Сергей Федорович Платонов. Полный курс лекций по русской истории. Часть 2

--------------------------------------------------------------- Петроград. 5 Августа 1917 г. Печатный источник: С. Ф. Платонов. Полный курс лекций по русской истории. Издание 10-е OCR, Spellcheck: Максим Пономарёв--------------------------------------------------------------- ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Время Ивана Грозного. -- Московское государство перед смутой. -- Смута

в Московском государстве. -- Время царя Михаила Федоровича. -- Время царя

Алексея Михаиловича. -- Главные моменты в истории Южной и Западной Руси в

XVI и XVII веках. -- Время царя Федора Алексеевича

Время Ивана Грозного

Время Ивана Грозного давно привлекает к себе внимание ученых и

беллетристов необычным в русской истории драматизмом положений и яркостью

характеров. В эпохе Грозного много содержания: бурное детство великого

князя; период светлых реформ и счастливых войн на востоке;

ссора с советниками и опалы на них; опричнина, которая была, в

сущности, глубоким государственным переворотом; сложный общественный кризис,

приведший к опустению государственного центра; тяжелая и неудачная борьба за

балтийский берег -- вот главнейшие факты, подлежащие нашему вниманию в

царствование Ивана Грозного. Но нельзя сказать, чтобы мы хорошо знали эти

факты. Материалы для истории Грозного далеко не полны, и люди, не имевшие с

ним прямого знакомства, могут удивиться, если узнают, что в биографии

Грозного есть годы, даже целые ряды лет без малейших сведений о его личной

жизни и делах.

Первые годы. Таково прежде всего время его детства и юности. По

восьмому году он остался круглым сиротой и с младшим братом Юрием попал на

попечение бояр, которые питали их "яко иностранных или яко убожайшую чадь",

так что Грозный, по его словам, пострадал "во одеянии и во алкании". Внешние

лишения сопровождались моральными обидами. Грозный с негодованием вспоминал,

как Шуйские вели себя: "Нам бо во юности детства играюще, а князь И. В.

Шуйский сидит на лавке, локтем опершися, отца нашего о постелю ногу положив,

к нам же не преклоняяся". А в официальной обстановке, при народе, те же

Шуйские по "чину" низко преклонялися перед маленьким великим князем и тем

учили его двуличию и притворству. Растащив многое из великокняжеского

имущества, бояре явились перед мальчиком-государем грабителями и

"изменниками". Ссорясь и "приходя ратью" друг на друга, бояре не стеснялись

оскорблять самого государя, вламываясь ночью в его палаты и силой вытаскивая

от него своих врагов. Шуйских сменял князь Бельский с друзьями, Бельского

опять сменяли Шуйские, Шуйских сменяли Глинские, а маленький государь

смотрел на эту борьбу боярских семей и партий до тех пор, пока не научился

сам насильничать и опаляться, -- и "от тех мест почали бояре от государя

страх имети и послушание". Они льстили его дурным инстинктам, хвалили

жестокость его забав, говоря, что из него выйдет храбрый и мужественный

царь, -- и из мальчика вышел испорченный и распущенный юноша, возбуждавший

против себя ропот населения. Однако в конце 1546 и начале 1547 г. этот юноша

выступает перед нами с чертами некоторой начитанности и политической

сознательности. В литературно отделанных речах, обращенных к митрополиту и

боярам, он заявляет о желании жениться и принять царский венец: "Хочу аз

поискати прежних своих прородителей чинов -- и на царство на великое

княжение хочу сести". Грозный, принимая венец (1547), является носителем

того идеала, которым, как мы видели, определяла свою миссию его народность;

он ищет царства, а не только великого княжения, и официально достигает его в

утвердительной грамоте цареградского патриарха (1561). И не только в деле о

царском венце, но и во всех своих выступлениях пред духовенством и боярами

молодой царь обнаруживает начитанность и умственную развитость: для своего

времени это образованный человек. Раздумывая над тем, откуда могли прийти к

распущенному морально юноше его знания и высшие умственные интересы, мы

можем открыть лишь один источник благотворного влияния на Грозного. Это --

круг того митрополита Макария, который в 1542 г. был переведен на московскую

митрополию с новгородской архиепископии. С Макарием в Москву перешли его

сотрудники по литературному делу -- собирания "великих миней-четьих" -- и в

их числе знаменитый священник Сильвестр. Сам Макарий пользовался неизменным

почитанием Грозного и имел на него хорошее влияние; а Сильвестр прямо стал

временщиком при Грозном и "владяше обема властми и святительскими и

царскими, яко же царь и святитель". Воздействие этих лиц обратило Грозного

от забав к чтению, к вопросам богословского знания и политических теорий.

Способный и впечатлительный от природы, Грозный скоро усвоил себе все то,

чем питался ум и возбуждалось чувство передовых москвичей, и сам стал (по

выражению одного из ближайших потомков -- князя И. М. Катырева-Ростовского)

"муж чюднаго рассуждения, в науке книжнаго поучения доволен и многоречив

зело". Таким образом, моральное воспитание Грозного не соответствовало

умственному образованию: душа Грозного была всегда ниже его ума.

Годы 1550--1564. С совершеннолетием Грозного начинается лучший период

его деятельности. Влияние Сильвестра выразилось, между прочим, в том, что он

собрал около царя особый круг советников, называемый обыкновенно "избранной

радой" (так именовал его в своем сочинении о Грозном кн. Курбский). Это не

была ни "ближняя дума", ни дума вообще, а особая компания бояр,

объединившихся в одной цели овладеть московской политикой и направить ее

по-своему. Вспоминая об этой компании, Грозный раздраженно говорил, что эти

бояре "ни единые власти не оставиша, идеже свои угодники не поставиша". Нет

сомнения, что "избранная рада" пыталась захватить правление в свои руки и

укрепить свое влияние на дела рядом постановлений и обычаев, неудобных для

московских самодержцев. Состоя, по-видимому, из потомков удельных князей,

"княжат", рада вела политику именно княжескую и поэтому должна была рано или

поздно прийти в острое столкновение с государем, сознающим свое

полновластие. Столкновения и начались с 1553 г., во время тяжкой болезни

Грозного, обнаружилось, что рада желала воцарения не маленького сына

Грозного, Димитрия, а двоюродного брата его (Грозного) -- князя Владимира

Андреевича: "Оттоле бысть вражда велия государю с князем Владимиром

Андреевичем (говорит летопись), а в боярях смута и мятеж, а царству почала

быти во всем скудость". Полный разрыв царя с радою произошел около 1560 г.,

когда удалены были из Москвы Сильвестр и другой царский любимец А. Адашев.

До тех же пор, в продолжение 12-- 13 лет, правительственная деятельность

Грозного шла под влиянием "избранной рады" и отличалась добрыми свойствами.

В это время была завоевана Казань (1552), занята Астрахань (1556) и были

проведены серьезные реформы.

Завоевание Казани имело громадное значение для народной жизни.

Казанская татарская орда связала под своей властью в одно сильное целое

сложный инородческий мир:

мордву, черемису, чувашей, вотяков, башкир. Черемисы за Волгой, на р.

Унже и Ветлуге, и мордва за Окой задерживали колонизационное движение Руси

на восток; а набеги татар и прочих "язык" на русские поселения страшно

вредили им, разоряя хозяйства и уводя в "полон" много русских людей. Казань

была хронической язвой московской жизни, и потому ее взятие стало народным

торжеством, воспетым народной песней. После взятия Казани, в течение всего

20 лет, она была превращена в большой русский город; в разных пунктах

инородческого Поволжья были поставлены укрепленные города как опора русской

власти и русского поселения. Народная масса потянулась, не медля, на богатые

земли Поволжья и в лесные районы среднего Урала. Громадные пространства

ценных земель были замирены московской властью и освоены народным трудом. В

этом заключалось значение "Казанского взятия", чутко угаданное народным

умом. Занятие нижней Волги и Западной Сибири было естественным последствием

уничтожения того барьера, которым было для русской колонизации Казанское

царство.

Одновременно с казанскими походами Грозного шла его внутренняя реформа.

Начало ее связано с торжественным "собором", заседавшим в Москве в

1550--1551 гг. Это не был земский собор в обычном смысле этого термина.

Предание о том, будто бы в 1550 г. Грозный созвал в Москве представительное

собрание "всякого чина" из городов, признается теперь недостоверным. Как

показал впервые И. Н. Жданов, в Москве заседал тогда собор духовенства и

боярства по церковным делам и "земским". На этом соборе или с его одобрения

в 1550 г. был "исправлен" Судебник 1497 г., а в 1551 г. был составлен

"Стоглав", сборник постановлений канонического характера. Вчитываясь в эти

памятники и вообще в документы правительственной деятельности тех лет, мы

приходим к мысли, что тогда в Москве был создан целый план перестройки

местного управления. "Этот план, -- говорит В. О. Ключевский, -- начинался

срочной ликвидацией тяжб земства с кормленщиками, продолжался пересмотром

Судебника с обязательным повсеместным введением в суд кормленщиков, выборных

старости целовальников и завершался уставными грамотами, отменявшими

кормления". Так как примитивная система кормлений не могла удовлетворять

требованиям времени, росту государства и усложнению общественного порядка,

то ее решено было заменить иными формами управления. До отмены кормления в

данном месте кормленщиков ставили под контроль общественных выборных, а

затем и совсем заменяли их органами самоуправления. Самоуправление при этом

получало два вида: 1) Ведению выборных людей передавались суд и полиция в

округе ("губе"). Так бывало обыкновенно в тех местах, где население имело

разносословный характер. В губные старосты выбирались обыкновенно служилые

люди, и им в помощь давались выборные же целовальники (т.е. присяжные) и

дьяк, составлявшие особое присутствие, "губную избу". Избирали вместе все

классы населения. 2) Ведению выборных людей передавались не только суд и

полиция, но и финансовое управление: сбор податей и ведение общинного

хозяйства. Так бывало обыкновенно в уездах и волостях со сплошным тяглым

населением, где издавна для податного самоуправления существовали земские

старосты. Когда этим старостам передавались функции и губного института

(или, что то же, наместничьи), то получалась наиболее полная форма

самоуправления, обнимавшая все стороны земской жизни. Представители такого

самоуправления назывались разно: излюбленные старосты, излюбленные головы,

земские судьи. Отмена кормлений в принципе была решена около 1555 г., и всем

волостям и городам предоставлено было переходить к новому порядку

самоуправления. "Кормленщики" должны были впредь оставаться без "кормов", и

правительству надобны были средства, чтобы чем-либо заменить кормы. Для

получения таких средств было установлено, что города и волости должны за

право самоуправления вносить в государеву казну особый оброк, получивший

название "кормленаго окупа". Он поступал в особые кассы, "казны", получившие

наименование "четвертей" или "четей", а бывшие кормленщики получили право на

ежегодные "уроки" или жалованье "из чети" и стали называться

"четвертчиками".

В связи с реформой местного управления и одновременно с ней шли меры,

направленные к организации служилого класса. Служилые люди делились на

"статьи", или разряды. Из общей их массы в 1550 г. была выделена избранная

тысяча лучших детей боярских и наделена поместными землями в окрестностях

Москвы ("подмосковные"). Так образовался разряд "дворян московских",

служивших по "московскому списку". Остальные служили "с городов" и

назывались детьми боярскими "дворными" и "городовыми" (позднее "дворянами" и

"детьми боярскими"). В 1550-х гг. был установлен порядок дворянской службы

(устроены "сотни" под начальством "голов"); была определена норма службы с

вотчин и поместий (с каждых 100 четвертей или полудесятин "доброй" земли

"человек на коне в доспехе"); было регламентировано местничество. Словом,

был внесен известный порядок в жизнь, службу и хозяйство служилого класса,

представлявшего собой до тех пор малодисциплинированную массу.

Если рядом с этими мерами припомним меры, приведенные в "Стоглаве",

относительно улучшения церковной администрации, поддержания церковного

благочиния и исправления нравов, -- то поймем, что задуманный Грозным и его

"радой" круг реформ был очень широк и по замыслу должен был обновить все

стороны московской жизни. Но правительство Грозного не могло вполне успешно

вести преобразовательное дело по той причине, что в нем самом не было

согласия и единодушия. Уже в 1552--1553 гг. Грозный в официальной летописи

жалуется на бояр, что они "Казанское строение поотложиша", так как занялись

внутренней реформой, и что они не хотели служить его сыну, а передались на

сторону князя Владимира Андреевича. В 1557--1558 гг. у Грозного вышло

столкновение с боярами из-за Ливонской войны, которой, по-видимому, боярская

рада не желала. А в 1560 г., с кончиной жены Грозного Анастасии Романовны, у

Грозного с его советниками произошел прямой разрыв. Сильвестр и Адашев были

сосланы, попытки бояр их вернуть повели к репрессиям; однако эти репрессии

еще не доходили до кровавых казней. Гонения получили решительный и жестокий

характер только в связи с отъездами ("изменой") бояр. Заметив наклонность

недовольных к отъездам. Грозный брал с бояр, подозреваемых в желании

отъехать в Литву, обязательства не отъезжать за поручительством нескольких

лиц; такими "поручными грамотами" он связал все боярство. Но отъезды

недовольных все-таки бывали, и в 1564 г. успел бежать в Литву князь Андрей

Михайлович Курбский, бросив вверенные ему на театре войны войска и крепость.

Принадлежа к составу "избранной рады", он пытался объяснить и оправдать свой

побег "нестерпимою яростию и горчайшею ненавистью" Грозного к боярам его

стороны. Грозный ответил Курбскому обличительным письмом, в котором

противополагал обвинениям боярина свои обвинения против бояр. Обе стороны --

монарх, стремившийся "сам править", и князь-боярин, представлявший принцип

боярской олигархии, -- обменялись мыслями с редкой откровенностью и

резкостью. Бестужев-Рюмин в своей "Русской Истории" первый выяснил, что в

этом вопросе о царской власти и притязаниях бояр-княжат основа была

династическая. Потомки старой русской династии, "княжата", превратившись в

служилых бояр своего сородича московского царя, требовали себе участия во

власти; а царь мнил их за простых подданных, которых у него "не одно сто", и

потому отрицал все их притязания. В полемике Грозного с Курбским вскрывался

истинный характер "избранной рады", которая, очевидно, служила орудием не

бюрократически-боярской, а удельно-княжеской политики, и делала ограничения

царской власти не в пользу учреждений (думы), а в пользу известной

общественной среды (княжат).

Опричнина. Такой характер оппозиции привел Грозного к решимости

уничтожить радикальными мерами значение княжат, пожалуй, даже и совсем их

погубить. Совокупность этих мер, направленных на родовую аристократию,

называется опричниной. Суть опричнины состояла в том, что Грозный применил к

территории старых удельных княжеств, где находились вотчины служилых

князей-бояр, тот порядок, какой обыкновенно применялся Москвой в завоеванных

землях. И отец, и дед Грозного, следуя московской правительственной

традиции, при покорении Новгорода, Пскова и иных мест выводили оттуда

наиболее видных и для Москвы опасных людей в свои внутренние области, а в

завоеванный край посылали поселенцев из коренных московских мест. Это был

испытанный прием ассимиляции, которой московский государственный организм

усваивал себе новые общественные элементы. В особенности ясен и действителен

был этот прием в Великом Новгороде при Иване III и в Казани при самом Иване

IV. Лишаемый местной руководящей среды завоеванный край немедля получал

такую же среду из Москвы и начинал вместе с ней тяготеть к общему центру --

Москве. То, что удавалось с врагом внешним, Грозный задумал испытать с

врагом внутренним. Он решил вывести из удельных наследственных вотчин их

владельцев -- княжат и поселить их в отдаленных от их прежней оседлости

местах, там, где не было удельных воспоминаний и удобных для оппозиции

условий; на место же выселенной знати он селил служебную мелкоту на

мелкопоместных участках, образованных из старых больших вотчин. Исполнение

этого плана Грозный обставил такими подробностями, которые возбудили

недоумение современников. Он начал с того, что в декабре 1564 г. покинул

Москву безвестно и только в январе 1565 г. дал о себе весть из

Александровской слободы. Он грозил оставить свое царство из-за боярской

измены и остался во власти, по молению москвичей, только под условием, что

ему на изменников "опала своя класти, а иных казнити, и животы их и статки

(имущество) имати, а учинити ему на своем государстве себе опришнину: двор

ему себе и на весь свой обиход учинити особной". Борьба с "изменою" была

целью; опричнина же была средством. Новый двор Грозного состоял из бояр и

дворян, новой "тысячи голов", которую отобрали так же, как в 1550 г.

отобрали тысячу лучших дворян для службы по Москве. Первой тысяче дали тогда

подмосковные поместья; второй -- Грозный дает поместья в тех городах,

"которые городы поимал в опришнину"; это и были опричники, предназначенные

сменить опальных княжат на их удельных землях. Число опричников росло,

потому что росло количество земель, забираемых в опричнину. Грозный на всем

пространстве старой удельной Руси, по его собственному выражению, "перебирал

людишек", иных "отсылал", а других "принимал". В течение 20 последних лет

царствования Грозного опричнина охватила полгосударства и разорила все

удельные гнезда, разорвав связь "княженецких родов" с их удельными

территориями и сокрушив княжеское землевладение. Княжата были выброшены на

окраины государства, остававшиеся в старом порядке управления и носившие

названия "земщины", или "земского". Так как управление опричнинскими землями

требовало сложной организации, то в новом "дворе" Грозного мы видим особых

бояр (думу), особых "дворовых", дьяков, приказы, словом, весь

правительственный механизм, параллельный государственному:

видим особую казну, в которую поступают податные платежи с опричнинских

земель. Для усиления средств опричнины Грозный "поимал" в опричнину весь

московский север. Мало-помалу опричнина разрослась до громадных размеров и

разделила государство на две враждебных одна Другой половины. Ниже будут

указаны последствия этой своеобразной "реформы" Грозного, обратившего на

свою землю приемы покорения чужих земель; здесь же заметим, что прямая цель

опричнины была достигнута, и всякая оппозиция сломлена. Достигалось это не

только системой принудительных переселений ненадежных людей, но и мерами

террора. Опалы, ссылки и казни заподозренных лиц, насилия опричников над

"изменниками", чрезвычайная распущенность Грозного, жестоко истязавшего

своих подданных во время оргий, -- все это приводило Москву в трепет и

робкое смирение перед тираном. Тогда еще никто не понимал, что этот террор

больше всего подрывал силы самого правительства и готовил ему жестокие

неудачи вне и кризис внутри государства. До каких причуд и странностей могли

доходить эксцессы Грозного, свидетельствует, с одной стороны, новгородский

погром, а с другой, вокняжение Симеона Бекбулатовича. В 1570 г. по какому-то

подозрению Грозный устроил целый поход на Новгород, по дороге разорил

Тверской уезд, а в самом Новгороде из 6000 дворов (круглым счетом)

запустошил около 5000 и навсегда ослабил Новгород. За то он "пожаловал",

тогда же взял в опричнину половину разоренного города и две новгородские

пятины; а вернувшись в Москву, опалился на тех, кто внушил ему злобу на

новгородцев. В 1575 г. он сделал "великим князем всея Руси" крещеного

татарского "царя" (т.е. хана) Симеона Бекбулатовича, а сам стал звать себя

"князем московским". Царский титул как бы исчез совсем, и опричнина стала

"двором" московского князя, а "земское" стало великим княжением всея Руси.

Менее чем через год татарский "царь" был сведен с Москвы на Тверь, а в

Москве все стало по-прежнему. Можно не верить вполне тем россказням о казнях

и жестокостях Грозного, которыми занимали Европу западные авантюристы,

побывавшие в Москве; но нельзя не признать, что террор, устроенный Грозным,

был вообще ужасен и подготовлял страну к смуте и междоусобию. Это понимали и

современники Грозного; например, Иван Тимофеев в своем "Временнике" говорит,

что Грозный, "божиими людьми играя", разделением своей земли сам

"прообразовал розгласие" ее, т.е. смуту.

Ливонская война. Параллельно внутренней ломке и борьбе с 1558 г. шла у

Грозного упорная борьба за балтийский берег. Балтийский вопрос был в то

время одной из самых сложных международных проблем. За преобладание на

Балтике спорили многие прибалтийские государства, и старание Москвы стать на

морском берегу твердой ногой поднимало против "московитов" и Швецию, и

Польшу, и Германию. Надобно признать, что Грозный выбрал удачную минуту для

вмешательства в борьбу. Ливония, на которую он направил свой удар,

представляла в ту пору, по удачному выражению, страну антагонизмов. В ней

шла вековая племенная борьба между немцами и аборигенами края -- латышами,

ливами и эстами. Эта борьба принимала нередко вид острого социального

столкновения между пришлыми феодальными господами и крепостной туземной

массой. С развитием реформации в Германии религиозное брожение перешло и в

Ливонию, подготовляя секуляризацию орденских владений. Наконец, ко всем

прочим антагонизмам присоединялся и политический: между властями Ордена и

архиепископом рижским была хроническая распря за главенство, а вместе с тем

шла постоянная борьба с ними городов за самостоятельность. Ливония, по

выражению Бестужева-Рюмина, "представляла собой миниатюрное повторение

Империи без объединяющей власти цезаря". Разложение Ливонии не укрылось от

Грозного. Москва требовала от Ливонии признания зависимости и грозила

завоеванием. Был поднят вопрос о так называемой Юрьевской (Дерптской) дани.

Из местного обязательства г. Дерпта платить за что-то великому князю

"пошлину" или дань Москва сделала повод к установлению своего патроната над

Ливонией, а затем и для войны. В два года (1558--1560) Ливония была

разгромлена московскими войсками и распалась. Чтобы не отдаваться

ненавистным московитам, Ливония по частям поддалась другим соседям:

Лифляндия была присоединена к Литве, Эстляндия -- к Швеции, о. Эзель -- к

Дании, а Курляндия была секуляризирована в ленной зависимости от польского

короля. Литва и Швеция потребовали от Грозного, чтобы он очистил их новые

владения. Грозный не пожелал, и, таким образом, война Ливонская с 1560 г.

переходит в войну Литовскую и Шведскую.

Эта война затянулась надолго. Вначале Грозный имел большой успех в

Литве: в 1563 г. он взял Полоцк, и его войска доходили до самой Вильны. В

1565--1566 гг. Литва готова была на почетный для Грозного мир и уступала

Москве все ее приобретения. Но земский собор 1566 г. высказался за

продолжение войны с целью дальнейших земельных приобретений: желали всей

Ливонии и Полоцкого повета к г. Полоцку. Война продолжалась вяло. Со смертью

последнего Ягеллона (1572), когда Москва и Литва были в перемирии, возникла

даже кандидатура Грозного на престол Литвы и Польши, объединенных в Речь

Посполитую. Но кандидатура эта не имела удачи: избран был сперва Генрих

Валуа, а затем (1576) -- семиградский князь Стефан Баторий (по-московски

"Обатур"). С появлением Батория картина войны изменилась. Литва из обороны

перешла в наступление. Баторий взял у Грозного Полоцк (1579), затем Великие

Луки (1580) и, внеся войну в пределы Московского государства, осадил Псков

(1581). Грозный был побежден не потому только, что Баторий имел воинский

талант и хорошее войско, но и потому еще, что к данному времени у Грозного

иссякли средства ведения войны. Вследствие внутреннего кризиса, поразившего

в то время Московское государство и общество, страна, по современному

выражению, "в пустошь изнурилась и в запустение пришла". О свойствах и

значении этого кризиса будет речь ниже; теперь же заметим, что тот же

недостаток сил и средств парализовал успех Грозного и против шведов в

Эстляндии. Неудача Батория под Псковом, который геройски защищался,

дозволила Грозному, при посредстве папского посла иезуита Поссевина

(Antonius Possevinus), начать переговоры о мире. В 1582 г. был заключен мир

(точнее, перемирие на 10 лет) с Баторием, которому Грозный уступил все свои

завоевания в Лифляндии и Литве, а в 1583 г. Грозный помирился и со Швецией

на том, что уступил ей Эстляндию и сверх того свои земли от Наровы до

Ладожского озера по берегу Финского залива (Иван-город. Ям, Копорье, Орешек,

Корелу). Таким образом борьба, тянувшаяся четверть века, окончилась полной

неудачей. Причины неудачи находятся, конечно, в несоответствии сил Москвы с

поставленной Грозным целью. Но это несоответствие обнаружилось позднее, чем

Грозный начал борьбу: Москва стала клониться к упадку только с 70-х годов

XVI в. До тех же пор ее силы казались громадными не только московским

патриотам, но и врагам Москвы. Выступление Грозного в борьбе за Балтийское

поморье, появление русских войск у Рижского и Финского заливов и наемных

московских каперских судов на Балтийских водах поразило среднюю Европу. В

Германии "московиты" представлялись страшным врагом; опасность их нашествия

расписывалась не только в официальных сношениях властей, но и в обширной

летучей литературе листков и брошюр. Принимались меры к тому, чтобы не

допускать ни московитов к морю, ни европейцев в Москву и, разобщив Москву с

центрами европейской культуры, воспрепятствовать ее политическому усилению.

В этой агитации против Москвы и Грозного измышлялось много недостоверного о

московских нравах и деспотизме Грозного, и серьезный историк должен всегда

иметь в виду опасность повторить политическую клевету, принять ее за

объективный исторический источник.

К тому, что сказано о политике Грозного и событиях его времени,

необходимо прибавить упоминание о весьма известном факте появления

английских кораблей в устьях С.Двины и о начале торговых сношений с Англией

(1553-- 1554), а также о завоевании Сибирского царства отрядом строгановских

казаков с Ермаком во главе (1582--1584). И то и другое для Грозного было

случайностью; но и тем и другим московское правительство сумело

воспользоваться. В 1584 г. на устьях С. Двины был устроен Архангельск, как

морской порт для ярмарочного торга с англичанами, и англичанам была открыта

возможность торговых операций на всем русском севере, который они очень

быстро и отчетливо изучили. В те же годы началось занятие Западной Сибири

уже силами правительства, а не одних Строгановых, а в Сибири были поставлены

многие города со "стольным" Тобольском во главе.

Южная граница. В самое мрачное и жестокое время правления Грозного, в

70-х годах XVI столетия, московское правительство поставило себе большую и

сложную задачу -- устроить заново охрану от татар южной границы государства,

носившей название "берега", потому что долго эта граница совпадала на деле с

берегом средней Оки. В середине XVI в. на восток и на запад от этого берега

средней Оки, под прикрытием старинных крепостей на верхней Оке, "верховских"

и рязанских, население чувствовало себя более или менее в безопасности; но

между верхней Окой и верхним Доном и на реках Упе, Проне и Осетре русские

люди до последней трети XVI в. были предоставлены собственному мужеству и

счастью. Алексин, Одоев, Тула, Зарайск и Михайлов не могли дать приют и

опору поселенцу, который стремился поставить свою соху на тульском и

пронском черноземе. Не могли эти крепости и задерживать шайки татар в их

быстром и скрытом движении к берегам средней Оки. Надо было защитить

надежным образом население окраины и дороги внутрь страны, в Замосковье.

Московское правительство берется за эту задачу. Оно сначала укрепляет места

по верховьям Оки и Дона, затем укрепляет линию реки Быстрой Сосны, переходит

на линию верхнего Сейма и, наконец, занимает крепостями течение реки Оскола

и верховье Северного (или Северского) Донца. Все это делается в течение

всего четырех десятилетий, с энергической быстротой и по известному плану,

который легко открывается позднейшему наблюдателю, несмотря на скудость

исторического материала для изучения этого дела.

Порядок обороны южной границы Московского государства был таков. Для

отражения врага строились крепости и устраивалась укрепленная пограничная

черта из валов и засек, а за укреплениями ставились войска. Для наблюдения

же за врагом и для предупреждения его нечаянных набегов выдвигались в "поле"

за линию укреплений наблюдательные посты -- "сторожи" и разъезды --

"станицы". Вся эта сеть укреплений и наблюдательных пунктов мало-помалу

спускалась с севера на юг, следуя по тем полевым дорогам, которые служили и

отрядам татар. Преграждая эти дороги засеками и валами, затрудняли доступы к

бродам через реки и ручьи и замыкали ту или иную дорогу крепостью, место для

которой выбиралось с большой осмотрительностью, иногда даже в стороне от

татарской дороги, но так, чтобы крепость командовала над этой дорогой.

Каждый шаг на юг, конечно, опирался на уже существовавшую цепь укреплений;

каждый город, возникавший на "поле", строился трудами людей, взятых из

других "украинских" и "польских" (полевых) городов, населялся ими же и

становился по службе в тесную связь со всей сетью прочих городов. Связь эта

поддерживалась не одними военно-административными распоряжениями, но и всем

складом боевой порубежной жизни. Весь юг Московского государства представлял

собой один хорошо организованный военный округ.

В этом военном округе все правительственные действия и весь склад

общественной жизни определялись военными потребностями и имели одну цель --

народную оборону. Необычная планомерность и согласованность мероприятий в

этом отношении являлась результатом "общего совета" -- съезда знатоков южной

окраины, созванных в Москву в 1571 г. и работавших под руководством бояр,

кн. М. И. Воротынского и Н. Р. Юрьева. Этим советом и был выработан план

защиты границ, приноровленный к местным условиям и систематически затем

исполненный на деле. Свойства врага, которого надлежало здесь остерегаться и

с которым приходилось бороться, были своеобразны: это был степной хищник,

подвижной и дерзкий, но в то же время нестойкий и неуловимый. Он

"искрадывал" русскую украйну, а не воевал ее открытой войной; он полонил,

грабил и пустошил страну, но не завоевывал ее; он держал московских людей в

постоянном страхе своего набега, но в то же время не пытался отнять навсегда

или даже временно присвоить земли, на которые налетал внезапно, но короткой

грозой. Поэтому столь же своеобразны были и формы украинной организации,

предназначенной на борьбу с таким врагом. Ряд крепостей стоял на границе; в

них жил постоянный гарнизон и было приготовлено место для окрестного

населения, на тот случай, если ему при нашествии врага будет необходимо и

возможно, по времени, укрыться за стены крепости. Из крепостей рассылаются

разведочные отряды для наблюдения за появлением татар, а в определенное

время года в главнейших крепостях собираются большие массы войск в ожидании

крупного набега крымского "царя". Все мелочи крепостной жизни, все маршруты

разведочных партий, вся "береговая" или "польная" служба, как ее называли,

-- словом, вся совокупность оборонительных мер определена наказами и

"росписями". Самым мелочным образом заботятся о том, чтобы быть

"усторожливее", и предписывают крайнюю осмотрительность. А между тем,

несмотря на опасности, на всем пространстве укрепленной границы живет и

подвигается вперед, все южнее, земледельческое и промышленное население; оно

не только без разрешения, но и без ведома власти оседает на новых землицах,

в своих "юртах", пашенных заимках и зверопромышленных угодьях. Стремление

московского населения на юг из центра государства было так энергично, что

выбрасывало наиболее предприимчивые элементы даже вовсе за границу

крепостей, где защитой поселенца была уже не засека или городской вал, а

природные "крепости": лесная чаша и течение лесной же речки. Недоступный

конному степнику-грабителю, лес для русского поселенца был и убежищем и

кормильцем. Рыболовство в лесных озерах и реках, охота и бортничество

привлекло поселенцев именно в леса. Один из исследователей заселения нашего

"поля" (Миклашевский), отмечая расположение поселков на украине по рекам и

лесам, справедливо говорит, что "русский человек, передвигавшийся из

северных областей государства, не поселялся в безлесных местностях; не лес,

а степь останавливала его движение". Таким образом, рядом с

правительственной заимкой "поля" про исходила и частная. И та и другая,

изучив свойства врага и средства борьбы с ним, шли смело вперед; и та и

другая Держались рек и пользовались лесными пространствами для обороны дорог

и жилищ: тем чаше должны были встречаться и влиять друг на друга оба

колонизаторских движения. И действительно, правительство часто настигало

поселенцев на их "юртах", оно налагало свою руку на частнозаимочные земли,

оставляло их в пользовании владельцев уже на поместном праве и привлекало

население вновь занятых мест к официальному участию в обороне границы. Оно в

данном случае опиралось на ранее сложившуюся здесь хозяйственную

деятельность и пользовалось уже существовавшими здесь общественными силами.

Но, в свою очередь, вновь занимаемая правительством позиция становилась

базисом дальнейшего народного движения в "поле": от новых крепостей шли

далее новые заимки. Подобным взаимодействием всего лучше можно объяснить тот

изумительно быстрый успех в движении на юг московского правительства, с

которым мы ознакомились на предшествующих страницах. Остерегаясь общего

врага, обе силы, и общество и правительство, в то же время как бы наперерыв

идут ему навстречу и взаимной поддержкой умножают свои силы и энергию.

Знакомясь с делом быстрой и систематической заимки "дикого поля", мы

удивляемся тому, что и это широкое предприятие организовалось и выполнялось

в те годы, когда, по привычным представлениям, в Москве существовал лишь

террор "умалишенного тирана".

Оценка Грозного. Таков краткий обзор фактов деятельности Грозного. Эти

факты не всегда нам известны точно;

не всегда ясна в них личная роль и личное значение самого Грозного. Мы

не можем определить ни черт его характера, ни его правительственных

способностей с той ясностью и положительностью, какой требует научное

знание. Отсюда -- ученая разноголосица в оценке Грозного. Старые историки

здесь были в полной зависимости от разноречивых источников. Кн. Щербатов

сознается в этом, говоря, что Грозный представляется ему "в столь разных

видах", что "часто не единым человеком является". Карамзин разноречие

источников относит к двойственности самого Грозного и думает, что Грозный

пережил глубокий внутренний перелом и падение. "Характер Иоанна, героя

добродетели в юности, неистового кровопийцы в летах мужества и старости,

есть для ума загадка", -- говорит он. Позже было выяснено пристрастие

отзывов о Грозном, как шедших с его стороны, от официальной московской

письменности, так и враждебных ему, своих и иноземных. Историки пытались,

учтя это одностороннее пристрастие современников, освободиться от него и

дать свое освещение личности Грозного. Одни стремились к психологической

характеристике Ивана. Они рисовали его или с чертами идеализации, как

передовую непонятую веком личность (Кавелин), или как человека малоумного

(Костомаров) и даже помешанного (М. Ковалевский). Более тонкие

характеристики были даны Ю. Самариным, подчеркнувшим несоответствие

умственных сил Грозного с слабостью его воли, и И. Н. Ждановым, который

считал Грозного умным и талантливым, но "неудавшимся" и потому болезненно

раздраженным человеком. Все такого рода характеристики, даже тогда, когда

они остроумны, красивы и вероподобны, все-таки произвольны:

личный характер Грозного остается загадкой. Тверже стоят те отзывы о

Грозном, которые имеют в виду определить его политические способности и

понять его государственное значение. После оценки, данной Грозному

Соловьевым, Бестужевым-Рюминым и др., ясно, что мы имеем дело с крупным

дельцом, понимавшим политическую обстановку и способным на широкую

постановку правительственных задач. Одинаково и тогда, когда с "избранной

радой" Грозный вел свои первые войны и реформы, и тогда, когда позднее, без

"рады", он совершал свой государственный переворот в опричнине, брал Ливонию

и Полоцк и колонизовал "дикое поле", -- он выступает перед нами с широкой

программой и значительной энергией. Сам ли он ведет свое правительство или

только умеет выбрать вожаков, -- все равно: это правительство всегда

обладает необходимыми политическими качествами, хотя не всегда имеет успех и

удачу. Недаром шведский король Иоанн, в противоположность Грозному, называл

его преемника московским словом "durak", отмечая, что со смертью Грозного в

Москве не стало умного и сильного государя.

Московское государство перед смутой

Политическое противоречие в московской жизни XVI века

Обратимся теперь к характеристике тех основных явлений московской

государственной и общественной жизни, которыми определилось содержание

труднейшего кризиса, пережитого Московским государством на рубеже XVI и XVII

столетий.

В основании московского государственного и общественного порядка

заложены были два внутренних противоречия, которые чем дальше, тем больше

давали себя чувствовать московским людям. Первое из этих противоречий можно

назвать политическим и определить словами В. О. Ключевского: "Это

противоречие состояло в том, что московский государь, которого ход истории

привел к демократическому полновластию, должен был действовать посредством

очень аристократической администрации". Такой порядок вещей привел к

открытому столкновению московской власти с родовитым боярством во второй

половине XVI в. Второе противоречие было социальным и состояло в том, что

под давлением военных нужд, вызванных необходимостью лучшего устройства

государственной обороны, интересы промышленного и земледельческого класса,

труд которого служил основанием народного хозяйства, систематически

приносились в жертву интересам служилых землевладельцев, не участвовавших

непосредственно в производительной деятельности страны. Последствием такого

порядка вещей было недовольство тяглой массы и стремление ее к выходу с

"тяглых жеребьев" на черных и частновладельческих землях, а этот выход, в

свою очередь, вызвал ряд других осложнений общественной жизни. Оба

противоречия в своем развитии во вторую половину XVI в. создали

государственный кризис, последним выражением которого и было так называемое

смутное время. Нельзя, по нашему разумению, приступить к изложению этого

времени, не ознакомясь с условиями, его создавшими, и не сделав хотя

краткого отступления об эпохе сложения московского государственного и

общественного строя.

В понятие власти московского государя входили два признака, одинаково

существенных и характерных для нее. Во-первых, власть московского государя

имела патримониальный характер. Происходя из удельной старины, она была

прямой преемницей вотчинных прав и понятий, отличавших власть московских

князей XIV--XV вв. Как в старое время, всякий удел был наследственной

собственностью, вотчиной своего "государя", удельного князя, так и все

Московское государство, ставшее на месте старых уделов, признавалось

"вотчиной" царя и великого князя. С Московского государства это понятие

вотчины переносилось даже на всю Русскую землю, на те ее части, которыми

московские государи не владели, но надеялись владеть. "Не то одно наша

вотчина, -- говорили московские князья литовским, -- кои городы и волости

ныне за нами, а вся русская земля... из старины от наших прародителей наша

вотчина". Вся полнота владельческих прав князя на наследованный удел была

усвоена московскими государями и распространена на все государство. На почве

этой удельной преемственности и выросли те понятия и привычки, которые

Грозный выражал словами: "Жаловати есмы своих холопей вольны, а и казнити

вольны же есмы". И сам Грозный считал себя собственником своей земли, и люди

его времени смотрели на государство, как на "дом" или хозяйство государя.

Любопытно, что один из самых впечатлительных и непосредственных, несмотря на

вычурность слога, писателей конца XVI и начала XVII в., Иван Тимофеев,

обсуждая последствия прекращения московской династии, всегда прибегал к

сравнению государства с "домом сильножителя": очевидно, такая аналогия жила

в умах той эпохи. Во-вторых, власть московского государя отличалась

национальным характером. Московские великие князья, распространяя свои

удельные владения и став сильнейшими среди севернорусских владетелей, были

призваны историей к деятельности высшего порядка, чем их прославленное

удельное "скопидомство". Им, как наиболее сильным и влиятельным, пришлось

взять на себя задачу народного освобождения от татар. Рано стали они копить

силы для борьбы с татарами и гадать о том, когда "Бог переменит Орду". Во

второй половине XIV в. борьба с Ордой началась, и на Куликовом поле

московский князь впервые выступил борцом не только за свой удельный интерес,

но и за общее народное дело. С той поры значение московских великих князей

стало изменяться: народное чувство превратило их из удельных владетелей в

народных вождей, и уже Дмитрий Донской заслужил от книжников эпитет "царя

русского". Приобретение Москвой новых земель перестало быть простым

собиранием "примыслов" и приобрело характер объединения великорусских земель

под единой национальной властью. Трудно решить, что шло впереди:

политическая ли прозорливость московского владетельного рода или же

самосознание народных масс; но только во второй половине XV в. национальное

государство уже сложилось и вело сознательную политику; ко времени же

Грозного готовы были и все те политические теории, которые провозгласили

Москву "новым Израилем", а московского государя -- "царем православия". Обе

указанные черты -- вотчинное происхождение и национальный характер -- самым

решительным образом повлияли на положение царской власти в XVI в. Если

государь был вотчинником своего царства, то оно ему принадлежало, как

собственность, со всей безусловностью владельческих прав. Это и выражал

Грозный, говоря, что он "родителей своих благословением свое взял, а не

чужое восхитил". Если власть государя опиралась на сознание народной массы,

которая видела в царе и великом князе всея Руси выразителя народного

единства и символ национальной независимости, то очевиден демократический

склад этой власти и очевидна ее независимость от каких бы то ни было частных

авторитетов и сил в стране. Таким образом, московская власть была властью

абсолютной и демократической.

Рядом же с этой властью в XV--XVI вв. во главе административного и

социального московского порядка находилось московское боярство, история

которого с таким интересом и успехом изучалась в последние десятилетия.

Однако это изучение не привело еще исследователей к единомыслию. Не все

одинаково смотрят на положение боярства в XVI в. Одним оно представляется

слабой политически средой, которая вне служебных отношений не имела ни

внешнего устройства, ни внутреннего согласия, ни влияния на массы и, стало

быть, не могла выступить на борьбу с властью за какой-либо сословный

интерес. С этой точки зрения гонение Грозного на бояр объясняется

проявлением ничем не оправдываемого тиранства. Другим наблюдателям,

напротив, боярство представляется как олигархический организованный в партии

круг знатнейших фамилий, которые стремятся к господству в государстве и

готовы на явную и тайную борьбу за влияние и власть. Такая точка зрения

освещает политику Грозного относительно бояр совершенно иначе. Грозный

только оборонялся от направленных на него козней, "за себя стал", по его

собственному выражению. Наконец, третьи не считают возможным ни отрицать

политические притязания боярства, ни преувеличивать значение происходивших

между властью и боярами столкновений до размеров правильной политической

борьбы. Боярство, по этому последнему взгляду, было родовой аристократией,

которая притязала на первенствующее положение при дворе и в государстве

именно в силу своего происхождения. Но эти притязания не имели в виду

ограничить державную власть или вообще изменить государственный порядок. В

свою очередь, и власть до середины XVI в. не противопоставляла ничего

определенного боярским притязаниям, не подавляла их систематично и круто, но

вместе с тем не считала для себя обязательным их удовлетворять или даже

признавать. Неопределенность стремлений и взглядов вела к отдельным, иногда

очень крупным недоразумениям между государем и слугами; но принципиально

вопрос о взаимном отношении власти и боярства не поднимался ни разу до того

времени, пока дело не разрешилось опричниной и казнями Грозного. Это

последнее мнение кажется нам более вероятным, чем прочие.

В XVI в. московское боярство состояло из двух слоев. Один, более

древний, но не высший, состоял из лучших семей старинного класса "вольных

слуг" московского княжеского дома, издавна несших придворную службу и

призываемых в государеву думу. Другой слой, позднейший и знатнейший,

образовался из служилого потомства владетельных удельных князей, которое

перешло на московскую службу с уделов северо-восточной Руси и из-за

литовского рубежа. Такую сложность состав высшего служилого класса в Москве

получил с середины XV в., когда политическое торжество Москвы окончательно

сломило удельные дворы и стянуло к московскому двору не только самих

подчиненных князей, но и слуг их -- боярство удельных дворов. Понятно, что в

Москве именно с этого времени должно было приобрести особую силу и важность

местничество, так как оно одно могло поддержать известный порядок и создать

более или менее определенные отношения в этой массе служилого люда, среди

новой для него служебной обстановки. Местничество и повело к тому, что

основанием всех служебных и житейских отношений при московском дворе XVI в.

стало "отечество" лиц, составлявших этот двор. Выше прочих по "отечеству",

разумеется, стали титулованные семьи, ветви старых удельных династий,

успевшие с честью перейти со своих уделов в Москву, сохранив за собой и свои

удельные вотчины. Это, бесспорно, был высший слой московского боярства; до

него лишь в исключительных случаях служебных отличий или дворцового фавора

поднимались отдельные представители старых не княжеских боярских фамилий,

которые были "искони вечные государские, ни у кого не служивали, окромя

своих государей" -- московских князей. Эта-то избранная среда перворазрядных

слуг московского государя занимала первые места везде, где ей приходилось

быть и действовать: во дворце и на службе, на пирах и в полках. Так

следовало по "отечеству", потому что вообще, выражаясь словами царя В.

Шуйского, "обыкли большая братья на большая места седати". Так "повелось", и

такой обычай господствовал над умами настолько, что его признавали

решительно все: и сами бояре, и государь, и все московское общество. Быть

советниками государя и его воеводами, руководить политическими отношениями

страны и управлять ее областями, окружать особу государя постоянным

"синклитом царским", -- это считалось как бы прирожденным правом

княжеско-боярской среды. Она сплошь состояла из лиц княжеского

происхождения, о которых справедливо заметил В. О. Ключевский, что "то все

старинные привычные власти Русской земли, те же власти, какие правили землей

прежде по уделам; только прежде оне правили ею по частям и поодиночке, а

теперь, собравшись в Москву, оне правят всею землею и все вместе". Поэтому

правительственное значение этой среды представлялось независимым от

пожалования или выслуги: оно боярам принадлежало "Божиею милостию", как

завещанное предками родовое право. В "государеве родословце" прежде всего

искали князья-бояре опоры для занятой ими в Москве высокой позиции, потому

что рассматривали себя как родовую аристократию. Милость московских

государей и правительственные предания, шедшие из первых эпох московской

истории, держали по старине близко к престолу некоторые семьи вековых

московских слуг не княжеской "породы", в роде Вельяминовых и Кошкиных. Но

княжата не считали этих бояр равными себе по "породе", так как, по их

словам, те пошли "не от великих и не от удельных князей". Когда Грозный

женился на Анастасии, не бывшей княжной, то этим он, по мнению некоторых

княжат, их "изтеснил, тем изтеснил, что женился у боярина своего дочерь

взял, понял робу свою". Хотя говорившие так князья "полоумы" и называли

царицу-рабу "своею сестрою", тем не менее с очень ясной брезгливостью

относились к ее нетитулованному роду. В их глазах боярский род Кошкиных не

только не шел в сравнение с Палеологами, с которыми умел породниться Иван

III, но не мог равняться и с княжеским родом Глинской, на которой было женат

отец Грозного. Грозный, конечно, сделал менее блестящий выбор, чем его отец

и дед;

на это-то и указывали князья, называя рабой его жену, взятую из

простого боярского рода. Этому простому роду они прямо и резко отказались

повиноваться в 1553 г., когда не захотели целовать крест маленькому сыну

Грозного -- Димитрию: "А Захарьиным нам, -- говорили они, -- не служивать".

Такая манера князей-бояр XVI в. свысока относиться к тому, что пошло не от

великих и не от удельных князей, дает основание думать, что в среде высшего

московского боярства господствовал именно княжеский элемент с его

родословным гонором и удельными воспоминаниями.

Но, кроме родословца государева, который давал опору притязаниям

бояр-князей на общественное и служебное первенство, у них был и еще один

устой, поддерживающий княжат наверху общественного порядка, -- это их

землевладение. Родословная московская была и земельной знатью. Все вообще

старые и служилые князья Московской Руси владели наследственными земельными

имущества-ми; нововыезжим князьям и слугам, если они приезжали в Москву на

службу без земель, жаловались земли. Малоземельным давали поместья, которые

нередко, за службу, обращались в вотчины. Можно считать бесспорным, что в

сфере частного светского землевладения московское боярство первенствовало и,

заметим, -- не только количественно, но и качественно. В XVI в. еще

существовали, как наследие более ранней поры, исключительные льготы знатных

землевладельцев. Представляя собой соединение некоторых правительственных

прав с вотчинными, эти льготы сообщались простым боярам пожалованием от

государя. Но у княжат-землевладельцев льготы и преимущества вытекали не из

пожалования, а представляли остаток удельной старины. Приходя на службу к

московским государям со своими вотчинами, в которых они пользовались

державными правами, удельные князья и их потомство обыкновенно не теряли

этих вотчин и на московской службе. Они переставали быть самостоятельными

политическими владетелями, но оставались господами своих земель и людей со

всей полнотой прежней власти. По отношению к московскому государю они

становились слугами, а по отношению к населению своих вотчин были

по-прежнему "государями". Зная это, Иосиф Волоцкий и говорил о московском

великом князе, что он "всеа Русскиа земли государям государь", такой

государь, "которого суд не посужается". Подобное сохранение старинных

владетельных прав за княжатами -- факт бесспорный и важный, хотя и

малоизученный. Нет сомнения, что в своих вотчинах они имели все атрибуты

государствования: у них был свой Двор, свое "воинство", которое они выводили

на службу великого князя московского; они были свободны от поземельных

налогов; юрисдикция их была почти не ограничена; свои земли они "жаловали"

монастырям в вотчины и своим служилым людям в поместья. Приобретая к старым

вотчинам новые, они и в них водворяли те же порядки, хотя их новые земли не

были их родовыми и не могли сами по себе питать владельческих традиций.

Когда, например, Ф. М. Мстиславский получил от великого князя Василия

Ивановича выморочную волость Юхоть, то немедленно же стал жаловать земли

церквам и служилым людям. Так, в 1538 г., он "пожаловал своего сына

боярского" в поместье несколькими деревнями: дал деревню священнику "в доме

Леонтия чудотворца", "в препитание и в вечное одержание" и т. д. Естественно

было, вслед за князьями, и простым боярам водворять на своих землях те же

вотчинные порядки и "пожалованием великого государя" усваивать себе такие же

льготы и преимущества. Уже в самом исходе XVI в. (1598) Иван Григорьевич

Нагой, например, "пожаловал дал человеку своему Богдану Сидорову за его к

себе службу и за терпенье старинную свою вотчину в Бельском уезде, в

Селехове слободе, сельцо Онофреево с деревнями и с починки", и прибавлял,

что до той его вотчины его жене и детям, роду и племени "дела нет никому ни

в чем некоторыми делы". Но в то же время он ни в жалованной грамоте на

вотчину, ни в своей духовной не объявлял, что отпускает своего старого слугу

на свободу: напротив, он обязывал его дальнейшей службой жене и сыновьям

своим. Знаменитая семья Романовых, Федор Никитич с братьями, также имела у

себя холопа-землевладельца, -- второго Никитина сына Бартенева. В 1589 г.

Второй Бартенев, будучи "человеком" Федора Никитича, искал деревни на

властях Троице-Сергиева монастыря, "отчины своей, отца своего по купчей"; а

на одиннадцать лет позже, служа в казначеях у Александра Никитича, этот же

самый "раб довел царю Борису на "государей" своих Романовых". Что

землевладельцы-холопы, "помещики своих государей", были явлением гласным и

законным в XVI в., доказывается, между прочим, тем, что в 1565 г. сам царь

велел своему сыну боярскому Казарину Трегубову, бывшему в приставах у

литовского гонца, "сказыватися княжь Ивановым человеком Дмитриевича

Бепьского" и говорить гонцу, что он, Казарин, никаких служебных вестей не

знает по той причине, что он у своего государя князя Ивана в его жалованье

был, в "поместье".

Таким образом, создался в Московском государстве особый тип

привилегированного землевладения -- "боярское" землевладение. Самыми резкими

чертами оно было ограничено от других менее льготных видов владения. Тяглый

землевладелец севера, служилый помещик центра, запада и юга, мелкий

вотчинник на своей купле или выслуженной вотчине -- весь этот мелкий

московский люд, отбывавший всю меру государева тягла и службы со своей

земли, стоял неизмеримо ниже землевладельца боярина, ведавшего свои земли

судом и данью, окруженного дворней "из детей боярских" или -- что то же --

"боярских холопей", для которых он был "государем", гордого своим удельным

"отечеством": близкого ко двору великого государя и живущего в государевой

думе. Общественное расстояние было громадно, настолько громадно, что прямо

обращало эту земледельческую княжеско-боярскую среду в особый правящий

класс, который вместе с государем стоял высоко над всем московским

обществом, руководя его судьбами.

Это были "государи" Русской земли, суд которых "посужался" только

"великим государем"; это были "удельнии великие русские князи", которые

окружили "московского великого князя" в качестве его

сотрудников-соправителей. С первого взгляда кажется, что этот правящий класс

поставлен в политическом отношении очень хорошо. Первенство в администрации

и в правительстве обеспечено ему его происхождением, "отечеством"; влияние

на общество могло находить твердую опору в его землевладении. На самом деле

в XVI в. княжата-бояре очень недовольны своим положением в государстве.

Прежде всего, московские государи, признавая безусловно взаимные отношения

бояр так, как их определял родословец, сами себя, однако, ничем не желали

стеснять в отношении своих бояр, ни родословцем, ни преданиями удельного

времени. Видя в самих себе самодержавных государей всея Руси, а в княжатах

своих "лукавых и прегордых рабов", московские государи не считали нужным

стесняться их мнениями и руководиться их советами. Великий князь Василий

Иванович обзывал бояр "смердами", а Грозный говорил им, что "под

повелительми и приставники нам быта не пригоже", "како же и самодержец

наречется, аще не сам строит?" -- спрашивал он себя о себе же самом. Очень

известны эти столкновения московских государей с боярами-княжатами, и нам

нет нужды повторять рассказы о них; напомним только, что высокое мнение

государей московских о существе их власти поддерживалось не только их

собственным сознанием, но и учением тогдашнего духовенства. В первой

половине XVI в. для княжат-бояр уже совершенно стало ясно, что их

политическое значение отрицается не одними монархами, но и той церковной

интеллигенцией, которая господствовала в литературе того времени. Затем,

одновременно с политическим авторитетом боярства, стало колебаться и

боярское землевладение, во-первых, под тяжестью ратных служб и повинностей,

которые на него ложились с особенной силой во время войн Грозного, а

во-вторых, от недостатка рабочих рук, вследствие того, что рабочее население

стало с середины XVI в. уходить со старых мест на новые земли. Продавая и

закладывая часть земель капиталистам того времени -- монаст

Дата добавления: 2014-01-07