные явления, то есть приспособить их и сделать в той или иной степени своими. Степень этой адаптации важна, но и она не решает дело. Так, слова типа пальто (несклоняемое существительное) или поэт (отчетливое “о” в безударной позиции) переварены не до конца, однако русский язык не уничтожили.

Итак, бояться за русский язык не надо, справится. Самое парадоксальное, что стабильность и консервативность ему во многом обеспечат не слишком образованные люди, в первую очередь те, которые в университетах не обучались и иностранных языков не разумеют. И пока таких большинство, можно не беспокоиться. Другое дело, что ревнители “русского” заслуживают не насмешки, а уважения. Несмотря на видимую нерезультативность их усилий, они являются своего рода противовесом для противоположных тенденций. А противовесы нужны. И можно, конечно, смеяться над требованием писать вывески по-русски, но определенный эффект оно дает.

Крысин Л.П.

РУССКИЙ ЛИТЕРАТУРНЫЙ ЯЗЫК НА РУБЕЖЕ ВЕКОВ

Крысин Л.П. Русский литературный язык на рубеже веков // Русская речь, 2000, №1. С.28-40

Одну из последних своих статей Лидия Корнеевна Чуковская назвала так: "Моя грач прилетела" (газета "Невское время". 1996. 10 янв.). Она возмущалась неправильным согласованием существительных типа врач с определениями и сказуемыми: произнести Моя врач велела, считала Лидия Корнеевна, это все равно, что сказать Моя грач прилетела... И не только об этом частном явлении говорилось в ее статье. Приводя многочисленные примеры ошибок в ударении (прИнять, НамерЕние и под.), в склонении (живу в Одинцово - почему не в Одинцове), примеры того, как женщин неоправданно именуют переводчиками, а не переводчицами, корреспондентами, а не корреспондентками, огорчаясь по поводу того, что "интеллигенция лишилась иммунитета" и "не совершает отбора" языковых средств, Л. Чуковская констатирует: "Случилось несчастье: он [русский язык] оскудевает и мертвеет на наших глазах (и в наших ушах)... Рушится самая основа: отмирают дополнения, не склоняются почему-то названия местностей и имена числительные". И завершает свою статью горьким восклицанием, обращенным к русскому языку: "Остался у меня один вопрос: жив ли ты - живой как жизнь?".

Сетования на оскудение и порчу нашего языка слышатся из уст не только таких строгих блюстителей (или блюстительниц?) нормы и культурных традиций, каким (какою?) была Лидия Корнеевна Чуковская. Современным состоянием родной речи, тем, что с нею происходит, озабочены многие: в первую очередь писатели, имеющие дело со словом профессионально, а также политики, общественные деятели, ученые, журналисты, учителя, врачи... И, конечно же, лингвисты: хотя они призваны непредвзято и всесторонне изучать процессы, которые происходят в языке, и им далеко не безразлично все, что угрожает единству и целостности литературного языка, что расшатывает его норму, разрушает культурные традиции.

Современное языкознание далеко отошло от той объективистской позиции, которую когда-то отстаивал академик А.А. Шахматов: "Странно было бы вообще, - писал он, - если бы ученое учреждение вместо того, чтобы показывать, как говорят, решилось указывать, как надо говорить". Как известно, языковеды - авторы многочисленных словарей, грамматик, справочников, в которых не только описывается язык, но и содержатся правила его использования, характеристики различных языковых средств с точки зрения их пригодности в тех или иных коммуникативных ситуациях, оценка выразительности (или, напротив, невыразительности) этих средств. В лингвистике уже давно установилось что-то вроде неписаного закона: любое языковое явление должно быть всесторонне и з у ч е н о, и лишь после этого его можно оценивать по шкале "хорошо/плохо" (для языка, для культуры в целом и т.д.). Поэтому прежде чем отвечать на вопрос о том, насколько губительны для русского литературного языка все те новшества, которые появились в нем за последнее время, надо выяснить, что это за новшества, какова их природа и какую роль они играют в общем процессе языковой эволюции и, в частности, в эволюции литературной нормы. Размеры журнальной статьи позволяют нам коснуться далеко не всех процессов, происходящих в современном русском литературном языке. Но все же целесообразно остановиться на том, что наиболее характерно, что отличает нынешний этап развития нашего языка от предшествующих. Два явления представляются весьма определенными. Это (1) жаргонизация литературной речи и (2) усиление процесса заимствования иноязычных слов.

Дата добавления: 2017-01-13