Объективные факторы формирования ситуации реформ. 1 страница

Цивилизационный выбор власти и общества во второй половине 1850х годов

За годы Крымской войны дефицит в государствен­ном бюджете достиг чудовищной цифры – около 800 млн руб. серебром. В годы войны в 13 раз сократился вывоз хлеба по сравнению с предвоенным временем, льна – в 8 раз, пеньки в 6 раз, сала в 4 раза. Война резко ударила по импорту машин, объем которого сократился в 10 раз, в 2,5 раза сократились объемы ввоза хлопка, в 1,5 раза – красителей, что немедленно сказалось на состо­янии текстильной промышленности центральных губерний России, в том числе и столичных. К осени 1854 г. мос­ковская хлопчатобумажная промышленность наполовину сократила производство, что вызвало ряд банкротств фабрикантов и купцов.

Рекрутские наборы и призывы в ополчение в 1853–1855 гг. изъяли из сельскохозяйственной сферы производ­ства около полутора миллионов мужчин-работников, по­мещичьи имения и крестьянские хозяйства лишились су­щественной части трудовых ресурсов, а увеличившиеся потребности в государственных натуральных повинностях (подводной – для воинских перевозок, строительстве до­рог стратегического назначения и пр.) отвлекали остав­шихся работников от сельскохозяйственных работ. Так, только государственная деревня выделила в 1853–1855 гг. 15 млн подвод для перевозки грузов и кроме этого еще 18 млн конных и пеших работников для починки и стро­ительства дорог и дорожных сооружений.

В помещичьей деревне 34 губерний Европейской Рос­сии шло сокращение посевов, которое в 1856 г. по сравнению с 1852-м довоенным годом достигло 35%. Чистые сборы хлебов на душу населения в предвоенное десятилетие (1840–1850 гг.) составили в среднем 22–24 пуда, а в десятилетие, включающее годы войны (1851–1860 гг.), только 19–21 пуд. Заметен упадок животноводства: если в довоенное десятилетие на сто душ населения приходилось 79 голов крупного рогатого скота, то в 1851–1860 гг. только 67, а поголовье лошадей сократилось на 24%.

Субъективные факторы:

Ис­торик М. Н. Погодин уже в ноябре 1854 г. писал Нико­лаю I: «Верный народ твой тебя призывает! Терпение его истощается... От «безбожной лести» отврати твое ухо и выслушай горькую правду». И далее он излагает такую программу действий, которая, по сути дела, перечеркивает все тридцатилетние усилия царя: «Освободи от излишних стеснений печать... дай средства нам научиться лить такие же пушки, штуцеры и пули, какими бьют теперь враги наших милых детей... Мы отстали во всех сознаниях...». В переданном Погодиным через министра императорского двора В. Ф. Адлерберга письме самому Николаю I послед­ний мог прочесть, что он «не имеет верного понятия о настоящем положении России... никакая правда до него достигнуть не смеет, да и не может; все пути выражения мыслей закрыты, нет ни гласности, ни общественного мнения, ни апелляции, ни протеста, ни контроля». ¹ Погодин М. П. Историко-политические письма и записки в про­должение Крымской войны. М., 1874.

Графиня А. Л. Блудова в одном из своих писем этого времени: «...что по­ложение опасно, что система дурна, что люди недостаточ­но честны, недостаточно умны, недостаточно учены. Все это знает и государь, и весь свет, но нужно знать, как и чем, и кем пособить горю».

Вопрос «как» 63 записки, поданные правительству в 1855–1857 гг., разрешали отменой креп. права. «Теперь вопрос об освобождении крепостных во всех устах, – писал Кавелин Соловьеву в начале 1856 г., – об нем говорят громко, об нем думают даже те, при которых прежде нельзя было намекнуть на погрешительность крепостного права, не произведя в них корчь и нервических припадков».

К. Кавелин. «Записка об освобожде­нии крестьян в России». В законченном виде стала известна в марте 1856 г. вел. князю Константину Николаевичу, частично опубликована за рубежом в герценовском издании «Голоса из России» (кн. 3) в 1857 г., а в 1858 г. выдержки из нее опубликовал «Сов­ременник».

Осень 1856, Ю. Ф. Самарин, «О крепостном сос­тоянии и о переходе из него к гражданской свободе»; заглавие подчеркивало юридическую сторону вопроса. Многие детали биографии Самарина совпадают с кавелинской: примерно один и тот же возраст, воспитанник Московского университета, чиновник того же Министерст­ва внутренних дел, публицист. Самарин знал воп­рос не только теоретически, умозрительно. Он управлял имением своего отца, т. е. был «практикующим помещиком», но главное – непос­редственно участвовал в инвентарной реформе в юго-за падных губерниях империи => своеобразный симбиоз инвентарных правил с указом 2 апреля 1842 г., при котором так называемый инвентарь, т. е. строгий регламент прав и обязанностей помещиков перед своими крестьянами, превращался в свободный договор между ними и крестьянами с последующим выкупом этих прав у поме­щика крестьянским миром.

В речи 30 марта 1856 г., судя по публикации ее текста в журнале «Голос минувшего» (1916, № 5–6), император сказал: «Слухи носятся, что я хочу дать свободу крестьянам: это несправедливо, – и Вы можете сказать это всем напра­во и налево; но чувство, враждебное между крестьянами и их помещиками, к несчастью, существует, и от этого было уже несколько случаев неповиновения помещикам. Я убежден, что рано или поздно мы должны к этому прий­ти. Я думаю, что и Вы одного мнения со мной; следователь­но, гораздо лучше, чтобы это произошло свыше, нежели снизу».

Александр II добивался осуществления своей идеи о «добровольной» инициативе дворянства в деле освобождения крестьян. Встретившись в Бресте в мае 1856 г. со своим давним приближенным В. И. Назимовым, недавно назначенным виленским генерал-губернатором, Александр II получил от него заверение, что дворяне его генерал-губернаторст­ва, видя последствия освобождения крестьян в соседних прибалтийских губерниях, где крестьяне получили личную свободу еще в начале XIX в., согласились бы на подоб­ную реформу. Когда во время корона­ции в августе 1856 г. в Москве собрались предводители дворянства всей России и министр внутренних дел С. С.Ланской и его товарищ Левшин по поручению Александра II проводили беседы по вопросам реформы, предводители Виленской, Ковенской, Гродненской губерний говорили о готовности к реформе по «остзейскому», т. е. прибалтийскому, образцу. Так сви­детельствует Левшин. Это миниатюрное согласие позво­лило Министерству внутренних дел составить доклад, ав­торизованный Александром II 26 октября 1856 г., в кото­ром официально признавалась необходимость решения крестьянского вопроса и подготовки реформы в назван­ных губерниях. Правда, сроки не были указаны. Назимов, которому была послана копия этого доклада, должен был подготовить дворянство к этому акту. Харак­терно, что это, по сути дела, экспериментальное меро­приятие через некоторое время стало толчком к оформле­нию идеи Министерства о целесообразности проведения реформы не как единовременного акта, а постепенного, по отдельным губерниям и местностям, чтобы расчленить возможный протест крестьян на отдельные очаги, легко подавляемые. Идея получила отражение в очередном док­ладе Министерства внутренних дел царю 20 декабря, ко­торый содержал и конкретные предложения о создании специального комитета для подготовки реформы.

Доку­мент, определяющий содержание реформы, лег на стол Александра II еще 7 октября 1856 г., и подала его вели­кая княгиня Елена Павловна. Тетка царя, бывшая вюртембергская принцесса, в 1824 г. в 17 лет стала женой великого князя Михаила Павловича, который по своим качествам был ухудшенной копией венценосного брата – Николая I. Воспитываясь в одном из парижских пансионов, она только в Петербурге впер­вые в жизни попала в театр. Робкая, но приветливая девушка, она вскоре, как свидетельствует мемуарист, «всех без изъятия пленила». Но она понимала свое замужество как «служ­бу в России» и сделала все возможное, чтобы занять свое место при неуютном петербургском дворе. Самоуч­кой выучила русский язык, хотя до конца жизни плохо им владела, в оригинале прочла «Историю государства Российского» Карамзина. По наблюдениям другого ме­муариста, она вечно училась чему-нибудь. Двор признал ее энциклопедические знания. Нико­лай I говорил П. Д. Киселеву: «...Елена – это ученый нашей семьи, я к ней отсылаю европейских путешествен­ников, в последний раз это был Кюстин, который завел со мною разговор об истории православной церкви, я тотчас отправил его к Елене, которая расскажет ему более, чем он сам знает». Хотя для оценки учености Николай I был не подходящим экспертом, в данном случае он не ошибался, так как примерно такую же оценку ей дает А. И. Кошелев, известный славянофил, которого она поразила своим «умом и ловкостью». «Взгляд ее на дела был истинно государственный», – заметил он в своих «За­писках». Но как раз к государственным делам ей путь был заказан, так как муж ее к ним был абсолютно равно­душен, а она твердо придерживалась придворной субор­динации.

И все же ее «мужской ум» тянулся к делам государст­венным. Так, летом 1846 г. она заинтересовалась город­ской реформой – подготовкой «Городового положения», проект которого разрабатывал начальник отделения хо­зяйственного департамента Министерства внутренних дел Н. А. Милютин, племянник П. Д. Киселева. Милютин был ей представлен, и когда зимой 1847/48 г. по желанию Еле­ны Павловны княгиня Львова в Михайловском дворце ор­ганизовала свои «четверги», Милютин наряду с другими молодыми людьми стал бывать на этих вечерах, на которых обсуждались животрепещущие вопросы политики и культуры, обсуждались идеи западников и славянофилов, литературные новинки, в том числе творения любимого Еленой Павловной Гоголя. Салон пользовался особым ав­торитетом среди петербургской дворянской интеллигент­ской элиты, здесь иногда бывал и Николай I, вечерами просиживавший у рояля, на котором играл Рубинштейн, и насвистывавший музыку. Симптоматично, что в сложив­шемся кружке Елены Павловны оказались почти все буду­щие активные деятели реформы 1861 г.

После смерти мужа в 1849 г. Елена Павловна актив­ней и с меньшей опаской стала вникать в государствен­ные дела, правда не переоценивая свои возможности и прерогативы. С началом Крымской войны она, победив предубеждения Николая I, организовала при помощи Н. И. Пирогова службу сестер милосердия, которые впер­вые появились в действующей русской армии. Осущест­вляя свою идею, она особенно сблизилась с великим кня­зем Константином Николаевичем, возглавлявшим морское ведомство; впоследствии этот тандем во всем царствую­щем доме стал самым последовательным сторонником преобразований. А после смерти Николая I она при «поч­тительном племяннике» окончательно воспряла духом и перестала скрывать свою предприимчивость, что не пре­минул не без тревоги заметить наблюдательный митро­полит Московский Филарет, так как ему явно не нрави­лось общественное оживление, наступившее после смерти Николая I.

Между тем Елену Павловну стали заваливать запис­ками и проектами отмены крепостного права, среди кото­рых были записки К. Д. Кавелина и полтавского помещи­ка В. В. Тарновского. Последний представил записку, очевидно, как «сосед по имению», так как Елена Павлов­на была владелицей крупного имения Карловки с 12 селе­ниями в Полтавской губернии. В имении было свыше 9 тыс. дес. земли, 7392 души мужского пола и 7625 душ женско­го пола. В губернии, характерной своими мелкопомест­ными владениями, это была одна из крупнейших латифун­дий. Сама великая княгиня себя называла «полтавской помещицей», повторяя Екатерину II, кокетничавшую зва­нием «казанской помещицы». Возможно, что записка Тар­новского натолкнула ее на мысль о великодушном пос­тупке – освобождение своих крестьян в качестве приме­ра для подражания. Это решение не было спонтанным: еще в 1847 г. она два часа беседовала с Мясновым — од­ним из авторов проекта освобождения крестьян, с кото­рым выступили некоторые тульские помещики. Когда она рассказала Киселеву о своем намерении, он ее отгова­ривал от подачи специальной записки царю по этому по­воду. Впрочем, и Милютин, как сообщает мемуарист, ей сказал, когда она попросила подготовить такую записку, что «тетке государя не следует довольствоваться пода­чею примера личного великодушия; если она желает взять на себя в этом деле инициативу, то ей следует в записке попробовать изложить общие основания, на которых воз­можно было бы выпустить крестьян на волю, но так как вопрос этот еще не выяснен в законодательной работе, то он советовал пока повременить». Это свидетельство могло бы стать серьезным аргумен­том для доказательства тезиса, что Милютин с самого начала хотел использовать желание Елены Павловны ос­вободить крестьян имения Карловки как повод для изло­жения общей программы реформы, но значительная часть приведенной цитаты сопротивляется такой трактовке: Милютин еще не был готов, или скорее всего еще не видел готовности к восприятию его идей адресатом подобной записки. И был прав. Он, несмотря на свое не­согласие на записку сепаратного значения, все же дораба­тывает проект управляющего Карловским имением Эн-гельгардта, озаглавив его «планом действий для осво­бождения в Полтавской и смежных губерниях крестьян тех помещиков, которые сами того пожелают». Заглавие, как видим, комментариев не требует. Когда Елена Пав­ловна в марте 1856 г. доложила царю план, он возраже­ний не вызвал, нечто подобное лежало в русле его собственных представлений о механизме под­готовки реформы.

Тогда Милютин решил перевести «мини-реформу», задуманную Еленой Павловной, на общеимпер­скую почву. Он подготовил записку «Предварительные мысли об устройстве отношений между помещиками и крестьянами». Ведущая идея записки состояла в том, что крестьяне освобождаются с земельным наделом, который они выкупают в свою соб­ственность. Это был разрыв с традицией подобных ре­форм, осуществленных в Прибалтике, где освобождение личности не сопровождалось наделением землей. Идея рез­ко контрастировала с тем, на что согласились виленские помещики. Русская старина. 1897. № 10. С 127. Александр II был в недоумении от записки, которая общего с изложенным Еленой Павловной ему в марте планом освобождения крестьян Карловки не имела. 26 октября он в ответе Елене Пав­ловне отметил это обстоятельство и дал согласие толь­ко на негласное совещание помещиков Полтавской губер­нии, т. е. практически возвратил Елену Павловну к ее первоначальному плану. Но узкоутилитар­ная цель Елены Павловны, решившей провести «мини-реформу» в своем имении Карловке Полтавской губер­нии, стала для Милютина удобным слу­чаем, чтобы изложить проект освобождения крестьян в России.

Таковы суждения, которые представляли идейный потенциал «верхов» к началу заседаний Сек­ретного комитета по крестьянскому делу, созванного 3 января 1857 г.

В отсутствие Алек­сандра в Комитете председательствовал А. Ф. Орлов, друг Николая I, который в критические для Николая декабрь­ские дни 1825 г. отлично действовал против «мятежников», среди которых был его родной брат Михаил, за что и удос­тоился графского титула. После смерти Бенкендорфа сменил его на посту шефа жандармов и начальника III отделения с. е. и. в. канцелярии. Человек, не лишенный дипломатических способностей, он в начале 30-х годов добился заключения Ункяр-Искелесийского договора с Турцией, в 1856 г. – Парижского мира. Пожилому человеку, князю, достигшему вершин карьеры, с 1856 г. сидевшему в кресле председателя Государственного совета и Коми­тета министров, владельцу свыше 170 тыс. десятин земли и десятков тысяч крепостных, за четыре года до смерти (умер он в 1861 г., 75 лет от роду) предстояло предсе­дательствовать в Комитете, задача которого была прямо противоположна его мироощущению и личным интересам. Под стать ему были и члены Комитета: министр импе­раторского двора граф В. Ф. Адлерберг, из «остзейских» дворян, не обладал земельной собственностью (правда, жена его была владелицей полутора тысяч крепостных). Адлерберг начал свою карьеру в следственной комиссии по делу декабристов и дослужился в конце концов до министерской должности. Он обладал единственным ка­чеством – верностью Николаю I. Вторым назовем графа Д. Н. Блудова – председателя департамента законов Государственного совета, которого отличало от других членов Комитета знание законодательства по крестьянскому вопросу и законодательной традиции империи. Он был делопроизводителем в первом Секретном комитете, созванном Николаем I в 1826 г.; в 30-х годах возглавил Министерство внутрен­них дел и приложил руку к выработке «Общего губерн­ского учреждения» от 28 декабря 1837 г. – законодатель­ного акта, регламентирующего и регулирующего деятель­ность губернаторов в духе николаевского понимания за­конности. Став в 1840 г. главноуправляющим II отделе­нием с. е. и. в. канцелярии, он руководил составлением «Свода законов Российской империи» 1842 и 1857 гг. из­дания. В 1855 г. стал президентом Петербургской Академии наук, завершил жизненный путь в 1864 г., будучи председателем Государственного совета и Комитета мини­стров, унаследовав должности от Орлова, умершего в 1861 г.

Князья П. П. Гагарин и В. А. Долгоруков: оба крупные душевладельцы, оба были членами след­ственной комиссии по делу петрашевцев в 1849 г. Гага­рин медленно продвигался по сановной лестнице, только в 54 года став действи­тельным тайным советником, а через год – членом Госу­дарственного совета, но в царствование Алек­с. II набирал высоту и умер в 83 председ.Комитета министров, заменив умершего Блудова. Дол­горуков – военный министр при Николае I – несет всю ответственность за руководство ведомством в годы Крымской войны. Но поплатился только тем, что был «передвинут» на освободившийся в связи с повышением Орлова пост шефа жандар­мов и начальника III отделения с. е, и. в. канцелярии.

Генерал-адъютант Я. И. Ростовце­в, в отличие от многих членов Комитета, он не принадлежал к родовитому дворянству: отец получил дворянство, дос­лужившись до должности директора народных училищ Петербургской губернии, мать – из купцов Кусовых, сест­ра была замужем за купцом первой гильдии Сапожниковым. Он не владел ни землей, ни крепостными. Окон­чив Пажеский корпус в 1822 г., прапорщик Ростовцев оказывается в гвардии, знакомится с князем Е. П. Оболенским, будущим видным декабристом. В ап­реле 1825 г. назначается адъютантом в штаб гвар­дейской пехоты, где служил Оболенский, и поселяется с ним в одном доме. Оболенский познакомил его с Рылеевым, который часто бывал у Оболенского. На предложение Обо­ленского вступить в Северное общество Ростовцев ответил отказом. В это время он писал свою тра­гедию «Князь Пожарский», в которой выражал свое пред­ставление о целях служения отчизне, резко отличное от намерений декабристов, которые, как догадывался Рос­товцев, готовили вооруженное восстание. Герои его тра­гедии действовали и говорили в духе романтических драм Шиллера, и 22-летний автор решил следовать их образу действий в жизни. 10 декабря он в разговоре с Оболен­ским, который очень напоминает диалог шиллеровских драм, сказал: «Евгений, Евгений! Ты лицемеришь! Что-то мрачное тяготеет тебя; но я спасу тебя против твоей воли, выполню обязанность доброго гражданина и сего же дня предуведомлю Николая Павловича о возмущении... я ис­полню долг свой; ежели погибну, то погибну один». 12 декабря вечером он проник в Зимний дворец и вручил Николаю Павловичу письмо, в котором сообщил, что при присяге ему может вспыхнуть возмущение, горячо просил его не принимать корону, упросить Константина отказать­ся от своего отречения или, в противном случае, упро­сить его, чтобы тот приехал в столицу и на площади все­народно провозгласил бы Николая царем. Это письмо романтически настроенного юного офицера ни­чего не прибавляло к тем сведениям, которыми распола­гал Николай, тем более что оно не указывало ни одного лица, причастного к «заговору». На следующий день, 13 декабря, за день до восстания, Ростовцев пришел на квартиру Оболенского, где был и Рылеев, и сообщил им о своем поступке, передав копию письма. Рылеев осуждал Оболенского за его опрометчивую откровенность; о Рос­товцеве сказал, что тот дважды рисковал жизнью, и не винил его. Так рисует этот эпизод сам Ростовцев в за­писке «Отрывок из моей жизни 1825 и 1826 годов» и за­мечает, что Оболенский его обнял и сказал: «Да, я его обнимаю и желал бы задушить в своих объятиях». Когда Герцен в «Колоколе» начал разду­вать этот темный эпизод в биографии Ростовцева, Обо­ленский выступил с резким протестом, а сам Ростов­цев в 1858 г. писал Оболенскому: «Я не донес ни на кого. Ценой своей жизни я желал спасти всех. Я действовал без успеха, может быть, неразумно, но действовал открыто, по убеждению, и с самоотвержением». Был замечен Николаем I, прикомандирован к младшему брату царя великому князю Михаилу Павловичу и сопровождал его во время русско-турецкой войны в 1828 г. и подавления восстания в Польше в 1831 г. В 1835 г. Ростовцев стал начальником штаба Михаила Павловича по управлению военно-учебными за­ведениями и продолжал исполнять эти обязанности и после смерти великого князя, когда его преемником по управле­нию военно-учебными заведениями стал цесаревич Алек­сандр Николаевич. Когда же последний стал царем, он буквально на третий день после воцарения назначил Рос­товцева главным начальником военно-учебных заведений в России, а через месяц – членом Государственного со­вета и присутствующим в Комитете министров.

Министр внутренних дел С. С. Ланской. Он не принадлежал к титулованной знати, был владель­цем имения средних размеров. В молодости одно время являлся членом ранней декабристской организации «Союза благоденствия», но отошел от нее и не был заме­шан в восстании 14 декабря 1825 г. Почему Александр II именно так сфор­мировал Комитет: «Государь очень хорошо знал направление мыслей назначенных им членов и тем не менее допустил решительный перевес на стороне про­тивников освобождения, как бы сам не доверяя своей мысли и ища против нее возражений». Русский архив. 1886. Кн. 7.

Гагарин решительно поддерживал «остзейский» ва­риант отмены крепостного права, т. е., по сути дела, пред­лагал законодательство 1816–1819 гг., касавшееся Эстляндии и Лифляндии, распространить на российские гу­бернии. Ростовцев солидаризировался с основной идеей записки полтавского помещика Позена = возродить указы 1803 г. о воль­ных хлебопашцах и 1842 г. об обязанных крестьянах, что означало откладывание отмены крепостного права. Корф предложил дворянству разработать условия освобождения.

Ланской поддержал мысль Корфа о привлечении дворянства к обсуждению кресть­янского вопроса, но полагал, что «главные начала» этого освобождения должно им предложить правительство. Именно оно должно определить вопрос о помещичьем землевладении и крестьянском землепользовании, о воз­награждении помещиков за потерю крепостного труда и части земли, если будет решено наделить освобождаемых крестьян землею.

27 июля 1857 г., записка товарища МВД Левшина = компромиссный вариант: освободить крестьян с усадьбой, которая должна выкупаться в тече­ние 10–15 лет за цену, включающую и компенсацию потерь помещика в связи с освобождением личности крестьянина. Полевая земля, находящаяся в пользовании крестьян, может быть в урезанном виде отдана крестья­нам в пользование за отдельную плату деньгами или работой. В будущем может произойти выкуп этой земли по добровольному соглашению помещика с крестьянами. Реформу следует начать с Виленской, Гродненской и Ковенской губер­ний, постепенно распространяя ее на восток империи. При этом местные проекты реформы должны разрабатываться всюду одновременно, чтобы освободить помещиков (и не только их) от страха перед неизвестностью.

Великий князь Константин Николаевич. Когда он едва достиг четырехлетнего возраста, Николай I назначил его генерал-адмиралом и шефом гвардейского экипажа. Соот­ветственно назначению его обучали морскому делу, языкам, истории, статистике и законоведению. Восьми лет от роду великий князь в чине мичмана совершил первое морское плавание на военном корабле «Геркулес», а в 17 лет уже был командиром брига «Улисс» и прошел на нем от Архангельска до Кронштадта. Это была репети­ция его первой морской экспедиции вдоль берегов Евро­пы, а в 20 лет он в чине капитана 1-го ранга командовал фрегатом «Паллада», совершившим две морские экспеди­ции в 1847 и 1848 гг. Управление Морским министерством = его уверенность в государствен­ной необходимости отмены крепостного права реализовы­валась в создании ведомственного комитета по разработке вопроса об освобождении охтенских крестьян, приписан­ных к Петербургскому адмиралтейству = дейст­вие, подобное инициативе Елены Павловны, с той разницей, что речь шла не о личной собст­венности великого князя. Побывав за границей и увидев мощные флоты Англии и Франции, Константин Николаевич писал князю А. И. Ба­рятинскому: «Я теперь не что иное, как генерал-адмирал без флота... ибо у нас нет флота». Глубинная первопричина этого состояния = «внутренней администрации нашей, а именно: о крепостном праве, о раскольниках, о крайней необходи­мости устроить судопроизводство и полицию нашу так, чтобы народ находил где-нибудь суд и расправу... в то же время необходимо изыскать новые, и притом колос­сальные источники народного богатства, дабы Россия сравнялась в этом отношении с другими государствами, ибо мы не можем далее себя обманывать и должны сказать, что мы слабее и беднее первостепенных держав и что притом беднее не только материальными способами, но и силами умственными, особенно в деле администра­ции». И далее автор письма призывает «отбросить всякое личное славолюбие и сказать, что наша жизнь должна пройти в скромном, неблестящем труде... в работе для будущего... Посему не о морских победах и не о завоева­ниях на Кавказе и сопредельных странах следует ду­мать...».

Еще в 1847–1848 гг. в Волынской, Киевской и Подольской губерниях была проведена инвентарная реформа. Тогдашний киевский генерал-губернатор Д. Г. Бибиков, один из любимцев Николая I, осуществил идею инвентаризации помещичьих имений, высказанную в 1839 г. в одном из сменявших друг друга николаевских секретных комитетов по крестьян­ским делам. В целях борьбы с «злоупотреблениями» крепостным правом были введены инвентари, или догово­ры, обязательные для помещиков. В них фиксировались обязанности крестьян и условия их существования. Поме­щику гарантировалось безусловное выполнение крестья­нами точно определенных повинностей, за что крестьянс­кая община получала в вечное пользование землю в точно определенном размере. Когда Бибиков стал минист­ром внутренних дел, он попытался распространить опыт введения инвентарей и на так называемый Западный край, т. е. на шесть белорусских и литовских губерний: Витебскую, Гродненскую, Минскую, Могилевскую, Виленскую и Ковенскую.

Под давлением Назимова инвентарные комитеты Виленской, Гродненской и Ковенской губерний, организованные для проведения инвентарной формы, принимают решение не заниматься вопросами регулирования отношений помещиков и крестьян, к чему они были призваны, а соглашаются безвозмездно осво­бодить крестьян, оставив помещикам всю землю и не­движимое имущество крепостных. Это решение, сопрово­див своим заключением, Назимов отправляет 26 сентяб­ря 1857 г. министру внутренних дел. Ланской 10 октября докладывает о нем царю, предлагая создать местные ко­митеты для освобождения крестьян, но оставить за Сек­ретным комитетом разработку «основных начал» этого ос­вобождения….

В Петербург приехал Назимов и потребовал инструк­ций: ведь он же выполнил поручения императора и ему просто «неприлично» возвратиться в Вильну без его даль­нейших указаний. Александр приказал форсировать рас­смотрение вопроса и определил для этого срок в восемь дней.

Секретный комитет решил, что необходимо удовлетво­рить просьбу Назимова и дать ему официальные инструк­ции, оформив их в виде рескрипта. Проект рескрипта зафиксирован в журнале Коми­тета, подписан 20 ноября Александром II. Его резолюция снимала сепаратность разработанных документов и открывала возможность для распространения их действия на всю империю. Комитет признал полезность опубликования рескрипта в «Журнале Министерства внутренних дел», чтобы «успокоить дворянство внутренних губерний»: рес­крипт дан генерал-губернатору определенных губерний.

О чем же говорилось в рескрипте царя Назимову от 20 ноября 1857 г.? «В губер­ниях Ковенской, Виленской и Гродненской были учреждены особые комитеты из представителей дворянства и других помещиков для рассмотрения существующих там инвентарных правил». Вырабатывая проекты по урегулированию отношений между крестьянами и помещика­ми, комитеты должны были исходить из установки о том, что речь идет не о единовременном акте ломки сложив­шегося «хозяйственного устройства», а о постепенном его преобразовании. На каких же основаниях? И здесь формулируется нечто далеко не идентичное «остзейскому» варианту:

«1. Помещикам сохраняется право собственности на всю землю, но крестьянам оставляется их усадебная осед­лость, которую они в течение определенного времени при­обретают в свою собственность посредством выкупа; сверх того предоставляется в пользование крестьян надлежа­щее, по местным удобствам, для обеспечения их быта и для выполнения их обязанностей перед правительством и по­мещиками, количество земли, за которое они платят оброк или отбывают работу помещику. 2. Крестьяне должны быть распределены на сельские общества, помещикам же предоставляется вотчинная по­лиция. 3. При устройстве будущих отношений помещиков и крестьян должна быть надлежащим образом обеспечена исправная уплата государственных и земских податей и денежных сборов».

Рескрипт был шагом вперед по сравнению с инвентарными правилами = речь шла о выкупе усадьбы = отрицал «остзейский» вариант освобождения, ибо исключал сгон крестьян с помещичьей земли.

Московский генерал-губернатор А. А. Закревский: московские помещики «видят себя между двух крайностей, имея, с одной стороны, высочайший вызов содействовать правительству в улучшении быта крестьян, а с другой, опасаясь бездействием возбудить против себя ненависть низшего сословия». 7 января 1858 г. появился адрес московских дворян царю = просили разрешения открыть губернский комитет и дать право самостоятельно выработать «основания» будущей рефор­мы. 16 января последовал рескрипт царя, который повто­рил уже известные «основания» реформы как обязатель­ные и для московского комитета, что лишний раз подчер­кивало принудительный характер «добровольного согла­сия» московского дворянства.

Дата добавления: 2017-02-01