Франция XVII-XIX вв

Француз XVII в. разочаровал бы нас своим маленьким ростом, но поразил бы ранним развитием, физической и психологической выносливостью, любовью к сражениям, непомерным аппетитом и неколеби­мыми убеждениями. Население Па­рижа, насчитывало приблизительно 500 тысяч человек постоянных жителей. В зависимо­сти от времени года и обстоятельств цифра эта могла увеличиваться на 25-30 тысяч: пример­но столько иностранцев и провинциалов прибывали сюда; первых привлекала слава Парижа как столицы роскоши и удовольствий, вторые наведывались к родственникам, ула­живали дела, главным образом судебные. В 1637 г. постоянные обита­тели столицы жили в 16 819 домах, не считая особняков, монастырей, ака­демий, больниц и так далее; гости — в 82 гостиницах, трактирах, монастырских приютах и 36 меблированных домах. Поскольку население непрерывно росло, городу по мере его роста ничего не оставалось, кроме как распространять­ся на предместья, прежде всего, вновь открытые, как Сен-Жермен, Сент-Оноре и Монмартр, — то есть выходить за крепостные стены, где было трудно и даже невозможно решать какие-то дела, где не было никаких средств ком­муникаций, никаких удобств, а следовательно, никто туда особенно не стремился.

Кажется, ни один город не предлагал взгляду приезжа­ющего более радующих глаз пригородов. Плодородные равнины, засаженные огородными культурами, виноградни­ками и рощицами, виднелись и ветряные мельницы. Из буй­ной зелени видны деревеньки, прият­ные на вид хутора и бесконечная цепочка выстро­енных для себя парижанами загородных домиков, окру­женных красивыми садами и струящимися водами.

Но стоит миновать эту сельскую зону, и пейзаж резко изменится. Появляются собственно пригородные местечки, состоящие в основном из строе­ний с палисадниками, всякого рода кабачков и таверн, где в теплое время года парижане развлекаются, играя в шары, камешки или кегли, попивая местное вино.

Дальше идут предместьями, примыкающие практически вплотную к крепостным сте­нам, за ними располагается и сам Париж, вознося к небу крыши сгрудившихся по сторонам узких улочек домов и шпили сотни церквей. Панорама Парижа была величественна и грандиозна. Но по мере приближения к Парижу, по воспоминаниям современников, станет ощущаться какой-то отвратительный запах (от рвов, переполнен­ных всякой гнилью, объедками и мусором, и от свалок, об­разующих вокруг городских стен — снаружи, но весьма близко к ним).

Старинные крепостные стены, отмеченные вехами башен и башенок, должны надежно противостоять атакам врага. На самом деле защита была иллюзорной, потому что укрепления к XVII в. уже превращались в руины. Они могли послужить скорее для устрашения, чем для обороны, на стенах не было ни одной пушки на всем протяжении. В крепостных стенах Парижа было шестнадцать ворот, находящиеся на разных расстояниях одни от других, соответствовавших шестнадцати дорогам, по которым к Парижу могли проехать кареты. Дороги эти шли от границ государства, от портов, из провинций, из предместий, и по ним в сторону столицы двигались длинные повозки типа дилижансов с пассажирами из разных краев, тяжело нагруженные телеги, почтовые кареты и громадные обозы поставщиков продовольствия для парижан. Городские ворота представляли собой большие полуразрушенные строения, часто уже без подъемных мостов и перегороженные прилавками мясников, что, естественно, сильно затрудняло въезд в город и выезд из него. По обе стороны от собственно ворот в выкругленных стенах располагались маленькие галереи, кабины и сторожки, где бок о бок несли вахту привратники, акцизные служащие, следившие за тем, чтобы не упустить момента, когда придется брать ввозную пошлину, и солдаты городского ополчения. Любой иностранец и торговец, желавшие попасть в Париж, должны были, во-первых, предъявить документ, удостоверяющий их личность, во-вторых — уплатить налог на ввоз товаров, определенный королевскими указами.

Внутри города и в XVII в. существовали независимые территории (домены), их было до 20, и все они (их условно можно было бы назвать еще «ленными владениями»), пользовались правом вершить правосудие по собственным законам, разрешая крупные, средние и мелкие дела и даже вынося смертные приговоры, осуществлять самоуправление, взимать налоги и пошлины, иметь свои собственные полицию и таможню. Сите, которым управляли Парламент и высшее духовенство; Сите и Университет, включавший, кроме Сорбонны, еще и 60 коллежей, населенный бесчисленными книжными торговцами и типографами и подчинивший себе к тому же предместье Сен-Жак или латинский квартал, считались самыми внушительными из всех доменов. (Среди этих «вотчин» были следующие: монастырь Нотр-Дам, Тампль, аббатство Сен-Лазар, Арсенал, аббатство Святой Женевьевы и т. д). Ими управляли бальи. Между ними и собственно городом нередко возникали правовые и имущественные споры. В пределах ленных владений ремесленники могли открывать лавочки, не имея патента, а в черте города они были лишены этого преимущества.

Сам город был поделен — и в этом случае при разделе территории в первую очередь учитывались интересы религии — на 48 приходов, во главе каждого из которых стояли священник и церковный староста, ктитор. В свою очередь Париж делился на 16 гражданских кварталов, где власть Шатле (полиции) сосуществовала с властью мэрии. Власть Шатле осуществлялась при посредстве комиссаров; мэрия — при помощи «квартиньеров» (quartiniers), или квартальных начальников и полковников городского ополчения, — исполняла административные и военные функции.

Административную власть в столице осуществляла Ратуша, расположенная в самом центре, можно сказать, в сердце Парижа — на Гревской площади. Ратуша была больше похожа на дворец, чем на здание, предназначенное для управления жизнью города.

Ратуша оставалась в городе и для города местом вечного движения. С рассвета до заката там все бурлило и кипело. Из ворот Ратуши непрерывно втекали и вытекали разноцветные шумные потоки людей и экипажей. Да и на самой Гревской площади образовывались весьма крупные по своим масштабам рынки, торгующие всякой всячиной, рынки, торгующие дровами и древесиной, Ко всему прочему Гревская площадь была еще и центром общения, всех, кому хотелось обменяться свежими новостями, местом проведения «ассамблей», своего рода местом встреч для степенных горожан и прочей толпы. Люди стекались сюда за информацией, а в периоды мятежей и волнений подстрекатели готовили здесь народные бунты. Мешая беспрепятственному проезду гужевого транспорта, здесь сновали разносчики воды вперемешку со слугами из ближайших домов; перед кра­никами, куда поступала вода из монументального фонтана, выстраивались огромные очереди и не обходилось без перебранок и потасовок; слева — на ступенях готического Креста собирались нищие, выставляя напоказ свои лохмотья и раны; чуть вдали, закрывая доступ на соседние улицы, томились в ожидании хозяев цепочки карет и портшезов...

Обычно неспокойная, кишащая людьми, шумная Гревская площадь иногда меняла облик. Освободившись от бушующих толп, изгонявшихся королевскими войсками или солдатами-дозорными, она становилась пустынной и молчаливой. Либо это случалось в послеобеденное время, либо — вечером. В зависимости от времени — дневного или ночного — варьировалось содержание спектакля: то ли зрители собирались для того, чтобы увидеть смерть, то ли — ради развлечения. В первом случае главным действующим лицом становился палач, во втором — пиротехник эшевена. Если речь шла о смерти, посреди площади воздвигалась виселица или складывали костер — для осквернителя церкви или зараженного либертинажем (свободомыслием) писателя, или колесование для воров и разбойников. Если же дело шло к развлечению, посреди площади раскладывали символический костер в честь Иоанна Крестителя или же размещали на помосте, специально выстроенном для того, чтобы отпраздновать день рождения короля, его победу над врагом, какое-то другое столь же торжественное событие, аппаратуру, необходимую для запуска фейерверков. Хотя дворянство, как правило, не удостаивало ее, как, впрочем, и Ратушу, своими посещениями, считая этот район столицы недостойным созерцания своей милости. Менее пресыщенные, чем дворяне, для буржуа, напротив, Гревская площадь была излюбленным местом их прогулок.

Реорганизованный в XVI столетии и наделенный куда более широкими, чем прежде, полномочиями нотариат стал в XVII в. процветающим институтом, совершенно необходимым и незаменимым для нормального течения общественной и частной жизни. Переданная снова под управление Шатле, эта организация насчитывала только в Париже 144 должностных лица, имевших право удостоверять юридические акты. Все они были распределены по 16 кварталам города. Вынужденные в связи с должностным положением подписывать попарно документы, составленные в ходе их практики, эти чиновники на самом деле осуществляли свои функции скорее в церковных приходах, чем в столичных кварталах, и оказывая таким образом с куда большим удобством взаимную помощь, удостоверяли двойной подписью значимость вышепоименованных документов, оригиналы которых затем хранились в архиве того или другого из нотариусов, действовавших в паре. Нотариальные конторы в Париже часто переходили по наследству от отца к сыну. Семейные исповедники и советники, они хранили у себя важные бумаги следовавших одно за другим поколений своих доверителей и, кажется, благодаря своей порядочности и скромности, были в чести не только у самих этих доверителей, но и пользовались всеобщим уважением.

Роль нотариусов заключалась в том, чтобы перевести на язык юрисдикции намерения, проекты, решения и волеизъявления, рождавшиеся в головах их современников, чтобы впоследствии, закрепив их в документах, придать всему этому законную форму и силу, необходимую для реализации пожеланий клиента. Для составления некоторых таких документов, сюда входили договоры о сдаче в аренду квартиры или дома, брачные контракты, дарственные, расписки, доверенности и так далее, они прибегали к давно установленным общепринятыми формулировкам, которые применялись ими практически без всяких вариантов. Для других — документов необычных — они использовали те же выражения, но приспосабливали их к обстоятельствам путем творческой импровизации. Вот эти-то необычные документы главным образом и доказывают, что люди прошлого вовсе не понимали, что их дела, какими бы незначительными или, наоборот, экстравагантными ни казались, можно было уладить иначе, чем при содействии нотариуса. Возьмем только один пример. Как-то две торговки поругались, а затем и подрались на территории Чрева Парижа, после чего проследовали одна за другой в Шатле, где высказали судьям настоятельное требование, чтобы их примирение было навеки закреплено в составленном по всей форме документе, и добились этого, обратившись к мэтру Ле Семелье, обосновавшемуся в приходе Святого Евстафия: нотариус составил акт, в котором обе заявительницы осуждали свою вражду и — под страхом быть приговоренными к штрафу — обещали никогда больше не ссориться. Такие документы показывают, каким авторитетом и какой властью пользовались нотариусы в обществе той эпохи. Не найти ни одного подданного Его Величества, от самого знатного и богатого до самого скромного, ни единого городского или государственного служащего, который бы не оставил в нотариальных архивах следов своей деятельности. В любой нотариальной конторе тогда каждый год накапливалось как минимум до 1200 документов, в которых можно найти сведения о быте и нравах, свойственных времени.

В центральной части города для того, чтобы хоть как-то разрешить проблему нехватки жилья, использовали все до последнего места «стройплощадок», вплоть до каменных мостов, которые застраивали домами в два ряда. Кроме того, вопреки королевскому запрету, возводились здания и на крепостных стенах, и на окружавших город рвов, и даже в пределах древних кладбищ, прямо на склепах Св. Гервасия или на кладбище Невинно убиенных младенцев, а чаще всего новостройки сводились к реконструкции тех домов — правда, весьма многочисленных, которые грозили обрушиться.

К 1639 г. в столице насчитывалось 600 улиц. Из этих улиц всего несколько, да и то с трудом, можно рассматривать в качестве улиц в современном понимании этого слова: ширина самых больших не превышала 5-8 метров. Это улицы Сент-Антуан, Тампль, Сен-Мартен, Сен-Дени, Монмартр и Сент-Оноре на правом берегу Сены, а на левом — улицы Сен-Жак, Ла-Арп и Дофина. Все они вели к городским воротам, а улица Бариллери пересекала остров Сите. Вокруг этих «проспектов», вытекая из них, располагались извилистые улочки и тупики шириной от 1,5 до 3 метров. Вдоль этих улиц и проулков, проложенных по плохо выровненным территориям и потому то и дело взбиравшихся вверх и сползавших вниз, справа и слева стояли возведенные дома, часто поставленные наперекосяк; от этого линия, по которой они выстраивались, выглядела весьма своеобразно. Иногда эти дома были каменными, иногда — деревянными; но деревянных было больше. Скученность населения, равно как и дефицит свободных площадей для застройки привело к появле­нию на улицах Парижа в основном так называемых доходных домов, тянущихся в высоту и способных обеспечить жильем максимальное количество съемщиков. Как правило, такие дома строились шириной в 5 метров и очень редко занимали на улице место протяженностью от 6 до 12 метров. Они обычно состояли из нескольких четырехэтажных корпусов: главный выходил на улицу, остальные — во внутренний двор. Каждое строение вен­чала крыша, на которой с каминны­ми трубами соседствовали разбросанные бес­численные жилые надстройки и мансарды. Дома были многооконными, войти в них можно было либо через ши­рокие ворота, либо через узенькие калитки, а то и через лавки (от 1й до 6 на каждый дом), в окнах кото­рых располагались «витрины».

И вот такие однотипные, непрочные (подрядчики и каменщики, возводившие здания, будучи не увере­ны в их прочности, гарантировали, что они простоят не более 10 лет), быстро разруша­ющиеся, неприглядные с виду дома быстро размножались по всему Парижу. Вот и получалось, что парижанам из-за высоты их до­мов (каменные дома строились высотой от 17 до 20 метров, деревянные — в пределах 16 метров) и узости улиц, на которых жили, приходилось целый день сидеть с зажженными светильниками, в их комнаты поступала лишь малая часть воздуха и света. И только те, чьи окна выходили на набережную Сены, могли считать себя счастливчиками, потому что река обеспечивала им и лучи солнца, и живитель­ный ветерок. Другие, которым повезло меньше, постоянно переезжа­ли с места на место в поисках уголка, где они наконец смогли бы и насладиться видом на открытое простран­ство, и надышаться свежим воздухом.

К несчастью, подобными привилегиями имели возмож­ность воспользоваться только те, кто искал и нашел себе кров во «внешних» предместьях Парижа. Внутри город­ских стен дышать было нечем во все времена: потребно­стью в свежем воздухе приходилось жертвовать из-за необходимости строить и строить, ведь население посто­янно увеличивалось. Конечно, были — и обширные — «места для прогулок», в большей или меньшей степени способные решать проблему вентиляции города: Люксем­бургский сад, Арсенальский, Тюильри, бульвары Сент-Ан-туан и Ла Рен, аллеи Королевы Маргариты и Пре-о-Клер... Большинство из них были расположены по периферии. В старых кварталах было мало садов, но эти сады обеспечивали хоть какие-то свободные пространства среди скопления (если не нагромождения) домов. В общем, циркуляцию воздуха в Париже того времени можно было наблюдать лишь в весьма немногочисленных местах. Это были не­сколько образовавшихся уже в ту эпоху площадей и пе­рекрестков больших улиц: паперть Собора Парижской Бо­гоматери; место переправы, часто занимаемое ярмарками; Гревская площадь, расположенная перед зданием старого муниципалитета, тесная, неровная и постоянно наводняе­мая торговым людом, нахлынувшим с Винного пути (Etape en vin) и из ворот Сен-Поль; всякий вход на мост и выход с него; площадки перед церквами, занятые рынками, работавшими когда два, а когда три раза в неделю.

В те времена улицы города, все без исключения были, по словам достопочтенного господина Анна де Больё, «замусоренными, заваленными отбросами, объедками и огрызками, навозом, и все это было перемешано с обычной грязью»... Улицы были постоянно загромождены, либо строительными лесами, либо материалами для проведения работ по благоустройству города (мощение, канализация и т.д.). Торговцы мало заботились о выполнении предписаний полиции, создавали на узких улицах настоящие пробки, так мелкие торговцы раскладывали свой товар, защищая его от солнца или дождя громадными деревянными навесами, украшали их и стены домов большими вывесками, которые выдвигались вперед иногда на 2 метра, перегораживая проезжую часть.

Людовик XIV хотел порядка и великолепия во всем, приказал Кольберу преобразить столицу, которая очень в этом нуждалась. Соваль говорил: «Нет в мире города грязнее; грязь его черная и зловонная, а зловоние это, невыносимое для иностранцев, на­столько прилипчивое, что чувствуется на несколько лье вокруг».

Кольбер не удовлетворился только прокладкой но­вых улиц и разбивкой площадей, строительством набе­режных и монументов, фабрик, дворцов и триумфаль­ных арок. Он попросил одного из высших чиновников государства, Николя де Ля Рейни, заняться созданием современной городской полиции. За 30 лет Ля Рейни проделал большую работу. Он обеспечил безопасность Парижа, освещение улиц; занялся общественной гигие­ной, борьбой с эпидемиями, регулярным снабжением населения продуктами. Он организовал подразделение полиции по надзору за нравами, азартными играми, развлечениями и дорожным движением и добился от кри­минальной полиции неслыханной эффективности. В царствование Людовика XV много делалось для улучшения внешнего облика городов. В городах, и особенно в Париже, строились широкие плотины, водопроводы, каналы, мосты, дороги. Большое значение отводилось публичным работам, к этому следует добавить указы о правильной прорубке лесов, учреждение застав и таможен. В XIX в. власти кардинально обратились к проблеме застройки городов и их обустройству. Сносились целыми кварталами ветхие здания с их принципом средневековой постройки. Взамен строились новые широкие проспекты и улицы, прокладывался водопровод и канализация, повсеместно вводилось освещение, вначале газовое, позже электрическое. Так на протяжении 1852—1859 гг. префект Парижа Оссман реконструировал столицу Франции: прокладывались новые магистрали, строились новые здания и дворцы. В городе построили подземные во­допроводные и канализационные коммуникации. Пе­рестраивались и другие города (Марсель, Гавр, Лион, Лилль, Бордо).

Став достоянием городов, рынки развивались вместе с ними. Они множились в городском пространстве, слишком стесненном, чтобы их сдержать. Решением проблемы было отбросить рынки к воротам города, за городские стены, в предместья. Это делалось нередко, когда создавался новый рынок на площади Сен-Бернар в Сент-Антуанском предместье (2 марта 1643 г.); как было «между воротами Сен-Мишель и рвом города Парижа, улицей д'Анфер и воротами Сен-Жак» в октябре 1660 г. Но старинные места скоплений народа в самом центре городов сохранялись, было уже трудным делом даже слегка их потеснить, как, например, с моста Сен-Мишель к оконечности этого моста в 1667 г. или полувеком позднее, в мае 1718 г., с улицы Муффтар на близлежащий двор особняка Патриархов. Новое не изгоняло старого. А так как городские стены раздвигались по мере того, как росли поселения, рынки, благоразумно размещенные по периметру стен, в один прекрасный день ока­зывались в пределах крепостной ограды да там и оставались.

В Париже Парламент, члены городского магистрата и лейтенант полиции (высшее должностное лицо, возглавлявшее полицию в Париже и других крупных городах) начиная с 1667 г. отчаянно пытались удержать их в надлежащих границах. Но безрезультатно. Так, в 1678 г. улица Сент-Оноре была непроезжей по причине «рынка, который противозаконно разместился вблизи приюта слепых и перед мясной лавкой по улице Сент-Оноре, где по базарным дням некоторые женщины и перекупщицы, как сельские, так и городские, выкладывают свои товары прямо посреди улицы и препятствуют проезду по ней, хотя и она должна быть всегда свободна, как одна из самых многолюдных и значительных в Париже». Власти не могли с этим справиться, очистить одно место означало загромоздить другое. Почти 50 годами позднее небольшой рынок у приюта Кэнз-Вэн существовал по-прежнему, так как 28 июня 1714 г. комиссар Брюссель писал своему начальнику в Шатле: «Сударь, сегодня получил я жалобу от обывателей малого рынка у Кэнз-Вэн, куда отправился я за хлебом, на торговок макрелью, кои выбрасывают жабры своих макрелей, что причиняет немалое неудобство из-за зловония, каковое от сего происходит на рынке. Было бы благом... предписать сим женщинам складывать эти жабры в корзины, дабы затем их опрастывать в тележку, как то делают с гороховой шелухой». Еще более возмутительной была — потому что происходила она на страстной неделе на паперти собора Парижской богоматери — «Сальная ярмарка» — фактически большой рынок, на который парижские бедняки и не совсем бедняки приходили покупать ветчину и куски шпига. Общественные весы размещались на самой паперти собора. И возникала неслыханная толкотня, стоило кому-то попытаться взвесить свои покупки раньше соседа. И повсюду насмешки, крики, мелкое воровство. Королевские гвардейцы, наблюдавшие за порядком, и те вели себя не лучше прочих, а факельщики из расположенного по соседству Отель-Дьё позволяли себе грубые шутовские проделки. Это происходило у стен Собора. Все это не помешало в 1669 г. дать шевалье де Грамону разрешение устроить «новый рынок между церковью Богоматери и островом Пале». Каждую субботу возникали катастрофические заторы. Невозможно было пройти церковным процессиям или проехать карете королевы через площадь, где было черно от народа. На рынках торговали преимущественно женщины (poissardes), чьи черты характера вошли в поговорки (крикливость, сварливость, грубые остроты, энергичность и самостоятельность, умение отстоять свое мнение). Их остроты и насмешки никогда не позволяли покупателю перебрать весь товар и уйти ничего не купив. Также они не давали долго торговаться, на человека сыпался целый град насмешек. Уже начала XVIII в. стали брать штраф с тех из них, которые оскорбляли прохожих.

Для работы рынка необходимы были люди различных профессий. Реестр, относящийся к Парижу, упоминает в связи с одними только профессиями, причастными к сенной пристани, «укладчиков, носильщиков, увязчиков возов, возчиков, вязальщиков, поденщиков». И эти и другие аналогичные им списки заставляют нас задуматься, ибо за каждым словом следует себе представить в городском или деревенском обществе более или менее продолжительный наемный труд. Несомненно, именно в деревнях жило большинство того населения, которое было основным — в том, что касается численности,— на рынке труда. Другой огромный канал найма, который породило развитие современного государства,— это набор наемных солдат. Известно было, где их покупать, а они знали, где себя продать: это входило в правила рынка. Точно так же существовали своего рода агентства по устройству в услужение для слуг (как в людские, так и в ливрейные) с их строгой иерархией, существовали довольно рано: в Париже с XIV в.

С годами рынки рабочей силы приобретали официальный статус, их правила становились более ясными. «Удобная книга парижских адресов на 1692 г.» ("Le Livre commode des adresses de Paris pour 1692") Авраама дю Праделя (псевдоним некоего Никола де Бленьи) дает парижанам рекомендации такого рода: вам нужна служанка? Сходите на улицу Ваннери, в «бюро рекомендательниц». Слугу вы найдете на Новом рынке, повара — на Гревской площади. Вам надобен подручный ("garcon de metier")? Если вы купец, идите на улицу Кенканпуа, ежели хирург — на улицу Кордельеров, аптекарь — на улицу Юшетт. Каменщики и чернорабочие из Лимузена свои услуги предлагают на Гревской площади. Но «кожевники, слесари, плотники, бондари, являлись в лавки».

Со временем рынки развиваются и приобретают современные черты. Центральный рынок Парижа в XIX в. был устроен наподобие Хрустального дворца в Лондоне. Он состоял из 14 больших павильонов, крытых стеклом с чугунными колоннами, опирающимися на каменные фундаменты, внизу этих построек расположены кладовые и погреба, где хранились не проданные продукты. Между этими кладовыми расположена дорога с рельсами, по которой можно довезти товары до самого вокзала. С четырех сторон к рынку ведут широкие улицы. Каждую ночь на повозках и носильщиками сюда доставляется масса продуктов. Для удобства доставки с 3 часов ночи до 10 часов утра другим повозкам и экипажам запрещено ездить по улицам, ведущим к рынку. За порядком, во время перевозки товаров, следит бригада из 40 городских сержантов. На рынке существует администрация во главе с инспектором рынка, следящим за порядком, за свежестью продуктов и правильностью весов. На рынке был специальный павильон, где продавались остатки съестных припасов. Их называли арлекинами (как платье арлекина, сшитое из различных лоскутов, так и продукты этих торговцев состоят из самых разнообразных припасов). Утром они посылают своих агентов с небольшими ручными тележками в кухни богатых домов, посольств, дворцов, гостиниц. Служащие обыкновенно за ежемесячную плату отдают остатки с обедов и завтраков. Объедки загружаются в тележки и перевозятся на рынок. Здесь их сортируют; складывают на тарелку и украшают. На витрину выставляют самое красивое блюдо. Все, что не возможно отделить и положить на отдельную тарелку, складывают грудами на большие блюда и находиться сзади витрины и ждет бедняков, которое это все приобретают за гроши. Продается и для корма животных. С раннего утра приходят сюда не только бедняки, но и скряги и разорившиеся фанты, которые хотят иметь оригинальные обеды и завтраки, и для них составляют и оформляют, над ними подсмеиваются, но за их спиной. Торговля арлекинами прибыльна, многие наживали десятки тысяч франков годового дохода.

Парижане времени Старого порядка, как и жители других больших городов, вставали рано, их будили колокола ста цер­квей, начинавшие звонить все разом с рассвета и не пре­кращавшие дополнять городские шумы своим звоном до самой ночи. Ранним утром по улице к дверям мастерских, лавок и строительных лесов шли ремесленники и тор­говцы, гулкие голоса которых перекрывает грохот повозок и телег с провизией, то и дело перегораживающих проход стадам быков и баранов, которых гонят к воротам бойни. Между пастухами, погонщиками скота, возчиками и прочими представителями сельского люда то и дело вспыхивают ссоры, каждый готов ринуться в бой за свои права на беспрепятственный проход, все осыпают друг друга градом проклятий, в которых звучит огромное раз­нообразие местных диалектов... Но время не ждет: пора доставить к Чреву Парижа, на Новый Рынок, на птичий, на два десятка других базаров, к бойням и прилавкам парное мясо и свежеиспеченный хлеб, масло из Брета­ни и Вана, зелень с равнин Сен-Дени и Поршерона, мелкую и крупную дичь, яйца, рыбу, выловленную в окрестно­стях Руана... Улицы пустеют.

Затем наступает время лакеев и горничных. Вооружившись метлами, они сбрасывают в канавы, скопившиеся на тротуарах от­бросы и мусор, облив их перед тем несколькими ведра­ми воды. Появляются мусорщики с их тачками, пытаются убрать грязь, но убирают только ее верхний слой, остальное остается. После уборки коммерсанты могут открыть свои витрины и раз­ложить, в том числе и на «тро­туаре» — горы товаров. Возобновляется уличное движе­ние: с трудом пробираются по оставшемуся для него узко­му протоку всякого рода экипажи, всадники и пешеходы. Движение по мере того, как течет время, становится все интенсивнее. К середине первой половины дня улицы уже заполнены пере­купщиками и перекупщицами, разносчиками воды, старь­евщиками, мелкими портняжками, специализирующимися на штопке и заплатах, бродячими торговцами всякой ме­лочью и скоропортящейся снедью, зеленщиками, продавцами домашней утвари и хозяйственных товаров, изделий из железа, бочек, дров, угля, оружия, галантереи, поношенной одежды. Повторяемые на все лады возгласы торговцев носятся в воздухе, заполня­ют город... Появляется толпа хозяек, вышедших за провизией, они собираются вокруг прилавков или перед «витринами» лавок, идет торговля. Вскоре появляются повозки, телеги и возы от ворот Сены или во­рот Винного пути и тяжко нагруженных дровами, углем, сеном, бочками... Время от времени возникают то ли направляющиеся в провинцию, то ли возвращающиеся оттуда тяжелые многоместные рыдваны, кучера стараются пробиться сквозь бушующие толпы, то цепляясь за что-то колесом, то сметая попавшийся на пути лоток, то с грохотом роняя на землю вывеску... беспрерывно вопят: «Побере­гись!.. Поберегись!..».

Умолкая в час обеда, толчея возрождается с новой силой во второй половине дня и ближе к вечеру, когда знатные особы и зажиточные горожане толпами покидают свои жилища, чтобы обменяться визитами, от­правиться на концерт, в театр, на прогулку или посетить магазины, торгующие предметами роскоши. Фаэтоны и кареты этих богатых еще затрудняют и без того немыслимо сложное продвижение по городу.

Впрочем, такие экипажи появились на улицах Парижа не ранее середины царствовании Людовика XIII. До того (1617) транспортным средством служили лишь покачи­вающиеся в руках носильщиков простые, даже без наве­сов над ними, стулья, поставленные на две оглобли, но они не могли защитить пассажира ни от проникающей повсю­ду грязи, ни от плохой погоды, а, следовательно, популярно­стью не пользовались. И только в 1639 г. окончательно вошли в употребление экипажи, сконструированные в виде обитой изнутри шелками и бархатами, украшенной зерка­лами и занавесками, снабженной мягкими подушками для сиденья и поставленной на колеса «коробочки», в кото­рую впрягались цугом несколько лошадей. Именно с это­го времени кареты на улицах Парижа появляются в изо­билии. Довольно долго король запрещал ими пользовать­ся кому-либо, кроме знатных сеньоров, затем запрет был снят. Для городского гужевого транспорта это создавало великие неудобства. Пролетая по улицам с не­мыслимой скоростью, кареты станови­лись причиной многочисленных столкновений, несчастных случаев, не говоря уж о бесконечных конфликтах и спорах, из-за которых город невольно превращался в «театр воен­ных действий», а пешеходы старались идти по обочине, так как из-под колес лете­ли комья грязи и им угрожала опасность оказаться раздавленными, потеряй они хоть на минуту бди­тельность.

В любом городе имелись нищие, а в крупных городах их было предостаточно. В Париже существовали специальные места, где нищие, преступники и все обездоленные чувствовали себя спокойно, куда полиция и стражи порядка не решались зайти. Знаменитый Двор чудес, который просуществовал до XVIII века, давал приют умирающей с голоду, ожес­точенной черни, каждый день совершавшей преступле­ния. Бродяги и нищие составляли 7% населе­ния столицы. Ги Патен писал: «Народ здесь крадет и убивает денно и нощно. Мы приближаемся к концу све­та». Были профессиональные нищие, которые специально одевались, придумывали всякие ухищрения (язвы, хромота, слепота и т.д.), чтобы вызвать жалость и получить милостыню. Власти пытались бороться с ними, видя в них источник опасности (поддержка народных движений, преступления, эпидемии). В XVII в. нищих публично на площадях секли кнутом, выжигали особое клеймо, но это ни к чему не приводило. Правительство стало строить большие богадельни и собирало там нищих. Но количество нищих не сокращалось, только увеличивалось. В 1750 г. министр Д’Аржансон предложил идею об отправки нищих Парижа в Америку для очищения города. Но проект не удался. Полиция хватала без разбора всех бедноодетых людей и отсылала. Дело едва не дошло до бунта. Этот проект был остановлен. Нищих вновь стали клеймить и посылать на каторжные работы. При Людовике XVI встал вопрос о предоставлении нищим работы и отправке больных в богадельни и госпитали, но из-за недостатка средств и частых народных волнений и этот проект не был осуществлен. В XIX в. здоровым нищим предоставлялась работа, больных отправляли в госпитали, разорившимся предоставляли пособие. Но нищенство не только не сократилось, а стало принимать разнообразные формы. Французское правительство в 70-х гг. XIX в. не допускало публичного нищенствования, каждый уличенный в прошении милостыни на улице подвергался аресту.

На протяжении столетий в каждой из европейских стран установился свой особый тип заведения, куда люди приходили в свободное время. Своими кафе славился Париж. К концу XVIII в. в нем насчитывалось 1100 кафе, а в 1869 г. — 4 тыс. В кафе Прокопа, знаменитой таверне вблизи театра Комедии, собирались ученые и литераторы, здесь обсуждали последние новости, которые часто смешивались с эпиграммами. Некоторые из поэтов были очень бедны, довольно неопрятно одеты, но все это извинялось, как принадлежность оригинальности; другие поэты имели пенсии от короля и должности при дворе и добились звания академиков. Большинство парижских кафе, как и сегодня, располагалось в районе бульваров, которые в 1870-е годы приобрели нынешний вид. Едва ли не каждая вторая дверь в городе вела в кафе. Дело в том, что несовершенная отопительная система домов заставляла парижан в зимнее время страдать от холода. Чем беднее был человек, тем чаще он ходил в кафе и дольше сидел там. Еда в них обычно была скверной, но вино и тепло скрашивали жизнь. Французское кафе — это, скорее, место, где собирались друзья, чтобы поговорить и побыть среди своих..

Парижские кафе были своего рода пристанищем многих литературных классиков и знаменитых художников. Декорированное в китайском стиле кафе «Deux-Magots» было любимым местом поэтов А. Рембо, Верлена, С. Малларме. Живший неподалеку О. Уайльд приходил сюда завтракать. В «Deux-Magots» П. Пикассо познакомился с Дорой Шар, чьи портреты сейчас украшают лучшие музеи мира.

Пик популярности кафе пришелся на 10-е— 20-е годы XX в., когда в моду вошло обыкновение встречаться на Монмартре. Почти в каждом из здешних кафе за «своими столиками» сидели торговцы картинами и художники; здесь совершались сделки, которым впоследствии искусствоведы посвятили монографии. Самым знаменитым из монмартрских кафе стала «Ротонда». Художники П. Пикассо, А. Дерен, М. де Вламинк, Д. Модильяни, X. Сутин ходили сюда каждый день. Бывал здесь наезжавший из Германии для встреч с друзьями В. Кандинский. Отчасти по этой причине парижские кафе превратились в историческую и культурную достопримечательность.

Семья являлась важным элементом общества как Старого порядка, так и XIX-XX вв. В XVII-XVIII вв. браки заключались, в основном, по расчету и основывались на том, что будущие невеста и жених полностью подчинятся выбору родителей, а женщина будет покорно выполнять супружеские обязанности.

Однако существовали тайные браки, о которых церковь вела долгие споры. В 1639 году победа духовенства ознаменовалась ордонансом, который привел в систему порядок заключения браков. Требовалось обязательное оглашение предстоящего бракосочетания приходским священником и присутствие четырех свидетелей, которые должны были вместе со священником засвидетельствовать согласие обеих сторон. Церковь признавала вместе с тем связующую силу брачного контракта: если контракт оказывался недействительным, то недействительным был и брак. Приданое, редко включавшее в себя недвижимость, всегда состояло из мебели, одежды и белья. С конца XVI века общепринятым стало юридически закладывать приданое, чтобы защитить это имущество от расточительности будущего мужа.

К бракам в ту эпоху Старого порядка подходили весьма серьезно: тут учитывались взаимные интересы двух семей, а сердечные дела молодых отходили на второй план. Если, кроме родительских планов и намерений, существовала еще и взаимная симпатия юноши и девушки, будущему семейному очагу можно было пообещать полное процветание в мире и согласии, но специально никто чувствами будущих супругов не занимался. Как с одной стороны, так и с другой, власть всемогущих родителей, озабоченных объединением двух денежных состояний и абсолютно безразличных к моральной, этической стороне своих решений, проявлялась в безграничном равнодушии к тем, чьи руки и сердца предстояло связать навсегда. Иногда случалось так, что жених и невеста встречались впервые накануне свадьбы. Женитьба Великого Конде на Клер-Клеманс де Майе-Брезе, племяннице кардинала Ришелье, — самый яркий пример из тех, что могут подтвердить это. Знатный сеньор стремился женитьбой поправить свои дела; буржуа искал в браке средства расширить возможности торговли; ремесленник надеялся, что деньги, полученные в качестве приданого, позволят ему оплатить офи­циальное свидетельство о том, что он мастер своего дела. Любовь не только не имела ни малейшего значения для благополучия брака, оказывалась далека от самого понятия семьи, она в эпоху Людовика XIII и Людовика XIV просто делала в глазах людей смешными тех супругов, которые не стеснялись показать, что обожают друг друга. Женщина оказывалась, согласно латинской форму­лировке, «в руках своего мужа», который должен был «нежно любить» ее, но также и «держать в строгости». В провинции ей часто приходилось обращаться к нему, как к постороннему лицу, прислуживать во время еды, не смея сесть за стол. Муж имел на жену такие же права, как на несовершеннолетнюю дочь; в том числе право бить ее, принуждать к молчанию и даже отсылать в монастырь. Т.о. в XVII столетии свадьбы без заключенного предварительно брачного контракта просто представить невозможно.

Точно так же, как супружеский союз не мог образоваться без подписания брачного контракта, невозможно было вселиться куда бы то ни было — хоть в особняк, хоть в большую или маленькую квартиру, да просто в комнату — без составления арендного договора («bail») или договора о найме помещения, предварительно составленного нотариусом. Этот документ писался и оформлялся совершенно идентично во всех случаях, когда кому-то требовалось снять комнату, квартиру или дом — везде одинаково. В договоре назывались имена и фамилии, титулы, звания, адреса того, кто сдает помещение, и того, кто его нанимает, далее следовало краткое описание этого самого помещения, за ним — перечень обязанностей будущего жильца, в частности особо оговаривались необходимость обставить предоставленное ему жилье мебелью, гарантировать уплату в срок положенной за аренду суммы, наконец, оговаривалась сама эта сумма, которую полагалось, поделив надвое, отдавать хозяину помещения, как правило, в Иванов день и к Рождеству. Сроки аренды могли быть разными, но обычно они составляли от одного года до шести лет.

Вопросами семейной жизни были озабочены многие моралисты XVII-XVIII вв., создавались специальные пособия в помощь супругам. Такой была например ннижка выпущенная анонимным автором и названная им «Предостережение для свежеиспеченных жен и мужей». Супруги черпали из книги основные правила совместной жизни, от которых, по мнению сочинителя, зависели согласие между ними и привлекательность их дальнейшей совместной жизни.

«Четыре вещи, — утверждает он, — хороши в доме: хорошая печь, хороший курятник, хорошая кошка и хорошая жена. Четыре обязанности, — пишет он далее, — есть у мужа по отношению к жене: держать ее в страхе; заботиться о добром здравии ее души и тела; любить ее и прилично одевать. Четыре обязанности есть у жены по отношению к мужу: любить его, проявляя удовольствие и терпение; никогда не возражать ему, если он раздражен, обеспечивать ему нормальное житье-бытье и содержать его в чистоте. У жены должно быть четыре достоинства: она должна прилично выглядеть, должна уметь вести хозяйство, должна быть набожна и послушна своему властелину».

В браках, заключенных по расчету, редко царила гармония, они почти никогда не бывали счастливыми. Избавившись от давления родительского авторитета, молодая женщина, вышедшая замуж, попадала в еще худшую зависимость, ее лишали всех прав, зато награждали множеством обязанностей, у нее не было никаких средств защиты от всемогущего господина, который при малейшей попытке мятежа имел право по коро­левскому указу (а раздобыть его было совсем не сложно) без суда и следствия заточить ее в монастырь. И если даже она попробовала бы искать способа завоевать сердце супруга, все равно ничего бы не вышло: любовь в те далекие времена считалась чувством, отношения к семейной жизни не имеющим.

Как дворяне, так и буржуа производили на свет многочисленное потомство: в семьях обычно было от 4 до 6 детей, в некоторых — по 10, а то и по 15. Хотя рождение ребенка происходило в большинстве семей почти ежегодно, праздновалось это событие очень пышно. В своей надушенной роскошной «комнате с колыбелью» знатная мать лежала на украшенной росписью кровати в античном стиле, наряженная в пеньюар, вышитый золотом и подбитый мехом соболя. Каждое воскресенье до посещения церкви она его меняла на другой, не менее роскошный. Визитеров было множество и сборища «сплетниц в комнате с колыбелью» вошли в поговорку. Новорожденных обычно поручали заботиться кормилицам, иногда — жившим в доме, иногда — довольно далеко от него.

Нянька качала колыбель новорожденного и пела ему песенки. Если ребенок капризничал, когда у него резались зубы, она пальцем смазывала ему десны смесью меда, масла, мозга зайца и змеиного яда. Смертность у детей в первые годы жизни была очень высокой, поэтому детей обязательно крестили в первые же дни рождения. Сыновей знати крестили при рождении дома, простолюдины использовали эту церемонию как предлог для пиршества, которое заканчивалось в таверне, где часто забывали о причине пира.

До XVI-XVII в. не придавали значения отличия детства от взрослого состояния. Это проявлялось и в одежде. Дети – это маленькие взрослые, как только ребенок вырастал из пеленок, его одевали как женщину или мужчину его сословия. В XVII в. ребенка из высшей среды – дворянства или богатых буржуа – уже не одевали как взрослого. Он был одет в соответствии со своим возрастом, это касалось в основном мальчиков. Девочки носили костюм взрослой женщины, но в их одеянии были небольшие отличия от взрослых – ленты пришитые на спине (некоторые ученые считали, что это помочи, для облегчения обучения ходить, но в ряде костюмах есть и помочи и ленты, поэтому считается, что это пережиток средневековых костюмов – длинные рукава, которые для удобства убирали за спину). После пеленок мальчиков одевали как маленьких женщин – в юбку, платье и фартук. В возрасте около года к платью пришивали помочи или лямки, чтобы начать учить ходить. Мальчики носили платье до 4-5 лет. Затем их одевали в платье с воротником, на пуговицах, напоминающее сутану, его еще называют жакетом. В возрасте 8 лет мальчики уже носят мужскую одежду – штаны и куртку. К 10 годам мальчики одеваются как мужчины – плащи, шляпы, шпаги.

Подрастая, мальчики и девочки сначала воспитывались вместе — преимущественно женщинами, потом раздельно. Мальчики оставались на попечении женщин до семилетнего возраста, но даже тогда обращение с ними отнюдь не было мягким. Родители старались ни в коем случае не баловать детей, которых с раннего детства приучали к строгой дисциплине и абсолютному послушанию.

Девочек, которых отсылали в монастыри, обучали скорее знанию света, чем орфографии. Через несколько лет девушка узнавала, что или ей придется выйти замуж за незнакомого человека, или принять постриг, чтобы оставить в неприкосновенности наследство старшего брата. Жизнь монахинь, как правило, была недолгой.

Мальчики переходили в руки наставников, священнослужителей или мирян, которые жили под крышей их родителей на правах «слуг высшей категории». В иных случаях наследников отдавали в коллежи, а среди этих коллежей, которых тогда насчитывалось примерно шесть десятков и которые концентрировались в двух парижских кварталах — Университетском и предместье Сен-Жак, самой доброй репутацией пользовались руководимые иезуитами Бонкур и Клермон. Часто ученики страдали в школах. Они вставали в четыре часа утра и трудились до восьми вечера. Две перемены и одна месса были единственной передышкой. Мало тепла, мало еды, да и то, что им уделялось, было очень скудным. Дисциплина была строгой. Вот как описывал учебу Монтень, и это описание соответствовало действительности вплоть до XVIII века: «В школах вы не услышите ничего, кроме плача детей, которых подвергают мучениям, и криков учителей, опьяненных яростью, которые наставляют учеников со зверским лицом и плетью в руке». Для наследников знатных семейств, разумеется, делалось послабление. В школах, где преподавали латынь, добивались блестящих результатов. Не было недостатка в мальчиках, которые, подобно Анри де Месме, уже с двенадцати лет могли «дискутировать и произносить речи перед публикой» и читать наизусть Гомера от слова до слова. Так формировались гуманитарные науки и возник культ античности для грядущего поколения великого века Просвещения.

Сыновья представителей буржуазии, как правило, более сведущие и компетентные, чем дворянские дети, получали там основательное гуманитарное образование, дополняя его изучением права, медицины и других наук в учебных заведениях более высокого уровня (facultes) Парижа, Орлеана или Монпелье. Дворянские дети, едва обзаведясь весьма ограниченным интеллектуальным багажом, сворачивали на другую стезю: обычно они поступали в военные академии, в том числе и в академию Пьера де Авикена, сеньора Де Бенжамена, располагавшуюся на улице Бон-Анфан в приходе Святого Евстафия. Здесь они учились военному делу.

В общем, можно сказать, что от детей в семейном кругу требовалось пассивное послушание, особенно важно было, чтобы они во всем подчинялись воле отца. Разговаривая с родителями, равно как и в письмах к ним, дети использовали слова, выражающие почтительность и холодную вежливость. Ни родители к детям, ни в особенности дети к родителям никогда не обращались «на ты». Только старший ребенок в семье или, по крайней мере, старший среди мальчиков имел право на наследство. Все остальные приносились ему в жертву: если родители выбирали для них или они сами выбирали для себя профессию священнослужителя, в качестве единственного родового имущества они получали пожизненную ренту; если же духовной карьеры им удавалось избежать, единственным, что мог предложить в таком случае закон, — была «обязательная доля».

Молодые дворяне, не собиравшиеся связать свою жизнь с церковью, должны были закончить университет в пятнадцать лет и поступить в академию г-на де Плювинеля (позднее г-на де Бенжамена). Здесь они обучались верховой езде и фехтованию (столпы аристократического воспитания), познавали премудрости турниров и по­падания копьем в мишень, а также постигали тонкости придворного этикета. В XIX в. дворяне и представители буржуазии все чаще обучаются в университетах, получая глубокие знания не только по гуманитарным, но естественным наукам. Со временем отношение к детям и семье изменилось. Если раньше старались не привязываться к детям, боясь их потерять (детская смертность была высока), то с развитием медицины и изменением устоев – дети становятся важными составляющими семьи. Но почитание, уважение и непреклонный авторитет старших остается вплоть до XX вв.

Дата добавления: 2014-01-04