Эпопейная тенденция

Пришло время сказать об эпопейном соблазне. В жанре «штабной» («генеральской») прозы он просто обязан был проявиться. Разумеется, писательское честолюбие, имея в своем распоряжении такой благодатный исторический материал, как Великая Отечественная война, не могло не воспламениться идеей создания «Войны и мира» XX века». Впрочем, не один роман «Война и мир» был вдохновителем глобальных замыслов советских писателей, в не меньшей мере ту же роль исполнял и «Тихий Дон».

Остановимся на двух эпопеях военной тематики. Одна из них, трилогия К. Симонова «Живые и мертвые» (1971 г.), создана литературным дипломатом и крупной официозной фигурой, человеком, обладавшим уникальной информацией о войне и ее восприятии в высших эшелонах власти и вместе с тем лучше многих знавшим, какие сведения подлежат огласке, а какие нет. Интуиция талантливого художника подсказала Симонову нетривиальный композиционный прием. Изображение военных событий в его эпопее строится не по шаблонной схеме: июнь 1941-го – май 1945-го, а с учетом ключевых эпизодов биографии главного героя, военного корреспондента Синцова, прототипом которого выступает сам автор. Начало и завершение трилогии связаны с полем под Могилевом, где летом 1941 г. едва не оборвалась жизнь героя и где три года спустя он стоял на освобожденной от фашистов земле. Там же, кстати, по завещанию Симонова был развеян его прах: косвенное свидетельство того, что главной своей книгой писатель считал именно «Живые и мертвые».

Трилогия интересна еще и тем, что в ней два главных героя: военкор Синцов и генерал Серпилин, причем поочередное «вытеснение» одного другим выглядит сюжетно оправданным. Учтем, что Лев Толстой веком раньше распределял главные роли между Андреем Болконским и Пьером Безуховым («Война и мир»), Анной Карениной и Константином Левиным («Анна Каренина»), причем один из каждой пары (Безухов и Левин) был духовным двойником автора.

Через образ Серпилина роман получает выход в сферу запретного и полузапретного с точки зрения советской цензуры: власть и война, власть и репрессии, Сталин как полководец и руководитель страны. Впечатляет сцена встречи Серпилина со Сталиным в Кремле, куда генерал приехал с тайной надеждой узнать о судьбе невинно арестованного друга. Серпилин уповает на то, что вождю неизвестно, какие беззакония за его спиной творят сотрудники НКВД (примечательный советский миф!), но, посмотрев в желтые сталинские глаза, он понимает: «Жаловаться некому». Автор умело лавирует между Сциллой и Харибдой: уходит от возможных упреков в неверности исторической правде, но и полной правды не говорит, соблюдая лицо перед цензурой. Из написанного в трилогии трудно понять, санкционировал ли Сталин лишь отдельные расправы над отдельными, к тому же высокопоставленными, персонами или счет шел на миллионы, за которых зачастую и хлопотать было некому, да и опасно.

Недомолвок и прямых умолчаний в «Живых и мертвых» множество, не хочется их даже перечислять и на них основывать анализ произведения. Лучше поговорить о том, что автору удалось и что явилось его неоспоримым вкладом в отечественную литературу второй половины XX века.

Очевидно, главной удачей писателя является образ Серпилина. Перед нами духовно богатый, обладающий развитым нравственным чувством русский человек на переломе истории. Суровость времени, в котором он живет, не превращает генерала в бездушного армейского служаку. В 1937 г. он был арестован «органами» и пробыл в заключении четыре года. Было о чем подумать Серпилину и в госпитале, после тяжелого ранения, где генерал перечитывает «Преступление и наказание». Сурово поступает он по отношению к Баранову, с которым когда-то учился в военной академии. Баранов при выходе из окружения сжег свои документы, был разжалован Серпилиным в солдаты и вскоре погиб. Однако его жене генерал не сказал правды, посчитав, что ушедший добровольцем на фронт сын Баранова должен быть уверен, что его отец пал смертью храбрых. О человеческом такте Серпилина свидетельствуют и его разрешение Синцову повидаться с женой накануне наступления, и внимательное, хотя одновременно строгое, командирское отношение к бойцам.

Интересны и глубоко прочувствованы автором боевые эпизоды романа: выход советских войск из окружения, наступательные операции серпилинского подразделения, гибель майора Данилова и т. д. Никогда Константин Симонов не забывает о человеке на войне: при всей важности военной стороны дела человеческие отношения для автора на первом месте. Здесь мы видим не только коллизии «командир – подчиненный», но и проблемы «отцы и дети», «мужчина и женщина», «молодость – зрелость» и т. д.

Внушительную попытку создать эпопейное полотно предпринял Василий Гроссман. Написав крупный военный роман «За правое дело» (1952 г.; название произведения – перифраз сталинского лозунга «Наше дело правое, мы победим!») с опорой на традиции Льва Толстого и в соответствии с канонами социалистического реализма, он решил, что новое произведение следует писать с несколько иных идейных позиций. Поэтому в процессе работы над романом «Жизнь и судьба» Гроссман сделал главную ставку на опыт Толстого, по-видимому, решив, что форма для будущего эпохального творения уже существует («Война и мир»), остается заполнить ее современным содержанием. В. Гроссмана не смутило ни то, что эта форма уникальна и при повторении грозит превратиться в штамп, ни то, что без усилий по преобразованию формы обедняется содержание, ни то, что после Джойса, Пруста, Кафки и при живом Набокове писать, как в XIX веке, на полном серьезе можно было лишь в СССР.

Гроссману было о чем сказать, но, уклонившись от гибельного меча социалистического реализма, он подставился под меч советского представления о литературе. Хорошо еще, что это представление не игнорировало достижения классики XIX столетия, в первую очередь ее гуманистические традиции. Конечно, если бы не относительно благодатные условия хрущевской «оттепели», автору романа «Жизнь и судьба» было бы нелегко решиться развернуть идейную концепцию, до контраста не соответствовавшую официально принятому литературному ритуалу.

Что же свидетельствует о приверженности В. Гроссмана традициям толстовского романа? Во-первых, принцип двойной хроники, предполагавший изображение истории страны в связи с историей семьи. У Толстого: война 1812 г. и семьи Ростовых и Волконских; у Гроссмана: война 1941 – 1945 гг. и семьи Шапошниковых и Штрумов. Не Толстым изобретен этот принцип, использовавшийся, например, у Бальзака, однако у Гроссмана он реализуется именно по-толстовски. Как и в «Войне и мире», в «Жизни и судьбе» важны сопоставительные характеристики главных фигур войны (Кутузов – Наполеон и Сталин – Гитлер), правда, у Толстого они – антагонисты, а у Гроссмана акцентируется идейное сходство между ними. Следует также отметить присутствие в романах реальных исторических лиц (Багратион, Барклай-де-Толли, Мюрат, Даву и др. – Чуйков, Батюк, Еременко, Паулюс и др.), наличие идейных споров героев по глобальным вопросам.

Есть и другие эпопейные черты в романе Гроссмана, воспринятые им из «Войны и мира»:

– полнота изображения народной жизни (от солдата до генералиссимуса, от рабочего и крестьянина до сильных мира сего) и огромное количество действующих лиц;

– широкая панорама действия романа: столица и деревня, фронт и тыл, СССР и Германия;

– соблюдение эпической дистанции и вместе с тем пристрастный взгляд автора на героев и события.

Композиционно роман «Жизнь и судьба» также весьма схож с «Войной и миром» (переключения повествования с военной хроники на семейную и обратно, с фронта на тыл и т. д.). А вот язык и стиль Гроссмана удручают, не кажется чрезмерным преувеличением упрек писателю в том, что он «пишет, как десятиклассница», высказанный одним из критиков, – так много в тексте клишированных слов и выражений.

Обратимся к идейному содержанию и проблематике романа. В качестве дополнения к теме толстовских заимствований отметим важнейшую мысль классика, которой руководствовался и В. Гроссман: воля полководца не решает исход сражения, главная роль принадлежит воюющему народу. Однако идейным центром «Жизни и судьбы» выступает идея свободы, которая не получает конструктивной трактовки (если свобода, то для чего? во имя чего? – на эти вопросы у писателя нет ответа), а находит свое воплощение в противостоянии тоталитаризму: советскому и германскому. Что будет после слома обеих тоталитарных машин, для автора – проблема чисто умозрительная. Главное – противостоять тоталитаризму, иного в тех условиях, по мнению Гроссмана, требовать от героев романа было невозможно. Поэтому положительный ореол приобретают «управдом» Греков, воюющий «за свободу» и превративший полуразрушенный сталинградский дом в миниатюрное подобие махновского Гуляй-поля; офицер Новиков, не выполнивший вовремя приказ и тем спасший жизни многих солдат; ученый Чепыжин, не соглашающийся участвовать в разработке ядерного оружия; военнопленный Иконников, расстрелянный за отказ строить фашистский лагерь смерти. Поэтому Штрум переживает лучшие мгновения жизни тогда, когда к нему приходит ощущение внутренней свободы.

Полюс отрицательных персонажей выстраивается по принципу неприятия, отрицания свободы и утверждения тоталитаризма, содействия ему: Сталин и Гитлер; особисты Гетманов и Неудобнов, специализирующиеся на разоблачении «врагов народа» во фронтовых условиях; эсэсовец Лисс и большевик Мостовской, отстаивающие каждый свою идею; сталинский заключенный Каценеленбоген, предлагающий построить жизнь страны по лагерному принципу… Идея свободы формирует круг проблем, поднятых в романе: жизнь и смерть, долг и совесть, свобода и рабство, фашизм и сталинизм и т. д.

В «Жизни и судьбе» впервые в русской литературе сформулирован тезис о глубинном родстве между советским и германским тоталитаризмом. Начальная сцена произведения изображает типичную советскую «зону» сталинских времен – и, однако, читательское впечатление обманывается: перед нами фашистский концлагерь. Через сравнение Гитлера и Сталина, через дискуссии Мостовского и Лисса, через удушение свободы фашистами и коммунистами проступает обнаруживаемое автором родство двух систем. Василий Гроссман утверждает: когда в годы войны сталинский режим начинает апеллировать к национальным чувствам русского народа, советский тоталитаризм оскаливается миной антисемитизма – так одна тоталитарная форма приобретает черты другой, и основа этого «взаимообогащения» – условия несвободы.

Проблема государственного и бытового антисемитизма также исследуется в романе, и ее апогеем выступает геноцид евреев в годы второй мировой войны. Труднопроизносимость этой проблемы для советской литературы была связана с интернационалистской установкой коммунистической идеологии. То, что действия фашистов, не говоря уже об их расовой теории, отрицали постулаты интернационализма, советских идеологов не слишком волновало. В итоге мегатекст советской литературы представлял гитлеровский режим одинаково враждебно относящимся к людям любой национальности СССР.

Гроссман отдавал себе отчет в том, что, говоря о еврейской трагедии, он делает сомнительной возможность публикации романа, но ведь книга-то была посвящена памяти матери, погибшей в гетто, – какие могли быть уступки? Самые страшные и самые величественные страницы «Жизни и судьбы»: прощальное письмо матери Штрума из гетто, сцена уничтожения людей в газовой камере и предсмертная нежность Софьи Осиповны Левинтон к маленькому Давиду... Неужели правда об этом могла расшатать монолит советской системы, и какой прочности был монолит, которому угрожала такая правда? Во всяком случае, комплекс идей и проблем «Жизни и судьбы» надолго оказался неподъемным для литературы «самой читающей в мире» страны: завершенный в 1960 г., роман был опубликован двадцать лет спустя в Швейцарии и лишь в 1988 г. – в Советском Союзе. Автор умер в 1964 г.

Дата добавления: 2014-01-06