Время года и погода

Время

Место

Что такое «место»? В зависимости от ваших целей, под ним можно понимать и сотни гектаров девственных амазонских лесов, и скудно обставленную комнату в городской квартире. Сравните два описания места действия.

Последний отрог Хэнтейской гряды, Богдо-ул несколькими могучими кряжами окружает Улан-Батор с юга. Гора считается священной, на ней издавна запрещалось охотиться, рубить лес и ставить юрты, но полвека назад при входе в одно из ущелий хозяйственное управление ЦК МНРП построило спецгостиницу «Нюхт». По-монгольски это значит «звериная нора», «логово». Когда-то сюда привозили делегатов партийных съездов, участников международных конференций и закрытых совещаний, а теперь пускали всех желающих. Осенью 2004 года Шубин с женой снимали здесь номер. До центра города было восемь километров и четыре тысячи тугриков на такси. Тысяча тугриков составляла чуть меньше доллара. (Леонид Юзефович, «Журавли и карлики»).

Экзотическое место, вряд ли известное большинству читателей (несмотря на все дискавери-ченэл и гуль-мэпы) — и поэтому дается его точное и суховатое описание (вполне соответствующее, впрочем, безжизненности описываемого пейзажа), с указанием конкретного года. И даже курса местной валюты.

А вот место не менее экзотическое: наркоманский притон в «Низшем пилотаже»

Итого, на пять рыл мы имеем пятнадцать кубов. Я поставил кубы первыми, ибо они важнее всего. Без них ничего не случается, потому что случиться не может принципиально. Второе это флет. Флет у нас однохатный, с сортиром, ванной, прихожей и винтоварней, которая в других флетах обзывается кухней. <...>

Да, чуть не забыл, хозяином флета числится Навотно Стоечко. На флету имеется разъебанный диван без ножек, пара матрацев, ковер, на который все стравливают контроль, стол комнатный и стол кухонный, разные, несколько не то стульев, не то табуреток, мигрирующих в широких пределах, колдун, в просторечье холодильник, газовая плита. Все прочее не имеет значения и смысла перечислять.

Как видим, описание, хоть и сделано специфическим языком, не менее конкретное — Кирилл Воробьев, к счастью, мозги отнюдь не проторчал, и четко вычленяет, что важно в его горестном повествовании, а что — нет. Обратите также внимание, что использование слэнга тоже точно дозировано: слово «однохатный», необычное, но понятное всякому русскому читателю, оставлено как есть, а загадочный «колдун» (видимо, от cold — «холод»?) переводится на нормальный язык.

А вот в «Капитанской дочке» Петр Гринев попадает в неожиданное и очень экзотическое для него и для читателей место — «дворец» Пугачева:

Я вошел в избу, или во дворец, как называли ее мужики. Она освещена была двумя сальными свечами, а стены оклеены были золотою бумагою; впрочем, лавки, стол, рукомойник на веревочке, полотенце на гвозде, ухват в углу и широкий шесток, уставленный горшками, — все было как в обыкновенной избе. Пугачев сидел под образами, в красном кафтане, в высокой шапке, и важно подбочась.

Все эти три описания совершенно не похожи одно на другое, как не похожи друг на друга их авторы. Но что-то общее в них всё-таки есть. В описании места действия, как и в любом другом описании, важны в первую очередь не общие места и прилагательные типа «бескрайний», «прекрасный», или «ужасный», а характерные, выпуклые детали. Такие, которые действительно передают обстановку.

Так, у Пушкина в приведенном фрагменте ничего не говорится ни о размерах избы, ни о количестве окон. Автор, словно окидывая помещение взглядом (взглядом своего героя), сразу выделяет главное — это обыкновенная мужицкая изба, только украшенная согласно мужицким представлениям о роскоши и о том, как надлежит себя вести царю (Пугачев, напомню, выдавал себя за Петра III, но едва ли человек, получивший благородное воспитание, сидел бы на троне «подбочась», то есть уперев руки в боки).

«Время» по-итальянски — tempo. И этим же словом обозначается «погода». Когда итальянец вздыхает «Che brutto tempo!» — он может иметь в виду и «тяжелые времена», и «скверную погоду». И ничего странного здесь нет. Когда мы говорим «время произведения», то имеем в виду тоже две вещи.

Во-первых, это «дух времени» — или, как еще говорят, вслед за немецкими философами, впервые выделившими это понятие, zeitgeist — то есть те характерные черты, что позволяют с уверенностью отнести произведение к той или иной эпохе. Погружение в иное время — одно из самых больших удовольствий, сопряженных с чтением, и поэтому спрос на исторически романы никогда не иссякает. Об этом очень увлекательно писал еще Пушкин в неоконченном «Романе в письмах», от лица развитой барышни своего времени:

Ты не можешь вообразить, как странно читать в 1829 году роман писанный в 775-м. Кажется, будто вдруг из своей гостинной входим мы в старинную залу обитую штофом, садимся в атласные пуховые креслы, видим около себя странные платья, однакож знакомые лица, и узнаем в них наших дядюшек, бабушек, но помолодевшими.

Мы начали с того, что фикшн — это всегда про людей. А людские чувства и мысли во все времена в целом одинаковы — иначе книги старели бы так же быстро, как газеты. Но в том, как эти чувства и мысли могут выражаться, разница даже между XIX веком и XX веком порою поразительна. Вот начало любовной переписки образца 1813 года:

Одолеваемая любопытством, хотя и не ожидая от письма ничего приятного, Элизабет развернула пакет и, к еще большему удивлению, увидела, что письмо написано убористым почерком на двух листах почтовой бумаги. Целиком была исписана даже оборотная сторона листа, служившего конвертом. Продолжая медленно идти по аллее, она начала читать. Письмо было написано в Розингсе в 8 часов утра и заключало в себе следующее:

«Сударыня, получив это письмо, не тревожьтесь, — оно не содержит ни повторного выражения тех чувств, ни возобновления тех предложений, которые вызвали у Вас вчера столь сильное неудовольствие. Я пишу, не желая ни в малейшей степени задеть Вас или унизить самого себя упоминанием о намерениях, которые ради Вашего, да и моего, спокойствия должны быть забыты возможно скорее...[1]

Это Джейн Остин, «Гордость и предубеждения» (1813) — праматерь всех любовных женских романов. А вот один из лучших современных образчиков того же жанра, — тоже британский, но 1998 года. «Дневник Бриджит Джонс» Хелен Филдинг:

...я быстро нажала кнопку приема сообщения и чуть не подскочила до потолка, когда увидела в конце подпись «Клив». Первой моей мыслью было, что он залез в мой компьютер и обнаружил, что я не особо напрягаю себя работой. Но затем я прочитала сообщение:

Сообщение для Джонс

Вы, очевидно, забыли надеть юбку.

Как мне кажется, в вашем договоре найма абсолютно ясно сказано, что

персонал должен в любое время быть полностью одет.

Клив[2]

Описана одна та же ситуация: мужчина хочет осторожно обозначить свой, так сказать, сентиментальный интерес к корреспондентке и как бы намекнуть ей: если вы не против развить и углубить наши отношения, то я тоже не против. Но произошедшие менее чем за 200 лет (ничтожный срок с точки зрения 4000-летней истории письменности) изменения в форме, в которой этот интерес выражается, — впечатляют. Хотя Бриджитт, в отличие от нас сейчас, сразу понимает сообщение правильно, потому что накануне долго думала как раз о том, стоит ли ей надеть черную мини-юбку, чтобы обратить на себя внимание босса.

Джейн Остин, конечно, осовременивать невозможно и не нужно, она хороша какая есть, но порою писатели сами идут на осовременивание своих книг.

Так, в 1992 году 29-летний итальянец Федерико Моччиа никак не мог найти издателя для своего первого прозаического опуса под названием «Три метра над небом», и в результате издал его за свой счет, в считанных экземплярах. Книга неожиданно стала культовой — молодые читатели размножали ее на ксероксах и передавали из рук в руки. Но только в 2004 году ее переиздало крупное издательство «Фельтринелли». Автор ради этого «освежил» реалии, заменив, например, кассетники на CD-плееры, и не прогадал — повторно «попав в свое время», книга стала бестселлером.

Во-вторых, «время произведения» — это время года и время суток.

Это кажется банальным: «весна — пора любви» и тому подобное. Но против законов природы не попрешь. Даже герои такой трагической и «взрослой» (т.е. отнюдь не гормональной) истории любви, как булгаковские Мастер и Маргарита, впервые встречаются именно ранней весной, когда только появляются первые цветы. Катастрофа Мастера (сжигание рукописи, депрессия, арест) случается поздней осенью — когда депрессиям подвержены и более уравновешенные люди, чем он, а в январе, с началом нового года, для Мастера начинается новая жизнь — жизнь безымянного сумасшедшего.

Нарратив «Мастера и Маргариты», встреча на Патриарших прудах, тоже начинается весной, но уже по другой причине — Булгакову принципиально важно приурочить пребывание Воланда в Москве к Пасхе. Хотя об этом тоже нигде прямо не говорится.

По этой же очевидной причине Лев Толстой не указывает год, но точно указывает день, когда начинается его «Воскресение» — 28 апреля. Причем начинается как раз с умилительного описания весны:

Солнце грело, трава, оживая, росла и зеленела везде, где только не соскребли ее, не только на газонах бульваров, но и между плитами камней, и березы, тополи, черемуха распускали свои клейкие и пахучие листья, липы надували лопавшиеся почки; галки, воробьи и голуби по-весеннему радостно готовили уже гнезда, и мухи жужжали у стен, пригретые солнцем. Веселы были и растения, и птицы, и насекомые, и дети. Но люди — большие, взрослые люди — не переставали обманывать и мучать себя и друг друга.

Для Толстого одинаково важны здесь и христианские мотивы — моральное воскрешение героев, и языческие, природные мотивы (возрождение к новой жизни).

Не менее важна для Булгакова и гроза, которая весь день накапливалась, собиралась и наконец разразилась над его Ершалаимом. Перечтите «евангельские» главы «Мастера и Маргариты» под этим углом зрения и вы убедитесь, что она прямо соотносится с повествованием.

Вообще Булгаков явно неравнодушен к грозам: «Театральный роман» начинается с такой красноречивой фразы: «Гроза омыла Москву 29-го апреля, и стал сладостен воздух, и душа как-то смягчилась, и жить захотелось».

Но даже если не нагружать грозы и вёсны, первый снег и опавшие листья аллегорическим смыслом, имейте в виду, что погода — это одна из тех вещей, которые вызывает у нормальных людей стойкий интерес. Не надо начинать каждую главу с гидрометеорологической сводки, но всё-таки не забывайте упоминать о погоде время от времени. В конце концов, от этого зависит, как герои одеты и какое у них настроение.

То же самое относится и ко времени суток. Все мы в той или иной степени «жаворонки» или «совы», и ни один герой, если он нормальный человек, а не робот, не в состоянии говорить и действовать одинаково утром и вечером, в полдень и в полночь. Известно, что ночью мы, как правило, более склонны к восприятию мистических сторон жизни, а в первой половине дня более трезвы и рациональны. Когда писатели «подзабывают» об этом, возникает странный эффект: их герои вроде говорят и действуют естественно, но остается общее впечатление — какой-то жуткой неестественности.

Вот диалог как раз об этом из романа Марка Алданова «Ключ»:

— Выпейте еще со мною. Я и чашку лишнюю велел подать в надежде, что вы зайдете. Для меня готовят особый кофе... Вот попробуйте. — Он налил Брауну кофе из огромного кофейника. — Предупреждаю, заснуть после него трудно, но я и без того плохо сплю... Если выпить на ночь несколько чашек такого кофе, можно себя довести до удивительного состояния. Тогда думаешь с необычной ясностью, видишь все с необычной остротой. Мысли скачут как бешеные, все несравненно яснее и тоскливее дневных.

— Да, я это знаю, — сказал Браун. — В пору этакой ночной ясности мыслей очень хорошо повеситься.

В дальнейшем оба персонажа отдают щедрую дань этой «ночной ясности мыслей», и мы, помня об этом разговоре, правильно воспринимаем их внутренние монологи.

Но даже если это нигде не проговорено в произведении явно — соблюдение этого очевидного правила облегчит читателю отождествление с героем.

Вот Гоголь описывает в «Портрете» позднее пробуждение художника Чарткова, который всю ночь разглядывал купленную им загадочную картину:

Проснулся он очень поздно и почувствовал в себе то неприятное состояние, которое овладевает человеком после угара: голова его неприятно болела. В комнате было тускло: неприятная мокрота сеялась в воздухе и проходила сквозь щели его окон, заставленные картинами или нагрунтованным холстом. Пасмурный, недовольный, как мокрый петух, уселся он на своем оборванном диване, не зная сам, за что приняться, что делать, и вспомнил наконец весь свой сон.

Типичное состояние ярко выраженной «совы» сразу после пробуждения, не правда ли?

А вот как преображается при трезвом свете дне предмет его ночных бдений:

Сдернувши простыню, он рассмотрел при дневном свете этот страшный портрет. Глаза, точно, поражали своей необыкновенной живостью, но ничего он не находил в них особенно страшного; только как будто какое-то неизъяснимое, неприятное чувство оставалось на душе.

Итак: место действия в произведении должно быть описано по возможности конкретно и избирательно; при перемене место действия не нужно забывать ненавязчиво на это указывать. Что же касается времени действия, — то под ним подразумевается две вещи: во-первых, эпоха, накладывающая свой опечаток на менталитет героев, а во-вторых — время года и время суток, накладывающая свой отпечаток на их образ мыслей и чувства.

Временнóй шаг

Второй, не менее важный аспект присутствия времени в фикшне — это время, проживаемое героями в повествовании. Надо сказать, что порою даже успешные писатели с хорошим чутьем позволяют себе обращаться со временем, в течение которого должны произойти описываемые события, достаточно вольно. Робинзон Крузо, если верить Дефо, провел на необитаемом острове 28 лет, ведя при этом дневник. И из этого вымышленного «дневника» следует, что за этот огромный отрезок времени он не только не тронулся рассудком, но и ничуть не изменился — не постарел и не помудрел, как бывает с отшельниками, оставаясь все таким же трезвым рационалистом XVIII века. В то время как прототип Робинзона — моряк Александр Селкрик, провел на острове четыре года и, вернувшись в Англию, принялся, как деликатно выразился современник, "весьма живо описывать пребывание души на разных этапах столь длительного одиночества«[3].

Современный итальянский писатель Алессандро Барикко в небольшом изысканном романе под названием «Такая история» забирает еще круче. Он предлагает читателю такую ретроисторию: главный герой, итальянский автомеханик со странным именем Последний двадцать лет мечтает построить гоночную трассу, в изгибах, виражах и искусственных уклонах которой отразится вся его жизнь и все его чувства. Потом русская дама Елизавета Зарубина тридцать лет ищет эту трассу, чтобы, промчав по ней много кругов на предельной скорости, понять наконец всё о Последнем и о его отношении к ней. И все это — при том, что в молодости они несколько лет прожили бок о бок в одном автофургоне, развозившем рояли по американскому Среднему Западу. Невероятно? Зато какая история!

Но все-таки лучше не испытывать доверие читателей и указывать более правдоподобные сроки для разных периодов жизней и развития отношений своих героев. По крайней мере поначалу. Но в любом случае не пытайтесь воспроизвести жизнь своих героев день за днем!

Дата добавления: 2014-01-04