Понятие инвестиций и инвестиционной деятельности 1 страница

«46

Т-г

«играет основополагающую конструктивную роль в природе». Пригожий дает понять, что не собирается оспаривать состоятельность ньютоновой физики. Она имеет дело с целостными системами и содержит в себе собственную «сферу состоятельности»⁴⁰⁸. Однако эта сфера ограниченна, поскольку «целостные системы являются исключением». В большинстве систем «задействованы как детерминистические процессы (между бифуркациями), так и вероятностные процессы (при выборе ответвлений)» ^а, а вместе два [этих типа] процессов создают историческое измерение, в котором последовательно фиксируются результаты выбора.

Как я заметил, мы не на конгрессе психоаналитиков, но также и не на конгрессе физиков. Этот вопрос я поднимаю здесь только в силу того, что нам, так привыкшим к тому, что ньютонова механика якобы представляет собой эпистемологическую модель, которой мы должны подражать, важно признать, что эта модель оспаривается в рамках той самой культуры, которая ее породила. Но, что еще важнее, также и потому, что переосмысление законов динамики полностью переворачивает отношение общественных наук к естественным. Пригожий напоминает нам слова Фрейда о том, что честолюбие человечества испытало три последовательных удара: когда Коперник доказал, что Земля не является центром планетарной системы; когда Дарвин доказал, что человек - это вид 315

животных; и когда он, Фрейд, доказал, что наша сознательная деятельность управляется бессознательным. К этому Пригожий добавляет: «Мы можем на это взглянуть иначе: мы видим, что человеческое творчество и новаторство могут рассматриваться как расширение законов природы, уже известных физике и химии»^41Ъ. Обратите внимание, каким образом поступает Пригожий. Он воссоединяет общественные и естественные науки не на основе тезиса XIX века, согласно которому человеческую деятельность можно рассматривать просто как один из вариантов физической деятельности, а совсем наоборот - физическую деятельность можно рассматривать как вариант творчества и новаторства. Разумеется, это вызов нашей культуре в том ее виде, в каком она практиковалась. Пригожий затрагивает также вопрос рациональности, о котором мы говорили. Он призывает «вернуться к реализму», что вовсе не означает «возврата к детерминизму»⁴². Реалистическая рациональность - это как раз та рациональность, которую Вебер называл «сущностной», то есть рациональность, являющаяся результатом реалистического выбора⁴³.

Пятый вызов, о котором я буду говорить, - это вызов феминизма. Феминисты говорят о множестве предубеждений, характерных для мира знаний. В нем игнорировалась женская часть человечества. Он не допускал женщин к изучению социальных реалий. Он пользовался априорными, не основанными на реалистических исследованиях посылками о тендерных различиях. Он игнорировал точку зрения женщин⁴⁴. Мне кажется, что все эти обвинения справедливы с точки зрения исторических фактов. А феминистское движение - в рамках социологии и более широкой сферы социального знания - сыграло в последние десятилетия определенную роль в искоренении этих предубеждений, хотя, конечно, до полного снятия этих вопросов с повестки дня еще далеко⁴⁵. Однако, проводя в жизнь свои идеи, феминисты не оспаривали культуру социологии. Скорее, они сами пользовались ею и просто утверждали, что большинство социологов (и, говоря шире, обществоведов) не соблюдает правил, которые сами установили для своей работы. То, что они сделали, бесспорно, очень важно. Однако, я думаю, есть нечто еще более важное, а именно то, посредством 316

чего феминисты бросили вполне определенный вызов культуре социологии. То было утверждение, что маскулинистские предрассудки господствуют не только в области социального знания (где их можно было, так сказать, ожидать теоретически), но и в сфере естественнонаучного знания (где их не должно существовать в теории). Этим они поставили под сомнение легитимность претензии на объективность в ее святая святых, а эта претензия стоит в центре классической культуры

*.

социологии. Так же, как Пригожина не удовлетворяло, что химии позволялось быть исключением из детерминизма физики, и он настаивал на том, что сама физика не является и не может быть детерминистской, так и феминистов не удовлетворяет, что социальное знание определяется как область, в которой социальные предубеждения ожидаемы (хотя и нежелательны); они настаивают на том, что это в равной степени относится и к естествознанию. В этой связи я буду говорить о нескольких ученых-феминистах, чей опыт (то есть изначально полученное образование) лежит в области естественных наук и которые потому утверждают, что достаточно компетентны в этой области и благожелательно настроены по отношению к ней, чтобы высказываться по этому вопросу.

Я выбрал трех ученых - Эвелин Фокс Келлер, получившую образование в области математической биофизики, Донну Дж. Харавэй, биолога, специалиста по гоминидам, и физика-теоретика Вандану Шиву. Келлер рассказывает, как в середине 1970-х годов она задалась вопросом, который раньше казался ей заведомо абсурдным, а затем внезапно стал для нее первостепенным: «В какой мере природа науки определяется идеей маскулинизма, и, если бы это было иначе, что бы это значило для науки?» Она дает понять, в каком ключе ответит на этот вопрос: «Я говорю о том, как определенность мужчин и женщин отразилась на становлении науки». Пока мы не выходим за рамки социологии знания или социологии науки. И Келлер совершенно правильно замечает, что, ставя вопрос таким образом, мы сможем оказать лишь «побочное» воздействие на культуру обществознания в целом. Необходимо же показать, что половая принадлежность влияет на

«создание научных теории». 317

Возможно ли это? Келлер обращает внимание на роль психологического состояния ученых. Она говорит о «внутриличностной динамике выбора теории»⁴⁷. Келлер легко показывает, что труды основателей бэконовской науки изобилуют маскулинистскими метафорами, относящимися в том числе к покорению природы и господству над ней, и что утверждение ученых, будто они отличаются от натурфилософов тем, что именно им удалось избежать проекции субъективности, не выдерживает испытания анализом. Итак, Келлер наблюдает «андроцентризм» в науке, но не собирается отвергать науку как таковую или призывать к созданию так называемой радикально иной науки. Она говорит так:

Мое видение науки - и возможностей отделения, по крайней мере, частичного, когнитивного от идеологического - является более оптимистическим. Соответственно, и цель этих очерков является более взыскательной: это разработка в общих рамках науки такой ее версии, которая была бы общечеловеческим, а не маскулинистским проектом, это отказ от разделения труда на эмоциональный и интеллектуальный, благодаря которому наука воспринимается как чисто мужское дело⁴⁹.

Исходным пунктом рассуждений Донны Харавэй являются вопросы, интересующие ее как специалиста по гоминидам. Она критикует несколько различающиеся попытки P.M. Еркса и Э.О. Уилсона превратить биологию из «науки о половых организмах в науку о воспроизводстве генетических блоков». Обе теории, говорит она, нацелены на человеческую инженерию в двух последовательно различных формах, а различия между ними лишь отражают перемены в более широком социальном мире. Она задает вопрос, относящийся к обеим теориям: кому выгодна человеческая инженерия? Она считает, что ее работа «посвящена бесконечной изобретательности природы - возможно, в наши дни это самая главная арена надежды, подавленности и споров для обитателей планеты Земля». Она подчеркивает, что говорит не о природе, как таковой, а о том, что нам рассказывают о природе и опыте [взаимодействия с нею], главными же рассказчиками являются биологи.

Я не буду пытаться воспроизвести здесь ее аргументы, а всего лишь обращу внимание на выводы, которые она делает 318

из этой критики. Как и Келлер, она не хочет, чтобы ее критика «биологического детерминизма» воспринималась с позиций «социального конструктивизма»^50Ъ. Скорее, она полагает, что в результате социального развития XX века все мы стали «химерами, выдуманными и сконструированными гибридами машин и живых организмов», которых она называет киборгами. Она говорит, что «размывание границ происходит из-за [стремления к] удовольствию, а их проведение - в силу ответственности» '". Она видит разрушение границ между человеческим и животным, или между человеческим и животным (или органическим), с одной стороны, и механическим -с другой; между физическим и нефизическим.

*.

Она предостерегает от создания «универсальной, всеохватной теории», называя ее «огромной ошибкой, при которой из вида упускается большая часть реальности», но утверждает также, что «принятие на себя ответственности за социальные отношения между наукой и технологиями означает отказ от антинаучной метафизики, от демонизации технологических [достижений]»⁵¹. Для этого вызова тема ответственности является центральной. Харавэй отвергает релятивизм не во имя «всеобъемлющих теорий», а ради «частичного, локализованного, критического знания, поддерживающего возможность сетевых связей, именуемых в политике солидарностью, а в эпистемологии междисциплинарностью»⁵².

Критика Ванданы Шивы в большей степени сфокусирована на политических импликациях [соответствующей] позиции науки в культурной иерархии, нежели на научных методах как таковых. Она говорит как женщина Юга, и в этом смысле ее критика звучит в унисон с критикой Абдель-Малека⁵³.

Идее «владычества человека над природой» она противопоставляет понятие «демократии всей жизни», которое, как она считает, лежит в основе «большинства незападных культур». Шива усматривает теснейшую связь между сохранением биологического разнообразия и сохранением человеческого культурного разнообразия, и потому ее особенно волнуют последствия происходящей в наши дни биотехнологической революции.

Меня поражают две константы в формулировках данного вызова, принадлежащих Келлер, Харавэй и Шиве. Во-пер-319

вых, критика естественных наук в том виде, в каком они практиковались, никогда не переходит в отрицание науки как познавательной деятельности, она, скорее, касается строгости анализа научного знания и практики. А во-вторых, из критики естественных наук в том виде, в каком они практиковались, следует призыв выносить ответственные социальные суждения. Возможно, вы чувствуете, что обвинение естественных наук в тендерных предрассудках не доказано. Думаю, надлежащий ответ дает здесь Сандра Хардинг: «Сколь бы невероятными они [попытки показать, каким образом законы Ньютона и Эйнштейна могут участвовать в тендерной символизации] ни могли казаться, нет причин думать, что они в принципе не в состоянии возыметь успеха»⁵⁶. Ключевые слова здесь - «в принципе». Именно на этом обращении к основополагающей научной практике - подвергать все заявления эмпирической верификации - основан феминистский вызов науке. Подвергая сомнению любые априорные утверждения о том, что половая принадлежность не играет роли в научной деятельности, феминизм бросает серьезнейший вызов культуре социологии. Равен ли ему по силе вызов, бросаемый феминизмом естественным наукам, и будет ли он принят во внимание - нам еще предстоит увидеть⁵⁷.

Шестой, и последний, вызов, о котором я поведу речь, -возможно, самый неожиданный из всех и наименее обсуждаемый. Это утверждение о том, что [эпоха] модернити, ключевое понятие в нашей работе, в действительности никогда не существовала. Наиболее четко этот тезис был выдвинут Брюно Латуром, назвавшим свою книгу «Мы никогда не были современными». Книга начинается с того же утверждения, что приводила Харавэй: реальность есть продукт смешения неоднородных субстанций. Латур говорит о распространении «гибридов», которых она называет «киборгами». Для обоих гибрид - центральное явление, со временем возрастающее в количественном отношении, недостаточно изученное и совсем не страшное. Латуру важно преодолеть научную и социальную сегментацию реальности на три категории - природу, политику и полемику. Для него хитросплетения действительности являются «одновременно реальными, как приро-320

да, [поддающимися] описанию, как [научная] деятельность, и коллективными, как общество»⁵⁸. Часто Латура ошибочно считают одним из представителей постмодернизма. На самом деле трудно понять, как внимательный читатель может сделать такую ошибку. Ибо Латур с равной силой критикует тех, кого называет антимодернистами, модернистами и постмодернистами. Для Латура все три группы едины в том, что считают мир, в котором мы живем последние несколько столетий, «современным», приписывая модернити «ускорение, прорыв, переворот во времени [в противоположность] архаичному и стабильному прошлому»^58а.

Латур утверждает, что слово «модерн» подразумевает два набора совершенно различных практик: с одной стороны, постоянное созидание путем «перевода» новых гибридов природы и культуры, а с другой - процесс «очищения», разделения двух онтологических зон - людей и не-людей. Эти процессы взаимосвязаны, утверждает он, и не могут исследоваться отдельно один от другого,

*.

поскольку, парадоксальным образом, именно запрещение гибридов (очищение) позволяет их создавать, и, наоборот, именно постигая [природу] гибридов, мы ограничиваем их распространение. Чтобы разобраться в так называемом «современном мире», Латур рекомендует

" 60

«антропологию», под которой понимает возможность «взяться за все сразу».

Латур считает, что мир, в котором мы живем, основан на своего рода Конституции, которая делает

современных людей «непобедимыми», провозглашая, что природа трансцендентна и неподвластна

человеческому конструированию, но общество не трансцендентно, и потому люди совершенно

свободны⁶¹. Более того, Латур уверен, что справедливо и обратное⁶². Само понятие модернити

является ошибкой:

Никто никогда не был современным. [Эпоха] модернити никогда не начиналась. Современного

мира никогда не существовало. Здесь важно использование настоящего совершенного времени⁶³,

так как речь идет о ретроспективном чувстве, о новом прочтении нашей истории. Я не говорю о

том, что мы вступаем в новую эру; напротив, нам больше не нужно продол-

жать участие в безрассудной гонке пост-пост-постмодернистов, мы более не обязаны цепляться за

авангард авангарда; мы больше не стремимся к тому, чтобы стать еще умнее, еще критичнее,

продвинуться еще глубже в «эру подозрений». Нет, вместо этого мы обнаруживаем, что никогда

не начинали вступать в современную эру. Поэтому всегда слегка нелепы рассуждения

мыслителей- постмодернистов; они утверждают, что живут после эпохи, которая никогда не

начиналась!⁶³'

Однако есть и нечто новое - дело в том, что мы достигли точки насыщения. А это подводит

Латура к вопросу о времени, который, как вы могли увидеть, составляет ядро большей части

вызовов:

Если я стану объяснять, что революционные попытки отменить прошлое не удаются, то вновь

рискую прослыть реакционером. Это потому, что для модернистов - так же, как и для их

противников-антимодернистов и их ложных противников-постмодернистов - стрела времени с

очевидностью существует; можно идти вперед, но тогда придется порвать с прошлым; можно

пойти назад, но тогда придется порвать с модернизирующимся авангардом, радикально

порвавшим со своим прошлым... Если есть что-то, к чему мы не способны, то это, как мы теперь

знаем, - революция, будь то в науке, технике, политике или философии. Но мы остаемся

современными, даже если интерпретируем этот факт как разочарование^64а.

Все мы, говорит Латур, были и остаемся «амодернистами»^64Ъ. Не существует «культур», так же как

не существует и «природ», существуют только «природы-культуры» ^с. «Природа и общество

являются не двумя различными полюсами, а одним и тем же продуктом последовательных

состояний обществ-природ, коллективов»^64й. Только признав этот факт и поставив его в центр

нашего анализа мира, мы можем двигаться вперед.

Я заканчиваю описание вызовов. Напомню, что для меня эти вызовы - не истины, а побуждение к

размышлению об основных посылках. Скорее всего, каждый из этих вызовов порождает у вас

некоторые сомнения. У меня тоже. Но, вместе взятые, они представляют собой грозное

наступление на культуру социологии и не могут оставить нас безразличны-

ми. Существует ли формальная рациональность? Существует ли цивилизационный вызов

западному/современному видению мира, который мы должны воспринимать со всей

серьезностью? Действительно ли реальность многих социальных времен требует от нас

перестройки наших теорий и методологий? Каким образом теория неравновесных систем

заставляет нас пересмотреть научный метод? Можем ли мы показать, что половая принадлежность

является структурной переменной, вторгающейся повсюду, даже в сферы, кажущиеся невероятно

отдаленными, такие, как математическая концептуализация? И является ли модернити обманом -

не иллюзией, а обманом, жертвой которого пали прежде всего обществоведы?

Могут ли три аксиомы, берущие начало [в работах] Дюркгейма, Маркса и Вебера, аксиомы,

составляющие то, что я назвал культурой социологии, дать адекватный ответ на эти вопросы, а

если нет, то означает ли это крушение культуры социологии? И если да, то чем нам ее заменить?

Перспективы

Говоря о будущем обществознания, я имею в виду три перспективы, кажущиеся мне

одновременно достижимыми и желательными в XXI веке: эпистемологическое воссоединение так

называемых двух культур - естественных и гуманитарных наук; организационное воссоединение и

новое разделение общественных наук и признание за ними центральной роли в мире знания.

*.

Какие выводы можно сделать из моего анализа культуры социологии и вызовов, с которыми она столкнулась? Начнем с простого. Во-первых, ультраспециализация, которой подверглась социология, а в действительности и все остальные общественные науки, была как неизбежной, так и саморазрушительной⁶⁵. Тем не менее мы должны продолжать борьбу с ней, надеясь найти какой-то разумный баланс между глубиной и широтой знания, между фрагментарным и синтетическим видением. Во-вторых, как удачно заметил недавно Нил Смел-сер, не существует «социологически наивных действующих 323

субъектов»⁶⁶. Но существуют ли социологически хорошо информированные субъекты? То есть рациональны ли наши субъекты? И какой мир им известен?

Мне кажется, что социальные факты, с которыми мы имеем дело, социальны в двух смыслах: они являются восприятием реальности, в большей или меньшей степени разделяемым группами средней численности, но имеющим свои оттенки для каждого отдельного члена этих групп. И это социально конструируемые восприятия. Но скажем со всей ясностью: интерес представляет не социальная конструкция мира, предполагаемая тем или иным исследователем, но конструкция социальной реальности, выработанная коллективно в результате совместной деятельности людей. Мир таков, каков он есть, благодаря всему тому, что предшествовало данному моменту. Исследователь пытается разглядеть, каким образом коллективными усилиями создан мир, и при этом, конечно, он использует собственное социально сконструированное видение. Таким образом, стрела времени неизбежна, но также непредсказуема, поскольку мы постоянно переживаем бифуркации, исход которых всегда неопределен. Более того, несмотря на то, что существует только одна стрела времени, сами времена множественны. Мы не можем позволить себе упускать из виду структурное longue duree или циклические ритмы анализируемой нами исторической системы. Время - нечто гораздо большее, чем хронометрия и хронология. Время -это также продолжительность, циклы и отдельные периоды.

С одной стороны, реальный мир, несомненно, существует. Если он не существует, то и нас не существует, а это абсурд. Если мы не верим в это, мы не должны заниматься изучением мира общественных отношений. Солипсист не может поговорить даже с самим собой, поскольку все мы меняемся в каждый момент нашего существования; следовательно, если принять позицию солипсиста, наши собственные вчерашние взгляды так же безотносительны к сложившемуся у нас видению настоящего момента, как и взгляды других. Солипсизм есть наиболее выраженная форма гордыни, даже более выраженная, чем объективизм. Это вера в то, что наши восприятия 324 создаются нашими логическими рассуждениями и что, таким образом, мы воспринимаем сущее, которое сами создали.

Но, с другой стороны, также справедливо, что мы можем познать мир лишь через наше видение его, являющееся, без сомнения, коллективным социальным видением, но тем не менее видением человеческим. Это, очевидно, в равной степени относится как к нашему видению физического мира, так и к нашему видению мира социального. В этом смысле все зависит от очков, через которые все мы осуществляем это восприятие, то есть от организующих мифов (великих нарративов!), которые Уильям Мак Нил называет мифоисторией (туthistory)⁶⁷ и без которых мы не в состоянии ничего сказать. Из этих ограничений следует, что не существует понятий, которые не были бы множественными; что все универсалии частичны; что существует множественность универсалий. Из этого также следует, что все глаголы, которые мы употребляем, следует писать в прошедшем времени. Настоящее кончается до того, как мы озвучим его, а все утверждения необходимо помещать в исторический контекст. Номотетический соблазн столь же опасен, сколь соблазн идиографический, и является западней, в которую культура социологии нередко заводила многих из нас.

Да, мы подошли к концу [периода] определенности. Но что это значит на практике? На протяжении всей истории мысли нам постоянно предлагались истины. Богословы предлагали нам истины, почерпнутые от пророков, священников и из священных текстов. Философы предлагали истины, которые они рационально дедуцировали, индуцировали или до которых доходили интуитивно. Современные же ученые предлагали истины, которые они эмпирически верифицировали, используя изобретенные ими самими критерии. Все они утверждали, что их истины явным образом подтверждаются в реальном мире, но эти явные подтверждения служат в основном внешним и ограниченным выражением более глубоких, сокровенных истин, в деле открытия которых им принадлежит посредническая роль.

*.

Каждый набор истин мог преобладать в том или ином месте в определенный промежуток времени,

но ни один -

повсюду и всегда. Возьмите скептиков и нигилистов, указывавших на это множество

противоречивых истин и на основе возникающих в связи с этим сомнений делавших вывод о том,

что ни одна заявленная истина не может быть убедительней, чем любая другая. Но если Вселенной

в самом деле присуще состояние неопределенности, из этого не следует, что у богословия,

философии или науки нет никаких заслуг, и определенно не следует, что все они представляют

собой гигантский обман. А следует из этого то, что мы были бы мудрее, если бы формулировали

наши цели в свете постоянной неопределенности и рассматривали эту неопределенность не как

нашу беду и временную слепоту, не как непреодолимое препятствие к познанию, а как

потрясающую возможность для воображения, созидания, поиска⁶⁸. Множественность становится

не поблажкой для слабого или невежды, а рогом изобилия возможностей сделать мир лучше.

В 1998 году группа ученых, преимущественно физиков, опубликовала книгу, озаглавленную

Dictionnaire de Vignorance (Словарь незнания), в которой утверждалось, что наука играет большую

роль в создании сфер незнания, чем в создании сфер знания. Процитирую аннотацию,

помещенную на обложке этой книги:

По мере того как наука расширяет поле нашего знания, мы, как ни парадоксально, осознаем, что

растет также и наше незнание. С каждой решенной проблемой у нас появляются новые загадки,

так что процессы исследования и открытий постоянно обновляются. Кажется, что границы знания

бесконечно расширяются, порождая ранее невообразимые вопросы. Но наличие этих новых

проблем полезно. Трудности не позволяют науке ни на миг остановить свое движение, без

которого ее свет, вероятно, скоро бы погас⁷⁰.

Одна из проблем, связанных с ростом незнания, заключается в том, что не существует веских

причин предполагать, будто самые эффективные попытки преодолеть это незнание могут быть

предприняты в той узкой сфере, где оно было обнаружено. Физик может встретиться с

проблемами, решение которых потребует знаний, ранее считавшихся относящимися к биологии

или философии. И это, как мы знаем, опреде-

ленно относится к тому незнанию, которое открывают для себя социологи. Изоляция собственной

сферы знания перед лицом обнаруживаемого незнания есть худший из грехов, которые может

совершить ученый, и наибольшее препятствие на пути к ясности.

Именно с этим вопросом связаны организационные проблемы общественных наук. В наши дни

крайне сильна институционализация их формального разделения, несмотря на повсеместное

поклонение идолу «междисциплинарности». Я бы даже сказал, что понятие

«междисциплинарность» на самом деле - ширма, и как ничто другое оно поддерживает

существующее многообразие дисциплин, [ давая возможность] подразумевать, что каждая из них

обладает особым знанием, совмещение которого с другими специальными знаниями было бы

полезно для решения каких-либо практических проблем.

Факт в том, что в наши дни три великих разделения XIX века - «прошлое - настоящее»,

«цивилизованное - иное» и «государство - рынок - гражданское общество» - абсолютно

несостоятельны в качестве интеллектуальных маркеров. Невозможно выступить с серьезными

заявлениями в так называемых областях социологии, экономики или политологии, которые не

относились бы к истории, равно как невозможно провести серьезный исторический анализ, не

прибегнув к так называемым обобщениям, почерпнутым из других общественных наук. Зачем

тогда продолжать притворяться, что мы решаем различные задачи?

Что касается разделения на цивилизованное и иное, то цивилизованное не является

цивилизованным, а иное - иным. Конечно, существуют особенности, но их великое множество, а

расистское упрощение современного мира не только пагубно само по себе, но и ведет к

интеллектуальной деградации. Мы должны научиться обращаться с универсальным и

специфичным как с симбиотической парой, которая никогда не исчезнет, и понимание этого

должно пронизывать весь наш анализ.

И наконец, разделение на государство, рынок и гражданское общество просто несостоятельно, и

сегодня это известно всем и везде. Рынок создается и контролируется государ-

ством и гражданским обществом. Государство есть отражение как рынка, так и гражданского

общества. И гражданское общество определяется как государством, так и рынком. Невозможно

*.

разделить эти три способа выражения интересов, предпочтений, идентичности и воли индивидов, [как невозможно вообразить, что соответствующие] различные группы людей в замкнутых пространствах при прочих равных условиях будут выносить на этот счет научные суждения. Однако я по-прежнему разделяю мнение Дюркгейма о том, что психология и обществоведение -это две отдельные области, что психология стоит ближе к биологии и, возможно, является ее существенной частью. Я замечаю, что большинство психологов, от бихевиористов до фрейдистов, похоже, также разделяют эту точку зрения. Наиболее ярых противников этого разделения следует на самом деле искать среди социологов.

Что же нам делать, если все существующие ныне способы разделения общественных наук на отдельные структуры знания бессмысленны? С одной стороны, те, кто изучает так называемую социологию организаций, не перестают доказывать нам, насколько организации неподатливы к навязываемым изменениям, как ожесточенно и хитроумно их лидеры защищают интересы, наличия которых они не стали бы признавать, если бы не оказались у власти, где эти интересы кажутся очевидными. Ускорить темпы трансформации очень трудно. Пытаться сделать это -возможно, донкихотство. С другой стороны, в каждой организации существуют внутренние процессы, разрушающие ее рамки, но не реформирующие [саму структуру]. Отдельные ученые ищут коллег для создания небольших [исследовательских] групп и сетей, необходимых, как они считают, для их работы. И внутри таких сетей все меньше и меньше внимания обращается на дисциплинарную принадлежность.

Более того, по мере углубления специализации, те, кто осуществляет финансовую поддержку науки, становятся все больше обеспокоены кажущейся нелогичностью взаимопересечения областей. Это особенно заметно по стремлению не увеличить, а, наоборот, сократить расходы на высшее обра-328

зование, наблюдаемому во всем мире. Ускорить шаг нас могут заставить бухгалтеры, и, возможно, это не пойдет нам на пользу в интеллектуальном плане. Поэтому, мне кажется, ученым следует срочно заняться поиском новых организационных форм, не боясь экспериментировать и терпимо относясь к усилиям друг друга, с тем чтобы увидеть, какие организационные перемены окажутся наиболее эффективными. Возможно, в качестве способа организации исследовательских групп следует институционализировать разделение на микро- и макро [науку]. Но я не уверен. В какой-то степени это уже происходит в естествознании, а также - если не в теории, то на практике - и в обществоведении. Или, возможно, разделение должно быть проведено согласно временным отрезкам, в которых протекают изучаемые нами изменения - краткосрочный, среднесрочный, долгосрочный. Пока у меня нет окончательной точки зрения по какому-либо из этих способов разделения. Я чувствую, что мы должны испробовать их все.

Дата добавления: 2014-11-06