И. А. Ильин я вглядываюсь в жизнь. Книга раздумий 2 страница

Тот процесс, посредством которого мысль сделалась остротой, можно представить себе следующим образом:

Р. обращался со мною совсем фамильярно,

т. е. настолько, насколько это может сделать миллионер..

Представим себе теперь, что какая-то уплотняющая сила действует на эти предложения, и допустим, что последнее предложение оказывает по какой-то причине меньшее сопротивле­ние. Оно исчезает; самая же важная составная часть его, слово миллионер, которое оказывает большее сопротивление давлению, как бы придавливается к первому предложению, сливается

с сильно похожим на него элементом первого предложения фамильярно, и именно эта случайная возможность спасти из второго предложения самое существенное способствует гибели других, менее важных составных частей.

Таким образом возникла потом острота:

Р. обращался со мною совсем фамиллионерно (милли) (рно).

Даже не принимая во внимание сгущающую, уплотняющую силу, которая ведь нам неизвестна, мы можем описать процесс образования остроты, следовательно, технику остроумия, в данном случае как уплотнение с замещением (сгущение с замещением),и действительно, в нашем примере замещение состоит в образовании смешанного слова. Это смешанное слово фамиллионерно, само по себе непонятное, будучи присоединено к той связи, в которой оно стоит, тотчас делается понятным и имеющим смысл; на нем основано действие остроты.

Существуют и другие остроты, построенные подобно Гейневскому фамиллионерно. Например, злое остроумие Европы окрестило одного монарха Клеопольдом, вместо Леопольда, намекая этим на его отношения к одной даме, по имени Клео.

Возьмем еще остроту, автором которой является г. N, занимавший высшую государственную должность в Австрии: Я ехал с ним tete-a-bete.

Нет ничего легче, как свести эту остроту к первоначальному виду (редуцировать). Очевидно, что в первоначальном виде она может быть выражена только так: Я ехал с X.tete-d-tete (с глазу на глаз, один на один), а этот X. — глупое животное (bete —животное).

Ни одно из этих предложений не остроумно. Если мы сольем их в одно предложение: Я ехал tete-a-tete с этим глупым живот­ным, то это предложение также не будет остроумным. Острота получается только тогда, когда опускается глупое животное и взамен этого в слове tete одно t изменяется в b и этой незначи­тельной модификацией¹ опять восстанавливается опущенное животное. Технику этой группы можно описать как уплотне­ние (сгущение) с легкой модификацией. Острота будет тем лучше, чем незначительнее заместительная модификация.

Прекрасным примером уплотнения с легкой модификацией яв­ляется другая, очень известная острота г. N, который сказал про одно лицо, принимающее участие в общественной жизни, что оно имеет большую будущность позади себя. Тот, в кого метила эта острота, был еще молодым человеком, который, благодаря своему происхождению, воспитанию и личным качествам, казалось, мог сделаться со временем вождем большой партии и во главе ее войти

в правительство.

Но времена изменились, партия стала неспособной образовать правительство, и можно было предвидеть, что и будущий ее вождь

Модифи нация- изменение вида формы.

Ничего не достигнет. Самое короткое, сведенное к первоначалу (редуцированное) изложение, которым можно было бы заменить эту остроту, гласило бы: Этот человек имел большую будущность перед собою, но теперь ее не стало.

Вместо прошедшего времени имел — имеет, и вместо второго предложения незначительное изменение в первом предложении, в котором перед заменяется словом позади.

Почти такой же модификацией пользовался г. N в случае с одним кавалером, который сделался министром земледелия, не имея никаких других прав на это, как только то, что он сам лично занимался сельским хозяйством. Общественное мнение имело случай познать в нем человека, самого неспособного из всех бывших министров земледелия. А когда он сложил с себя эту должность и опять занялся своим сельским хозяйством, то г../V сказал о нем: Он опять, подобно Цинцинату, вернулся на свое место перед плугом.

Римлянин, который также от своего сельского хозяйства был призван на должность, опять занял свое место позади плуга. Перед плугом ходил тогда, как и теперь, вол.

Мы легко можем увеличить ряд этих примеров дальнейшими, но нет надобности в новых случаях для того, чтобы правильно понять характер техники этой второй группы,— уплотнения с моди­фикацией. Если мы сравним теперь вторую группу с первой, техника которой состояла в уплотнении с образованием смешанных слов, то мы легко увидим, что разница между этими двумя группами незначительна и резкого перехода от одной группы к другой нет. Образование смешанных слов, как и модификация, подходит под понятие заместительного образования и, если мы пожелаем, то можем образование смешанных слов описать тоже, как модификацию основного слова посредством некоторой части второго слова.

Здесь мы можем сделать первую остановку и спросить себя, с каким, известным из литературы моментом сходится отчасти или полностью наш первый вывод. Очевидно, с моментом краткости, которую Жан Поль называет душою остроты. Краткость сама по себе еще не остроумие, ибо, в противном случае, всякий лаконизм был бы остротой. Краткость остроты должна быть особого рода. Она является часто результатом особого процесса, который в словах (выражении) остроты оставил второй след: заместитель­ное образование. При применении процесса редукции, цель которого воспрепятствовать процессу уплотнения (сгущения), мы находим также, что острота зависит лишь от словесного выражения, которое образовано посредством процесса уплотнения. Следующей группой, на которой мы остановим наше внимание, будет многократное применение одного и того же материал а.— В этом случае слово употребляется двояко: один раз целиком, а другой раз разделенное на части, причем такое разделение придает слову совершенно другой смысл. Возьмем 360

пример: Неприятель нас не разбил, — говорит один генерал.— Да, — отвечают ему,— вы сказали правду: неприятель вас не разбил.

Большой простор для техники остроумия открывается, если «многократное применение одного и того же материала» прибегает к использованию слова или слов, в которых заключается острота, один раз без изменения, другой же раз с незначительной модификацией.

Например, другая острота г. N.

Он слышит, как такой-то господин, который сам по рождению еврей, враждебно отзывается о характере евреев. «Господин надворный советник, ваш антесемитизм был мне известен, ваш антисемитизм для меня новость»¹.

Здесь изменена только одна буква, изменение которой при небрежном произношении едва заметно. Этот пример напоминает нам другие остроты г. N с модификацией, но, в отличие от них, здесь нет уплотнения; в самой остроте сказано все, что нужно было сказать, а именно: Я знаю, что вы раньше сами были евреем; меня удивляет, следовательно, то, что как раз вы ругаете евреев.

Разнообразие возможных легких модификаций в этих остротах так велико, что ни одна не бывает совершенно похожей на другую.

Вот острота, которая, как говорят, возникла на экзамене по законоведению. Экзаменующемуся нужно было перевести одно место из Corpus juris: «Labeo ait...». Он переводит это так: Я проваливаюсь, говорит он...². Вы проваливаетсь, говорю я, — отвечает экзаменатор,— и испытание заканчивается. Тот, кто не может отличить имени великого законоведа от простой вокабулы, которая вспомнилась ему, притом еще в неправильной форме, не заслуживает, конечно, ничего лучшего. Но техника остроты заключается в применении экзаменатором для наказания экзаме­нующегося почти тех же самых слов, которые свидетельствуют о невежестве экзаменующегося. Эта острота является, кроме того, примером «находчивости», техника которой, как мы впоследствии увидим, немногим отличается от рассмотренной здесь техники.

Слова — пластический материал, которым можно пользоваться разнообразно.

Существуют слова, потерявшие в известных применениях свое полное первоначальное значение, которое они еще сохранили в другой связи. В одной из острот Лихтенберга как раз подобраны такие отношения, при которых поблекшие слова опять приобретают свое полное значение.

Как идут дела? — спрашивает слепой хромого. Как вы видите, — отвечает хромой слепому.

Как в русском, так и в других языках есть такие слова, которые в одних случаях имеют полный смысл, а в других утрачивают свое значение. Два различных образования от одной и той же основы могут звучать совершенно одинаково; одно развилось, как слово с полным значением, другое — как утративший свое значение суффикс или приставка. Созвучие между полным словом и утра­тившим свое значение слогом может быть и случайным. В обоих случаях техника остроумия может извлечь пользу из подобных соотношений материала речи.

' Анте (ante) — прежде. Анти — против.

Следовало перевести: Лабеон говорит...

Шлейермахеру, например, приписывают остроту, которая для нас важна, как почти что чистый пример таких технических средств: Eifersucht ist eine Leidenschaft, die mit Eifersucht, war Leiden schafft (Ревность есть такая страсть, которая ревно­стно ищет то, что причиняет страдания). Это, бесспорно, остроумно, хотя острота и не из сильных. Здесь отпадает множество моментов, которые при анализе других острот могут ввести нас в заблуждение, как только мы каждую из них в отдельности подвергнем исследованию. Мысль, выраженная в словах, малоценна. Она дает нам, во всяком случае, недостаточно удовлетворительное определение ревности. О «смысле в бессмысли­це», о «скрытом смысле», о «смущении и внезапном уяснении», которые имеются в других остротах, здесь нет и речи. При самом сильнейшем напряжении нельзя найти противоположности пред­ставлений, противоположности между словами и тем, что они означают. Нельзя найти и никакого сокращения; наоборот, фраза производит впечатление растянутости. И, тем не менее, это острота, даже превосходная; ее единственная, заметная характерная черта является в то же время той чертой, при исчезновении которой исчезает и самая острота, а именно: здесь одни и те же слова применены несколько раз. Теперь нужно решить, причислить ли эту остроту к тому подразделу, в котором слова употребляются один раз полностью, а другой раз разделенными на части, или же к другому, где получается разный смысл, благодаря употреблению слов полных значения и утративших свое прямое значение составных частей слова.

Кроме того, есть еще другой момент, важный для техники остроумия. Здесь создана необычная связь, некоторого рода унификация, так как Eifersucht определяется как бы своим собственным термином. Также и это, как мы потом узнаем, есть техника остроумия. Таким образом, этих двух моментов доста­точно, чтобы придать речи характер остроумия.

Если мы еще больше углубимся в разнообразие «многократного применения одного и того же слова», то мы сразу заметим, что перед нами формы, «двусмысленности», или «игры слов», которые давно известны и оценены в качестве технических средств остроумия.

Дальнейшие случаи многократного применения, которые под общим названием двусмысленности составляют новую, третью группу, легко разбить на подотделы, отличающиеся друг от друга не особенно существенными признаками, так же, как и вся третья группа от второй. Тут прежде всего: а) случаи дву­смысленности в имени и в его вещественном значении, например: в первой части трилогии А.Толстого «Смерть Иоанна Грозного» шут говорит о боярине Нагом: По нитке с миру сбираю, царь, Нагому на рубаху.

б) Двусмысленность слова в вещественном и метафорическом значении, представляющая богатый источник для техники остроумия. Например, один врач, известный остряк, сказал как-то раз поэту Артуру Шницлеру: Я не удивляюсь, что ты стал большим поэтом. Отец твой, ведь, держал зеркало перед своими современниками. Зеркало, которое употреблял отец поэта, известный врач Шницлер, было зеркалом для исследования гортани. (По известному изречению Гамлета, цель драмы, а следовательно и поэта, который ее создает,— «держать перед природой зеркало: показать добродетели ее собственные черты, позору — его собственное изображение».)

в) Собственно двусмысленность, или игра слов, так сказать, идеальный случай многократного применения; здесь слово не насилуется, не разрывается на составные слоги, не подвергается никакой модификации, не меняется сфера, к которой оно принадлежит (например, собственному имени не придается другое значение); оставаясь таковым, каково оно есть и каковым оно стоит в строении предложения, оно, при некоторых благоприятных обстоятельствах, может выражать двоякий смысл.

Примеров здесь изобилие.

Врач, уходя от постели больной, говорит, покачивая головой, сопровождающему его супругу: Ваша жена мне не нравится. Мне она уже давно не нравится, — поспешно соглашается супруг.

Врач, конечно, имеет в виду состояние здоровья больной женщины, но он выразил свои опасения за больную такими словами, что муж может найти в них подтверждение своего собственного нерасположения.

Об одной комедии-сатире Гейне сказал: Эта сатира не так сильно кусалась бы, если бы у поэта было больше что кусать. Эта острота — скорее, пример метафорической и обыкновенной дву­смысленности, чем настоящая игра слов. Но для кого важно держаться тут строгих разграничений?

В своем «Путешествии по Гарцу» Гейне говорит: Я в данную минуту не помню всех имен студентов, а среди профессоров есть некоторые, которые еще не имеют никакого имени.

Возьмем еще другую, общеизвестную профессорскую остроту: Разница между ординарным и экстраординарным профессором состоит в том, что ординарные профессора не создают ничего экстраординарного, а экстраординарные — ничего ординарного. (Ординарный — обыкновенный, заурядный; ординарный профес­сор — старший по службе профессор.) Это, конечно, игра слов: ординарный и экстраординарный.

Другая игра слов облегчит для нас переход к новому подразделу техники двусмысленности. Остроумный врач, о котором было упомянуто выше, во время разбирательства дела Дрейфуса сказал следующую остроту: Эта девушка напоминает мне Дрейфуса: армия не верит в ее невинность.

Слово невинность, на двусмысленности которого построена острота, имеет в одной связи обыкновенный смысл, в противопо­ложность: провинности, преступлению, а в другой связи — поло­вой смысл, противоположностью которого является половая опыт­ность. Существует очень много подобных примеров двусмысленно­сти; действие остроумия во всех них сводится, главным образом, к половому смыслу. Для этой группы можно было бы сохранить название «двусмысленность».

Существуют остроты, техника которых не состоит почти ни в какой связи с техникой рассмотренных до сих пор групп.

Про Гейне рассказывают, что однажды вечером он находился вместе с поэтом Сулье в каком-то парижском салоне; они разговаривали между собою; в это время вошел в салон один из тех денежных королей, которых сравнивают по богатству с Мидасом; толпа окружает его и оказывает ему величайшее почтение. Посмотрите, — говорит Сулье, обращаясь к Гейне,— как там девятнадцатое столетие поклоняется золотому тельцу. Бросив взгляд на предмет поклонения, Гейне отвечает, как бы внося поправку: О, он должен быть уже старше.

В чем же заключается техника этой прекрасной остроты? По мнению К. Фишера в игре слов: так, например, слова золотой телец могут означать Маммону (богатство), а также и поклонение идолу; в первом случае самое существенное — золото, а во втором — изображение животного: «Эти слова могут служить также и для не особенно лестного отзыва о человеке, который имеет много золота, но очень мало ума». Если мы на пробу устраним выражение золотой телец, то мы, конечно, уничтожим и остроту. Тогда мы заставляем Сулье выразиться так: Посмотрите, как люди окру­жают этого дурака только потому, что он богат, и это, конечно, уже совсем не остроумно. Ответ Гейне тогда будет уже невозможным. Но мы должны помнить, что речь идет, ведь, не об остроумном сравнении Сулье, а об ответе Гейне, который, разумеется, гораздо остроумнее. Тогда мы не имеем никакого права касаться фразы о золотом тельце; она остается предпосылкой для слов Гейне; редукции могут подвергаться только эти последние. Если мы подвергнем анализу слова: О, он должен быть уже старше, то мы можем их заменить следующими: О, это уже не телец, а взрослый бык.

Итак, для остроты Гейне осталось только перенести выражение золотой телец не в метафорическом, а в личном смысле на самого богача. Не заключается ли эта двусмысленность уже в словах Сулье?

Но нам кажется, что эта редукция не вполне уничтожает остроту Гейне; напротив, самая суть ее остается нетронутой. Теперь Сулье говорит: Посмотрите, как там девятнадцатое столетие поклоняется золотому тельцу! А Гейне отвечает: О, это уже не телец, а бык. И в такой редуцированной форме это все же еще острота. Другой редукции слов Гейне не может быть.

Жаль, что в этом прекрасном примере заключаются такие сложные технические условия. На нем трудно уяснить себе технику остроты, а поэтому мы оставим его в стороне и поищем другой пример, в котором мы могли бы почувствовать внутреннее сродство с предыдущим.

Возьмем одну из «купальных острот», которые трактуют об отвращении галицийских евреев к купанью.

Два еврея встречаются около бани.

Ты брал ванну? — спрашивает один.

Как так? — говорит в ответ другой,— разве одной не достает?

Когда от всей души смеешься над остротой, то бываешь мало расположенным предаваться исследованию техники. Поэтому бывает затруднительно привыкнуть к этим анализам. «Это комическое недоразумение» — напрашивается мысль.— Ладно, но в чем же заключается техника этой остроты? — Очевидно, в двусмысленном употреблении слова брать. Для одного брать является бесцветным вспомогательным глаголом, а для другого — глаголом, полным своего значения. Следовательно, это случай полного и ослабленного значения одного и того же слова.

Если мы выражение брал ванну заменим равнозначащим и более простым купался, то острота исчезает. Ответ уже не подходит. Итак, острота опять заключается в выражении брал ванну.

Это верно. Однако, кажется, что также и в этом случае редукция произведена не в надлежащем месте. Острота заключа­ется не в вопросе, а в ответе, во встречном вопросе: Как так? Разве одной не достает? И у этого ответа нельзя отнять его остроумия ни посредством расширения, ни посредством изменения. Кроме того, у нас получается впечатление, что в ответе второго еврея важнее то, что он не обратил внимания на купанье, чем недоразумение по

поводу слова брал.

Но и здесь нам не все еще ясно, а поэтому мы возьмем третий пример. Обедневший мужчина занял у своего богатого знакомого некоторую сумму денег, ссылаясь на свое бедственное положение. В тот же самый день кредитор встречает его в ресторане за блюдом семги с майонезом. Он делает ему упреки: «Как, вы заняли у меня деньги и заказали себе семгу с майонезом! Для этого вам нужны были мои деньги?» — «Я вас не понимаю, — отвечает обвиняе­мый,— когда у меня нет денег, я не могу есть семгу с майонезом, когда у меня есть деньги, то я не смею есть семгу с майонезом. Ког­да же я, собственно, должен есть семгу с майонезом?»

Здесь уже нельзя найти никакой двусмысленности. Также и в повторении слов семгу с майонезом не может заключаться

365техника остроты, так как это повторение не есть «многократное применение одного и того же материала», а необходимое по своему содержанию действительное повторение одного и того же.

Мы некоторое время остаемся беспомощны перед этим анализом; у нас, может быть, явится желание прибегнуть к отговорке, что анекдот, который заставил нас смеяться, вовсе не имеет характера остроты. Что же другое, замечательное, можно сказать об ответе бедняка? Что этот ответ носит характер логичности? Но это неверно; ответ, разумеется, нелогичен. Должник защищается от упрека в том, что он потратил занятые деньги на лакомое блюдо, и спрашивает с видом человека, имеющего на это право, когда же ему, наконец, позволено есть семгу. Но это неправильный ответ: кредитор не упрекает его в том, что он позволил себе полакомиться семгой именно в тот самый день, когда он занял у него деньги, а напоминает ему лишь о том, что он, при настоящих условиях своей жизни, вообще не имеет права думать о таких лакомствах. На этот, единственно возможный смысл упрека обедневший лакомка не обращает никакого внимания и дает ответ на совсем другое, делая вид, что он не понял упрека.

А что, если как раз в этом уклонении ответа от смысла упрека заключается техника этой остроты? Тогда, пожалуй, можно было бы доказать, что и в обоих прежних примерах, сродство которых мы чувствуем, произошло подобное же изменение точки зрения, перемещение психического акцента (ударения).

Оказывается, что это можно легко доказать и тем самым выяснить технику этих примеров. Сулье обращает внимание Гейне на то, что общество в девятнадцатом столетии поклоняется золотому тельцу подобно тому, как это делал когда-то в пустыне еврейский народ. Подходящим ответом для Гейне был бы приблизительно следующий: Да, такова человеческая природа; столетия ничего не изменили в ней, или какой-либо другой ответ, выражающий согласие со словами Сулье.

Гейне же в своем ответе уклоняется от затронутой мысли; он вообще не отвечает на нее, но пользуется двусмысленностью, к которой приспособлены слова золотой телец, и поворачивает в сторону; он выхватывает одну часть фразы — телец и отвечает так, как будто Сулье в своей речи подчеркнул именно это слово: О, это уже не телец и т. д. Ответ Гейне представляет комбинацию из двух примеров остроумия: уклонения и намека. Он, ведь, не говорит прямо: это бык.

Еще яснее уклонение в остроте о купании.

Первый спрашивает: Ты брал ванну} Ударение падает на элемент ванну.

Второй отвечает так, как будто вопрос гласит: Ты брал ванну}

Выражение брал ванну предоставляет возможность этого перемещения ударения.

Если бы вопрос гласил: Купался ли ты? — то всякое перемещение стало бы, ведь, невозможным. Тогда лишенный остроумия ответ был бы таков: Купался? Что ты хочешь сказать? Я не знаю, что это. Техника же остроты заключается в перемеще­нии ударения со слова ванну на слово брал.

Возвратимся к примеру о «семге с майонезом», как самому чистому случаю перемещения. Поищем в разных направлениях, что нового в этом примере.

Прежде всего мы должны дать открытой здесь технике наименование. Назовем ее перемещением, потому что самое существенное в ней заключается в уклонении от хода мыслей, перемещении психического ударения на другую тему, уклонение от первоначальной. Затем нам надлежит исследовать, каковы отношения между техникой перемещения и способом выражения остроты. Наш пример («семга с майонезом») указывает нам, что острота посредством перемещения в высшей степени независима от словесного выражения ее; она не цепляется за слово, а зависит от хода мысли.

Если мы произведем замену слов, но сохраним смысл этих слов, то острота не исчезнет.

Редукция возможна только тогда, когда мы изменим ход мыслей и заставим лакомку ответить прямо на упрек, от которого он в тексте остроты уклонился. Редуцированное изложение гласило бы тогда: Я не могу отказать себе в том, что мне по вкусу, а откуда я возьму деньги для этого, — для меня безразлично. Вот вам объяснение, почему я именно сегодня ем семгу с майонезом, взяв у вас деньги взаймы. — Но это было бы не остротой, а цинизмом.

Поучительно сравнить эту остроту с другой, близкой к ней по смыслу.

Мужчина, предававшийся пьянству, зарабатывает себе сред­ства к существованию уроками в маленьком городке. Но постепенно его порок становится известным, и он теряет вследствие этого большинство своих учеников. Одному из его приятелей было поручено заняться его исправлением. «Видите ли, вы могли бы иметь самые лучшие уроки в городе, если бы вы бросили пить. Поэтому бросьте пить».— «Что за бессмысленное требование предъявляете вы мне?» — отвечает возмущенно пьяница. «Ведь я даю уроки лишь для того, чтобы иметь возможность пить; неужели мне бросить пить, чтобы получить уроки!»

И эта острота имеет такую же видимость логичности, которая нам бросилась в глаза в остроте о «семге с майонезом»; но это уже не острота посредством перемещения, а прямой ответ. Цинизм, который там был скрыт, здесь высказывается открыто.— «Пьян­ство, ведь, для меня самое главное». Техника этой остроты, собственно, очень жалка и не может объяснить нам ее действия; она заключается в перестановке того же материала, точнее говоря, в перестановке отношения средств к цели между пьянством и даванием уроков. Не подчеркивая в редукции этого момента, мы уничтожим эту остроту, излагая ее приблизительно так: Что за бессмысленное требование? Для меня, ведь, самое главное — пьянство, а не уроки. Уроки являются для меня лишь средством к тому, чтобы иметь возможность продолжать пьянство. Следова­тельно, острота заключалась, действительно, только в способе выражения.

В остроте о купании ясно видна зависимость остроты от выражения (Ты брал ванну?), и изменение его влечет за собой уничтожение остроты. Техника здесь более сложная: соединение двусмысленности и перемещения. Текст вопроса допускает двусмысленность, и острота создается благодаря тому, что ответ дается не в том смысле, который имел в виду спрашивающий, а в другом, побочном. Соответственно этому, мы можем найти такую редукцию, которая сохранит выражение и все-таки уничтожит остроту, благодаря лишь тому, что уничтожается перемещение. Ты брал ванну? — Что я брал? Ванну? Что это такое? Но это уже не острота, а враждебное или шутливое преувеличение.

Подобную же роль играет двусмысленность в остроте Гейне о «золотом тельце».

Она дает возможность ответу уклониться от возбужденного хода мыслей, что в остроте о «семге с майонезом» происходит без затрагивания самого выражения. В редуцированном виде речь Сулье и ответ Гейне гласили бы приблизительно так: Как живо представляется поклонение золотому тельцу, когда видишь, как публика окружает здесь человека лишь потому, что он богат. А Гейне отвечает: То, что его так почитают из-за его богатства, еще не самое худшее. Но вы слишком мало подчеркиваете то, что ему из-за его богатства прощают его глупость. Тогда острота посредством перемещения уничтожается, причем двусмыслен­ность сохраняется.

В этом месте мы можем ожидать, что нам укажут на то, что мы пытаемся отделить друг от друга эти замысловатые разновидности, которые вместе составляют ведь одно целое. Не дает ли каждая двусмысленность повода к перемещению (сдвигу), к уклонению хода мыслей от одной мысли к другой? Или мы должны согласиться с тем, что «двусмысленность» и «перемещение» являются представителями двух совершенно различных типов техники остроумия? Да, эти взаимоотношения между двусмысленностью и перемещением действительно существуют, но они не имеют ничего общего с нашим подразделением техники остроумия. При двусмысленности острота не содержит ничего другого, кроме слова, которое можно разно толковать и которое дает слушателю возможность найти переход от одной мысли к другой, причем этот переход можно, с некоторой натяжкой, поставить наряду с перемещением. А при остроте, получающейся при помощи перемещения, сама острота содержит в себе ход мыслей, в котором произошло такое перемещение; перемещение относится здесь к той работе, которая создала остроту, а не к той, которая необходима для того, чтобы понять ее (остроту). Если это различие нам не ясно, то мы имеем в процессах редукции верное средство, наглядно показывающее нам это различие. Но приведенное выше указание все же имеет некоторую ценность. Оно обращает наше внимание на то, что мы не должны смешивать психические процессы при образовании остроты (работу остроумия) с психическими процес­сами при восприятии остроты (работой ума). Только первые процессы составляют предмет нашего настоящего исследова­ния. (...)

Следующие примеры острот, на которых мы будем продолжать наше исследование, не представляют больших затруднений. Их техника напоминает нам что-то знакомое. Вот, например, острота Лихтенберга: январь — это месяц, когда приносят своим друзьям благие пожелания, а остальные месяцы — те, в течение которых эти пожелания не сбываются.

Так как подобные остроты можно назвать скорее тонкими, чем сильными, и так как они пользуются недостаточно энергичными средствами, то увеличим их число, чтобы усилить впечатление от них. Человеческая жизнь распадается на две половины: в первой половине мы желаем наступления второй, а во второй — желаем возвращения первой.

Житейские испытания заключаются в том, что испытываешь то, чего не желаешь испытать. Эти примеры напоминают нам раньше рассмотренную группу, отличительной чертой которой является «многократное применение одного и того же материала». Особенно последний пример побуждает нас поставить вопрос: почему мы не поместили его там, вместо того, чтобы привести его здесь в новой связи? Испытание описывается опять словами его собственного содержания, как в другом месте ревность. Но в двух других примерах подобного же характера имеется другой, более порази­тельный и более значительный момент, чем многократное применение одного и того же слова, в котором здесь нет и намека на двусмысленность. Здесь созданы новые и неожиданные единства, соотношения представлений, определения одного понятия другим или же отношением к общему третьему понятию. Этот процесс можно назвать унификацией; он явно аналогичен сгущению, уплотнению в одни и те же слова. Таким образом, две вышеупомя­нутые половины жизни описываются посредством открытого между ними соотношения: в первой половине желаешь наступления второй, а во второй возвращения первой. Это, точнее говоря, два очень похожих отношения друг к другу, которые выбраны для изображения. Сходству отношений соответствует сходство слов. Прекрасным примером унифицированной остроты, не требующей пояснения, может служить следующая.

Дата добавления: 2017-02-01