Деррида о письме

Не менее влиятельный пример «теории», нежели предпринятый Фуко пересмотр истории сексуальности, представляет собой анализ «пись­ма» и «опыта», проведенный современным французским философом Жаком Деррида на основе «Исповеди» Жан-Жака Руссо и иллюстри­рующий некоторые различия внутри «теории». Руссо, французский писатель XVIII века, пользуется репутацией автора, открывшего со­временное представление о человеческой личности.

Вначале – немного об историческом фоне. Западная философская традиция различала «действительность» и «видимость», вещи как та­ковые и представления о них, мысль и её обозначения. Знаки, или обозначения, согласно традиционным взглядам, суть лишь инструменты для приближения к действительности, истине или идее, и потому они должны быть как можно более прозрачны. Они не должны вставать у нас на пути, не должны влиять на мысли или истины, которые они пред­ставляют, искажать их. В рамках этой концепции речь представала в качестве непосредственной демонстрации мысли, тогда как письмо, осуществляющееся в отсутствие говорящего, рассматривалось как ис­кусственный, производный заменитель речи, потенциально обманчи­вый знак знака.

Этой же традиции, близкой здравому смыслу, следует и Руссо, ког­да говорит: «Языки были созданы для того, чтобы говорить; письмо существует лишь как дополнение к речи». Здесь вмешивается Деррида с вопросом: «Что значит – дополнение?» Словарь Уэбстера опреде­ляет «дополнение» как «нечто завершающее или составляющее добавление». «Дополняет» ли письмо речь, прибавляя к ней нечто су­щественное, чего в речи не содержалось, или добавляет то, без чего можно было бы обойтись? Руссо не раз характеризует письмо как обык­новенную добавку, несущественное дополнение, даже «болезнь речи». Оно складывается из знаков, что создаёт возможность неверной их интерпретации в отсутствие говорящего, который не имеет возмож­ности объяснить сказанное или поправить вас. Но, хотя Руссо и назы­вает письмо несущественным дополнением, его собственные работы показывают, что оно дополняет или заменяет то, чего недостает в речи. К письму мы прибегаем для того, чтобы компенсировать недостатки речи, в частности, возможность неверного понимания. К примеру, в «Исповеди», которая открывает понятие «я» как «внутренней» реаль­ности, скрытой от общества, Руссо пишет, что решил создать исповедь и спрятаться от общества, потому что в обществе он предстаёт «не просто с невыгодной стороны, но совершенно не таким, какой я есть... Если бы я присутствовал, люди никогда не узнали бы, чего я на самом деле стою». Получается, что в глазах Руссо его «истинное» внутрен­нее «я» отлично от того «я», которое проявляется в беседах с людь­ми, и ему требуется писать, дабы дополнить обманчивые знаки речи. Письмо оказывается для него существенным, поскольку речь облада­ет свойствами, ранее приписывавшимися письму; она состоит из не­прозрачных знаков, не передаёт автоматически смысл, вкладываемый в неё говорящим, и открыта для интерпретаций.

Письмо – дополнение к речи, но и сама речь – дополнение: дети, по словам Руссо, быстро учатся использовать речь, «чтобы опереться на неё в своей слабости, <...> поскольку не нужно большого опыта, чтобы понять, как приятно действовать чужими руками и шагать по миру, всего лишь шевеля языком». Характеризуя теорию с точки зре­ния движения, Деррида рассматривает этот пример как частицу об­щей структуры, или логики – «логики дополнительности», которую он находит в произведениях Руссо. Эта логика является структурой, в которой дополняющий компонент (речь), как оказывается, нуждается в дополнении, поскольку выясняется, что он обладает теми же свой­ствами, которые изначально считались присущими только дополне­нию (письму). Попробую пояснить.

Письмо понадобилось Руссо постольку, поскольку речь может быть неверно интерпретирована. Говоря в более общем плане, он испытал нужду в знаках, так как его не удовлетворяла реальность сама по себе. В «Исповеди» Руссо рассказывает о своей юношеской любви к мадам де Варане, в чьём доме он жил и которую называл «маменькой»: «Я бы никогда не закончил, если бы принялся подробно описывать все чуда­чества, которые я выделывал при воспоминании о моей дорогой ма­меньке, когда её не было рядом. Как часто я целовал свою кровать, помня о том, что она спала на ней, и всю мебель в комнате, потому что она принадлежала маменьке и её прелестная рука прикасалась к ней; я целовал даже пол, на котором простирался, думая о том, что она по нему ходила».

Все эти предметы в отсутствие хозяйки играют роль её субститу­тов. Но даже и в её присутствии сохраняется потребность в такого рода «заместителях», то есть действует та же схема. Руссо продолжа­ет: «Бывало, даже при ней я выкидывал такие штуки, на которые меня могла подвигнуть только самая неистовая любовь. Однажды за сто­лом, когда она взяла кусок, я закричал, что заметил на нём волосок. Она положила кусочек на тарелку, а я жадно схватил его и проглотил».

Сначала её отсутствие, когда Жан-Жак нуждался в субститутах или знаках, напоминающих ему о ней, противопоставляется её присут­ствию. Но затем выясняется, что и присутствия её недостаточно для насыщения потребности, для немедленного доступа к предмету без посредства знаков или заменителей. Отсюда и гротескный эпизод с глотанием куска, до которого она только что дотронулась губами. Це­почка заменителей может быть продолжена. Даже если Руссо, как мы говорим, «обладает ею», всё равно он ощущает, что она ускользает от него, и он может лишь предвкушать её появление или вспоминать о ней. А сама «маменька» заменяет мать, которую Руссо никогда не знал, – мать, которой ему не хватает, которая, как все матери, не сумела дать ему удовлетворения и должна быть «замещена».

Деррида пишет: «В этой цепочке замен рождается закон бесконеч­ного ряда, неизбежно порождающего дополнительные опосредования, которые вызывают ощущение присутствия самого замещаемого объек­та; ощущение непосредственного присутствия, живого восприятия. Отсутствует прямой контакт. Всё происходит через какое-то посред­ство». Чем в большей степени эти тексты хотят проинформировать нас о важности присутствия самого предмета, тем более они демонст­рируют нам необходимость посредников. Эти знаки, или заменители, вызывают у нас чувство, что то-то и то-то (например, маменьку) нуж­но постичь. Мы узнаём из этих текстов, что идея оригинала порожда­ется копиями, а сам оригинал всегда ускользает. Отсюда вывод: наше обыденное представление о действительности как о чём-то присут­ствующем рядом с нами оказывается недействительным. Опыт обре­тается нами посредством знаков, и «оригинал» является продуктом знаков, дополнений.

По Деррида, тексты Руссо, как и многие другие, предполагают, что представление о том, будто знаки и тексты прилагаются к жизни, что­бы изображать её, в корне неправильно. Нужно постигать жизнь че­рез знаки, видеть, что она зарождается в процессе ее обозначения. Тексты могут настаивать на том, что действительность первична по отношению к обозначению, но на деле они доказывают справедли­вость знаменитого тезиса Деррида: Il п'у a pas de hors-texte («Нет ни­чего вне текста»). Иными словами, когда нам кажется, что мы выходим за рамки знаков и текстов и обращаемся к «действительности как та­ковой», то обнаруживаем всего лишь новые тексты, новые знаки, це­почки заменителей. Деррида пишет: «Следуя за нитью “опасных заменителей”, мы старались показать, что в том, что мы называем “ре­альной жизнью” созданий “из плоти и крови”, <... > нет ничего, кро­ме написанного, кроме дополнений и замещающих обозначений, которые могут проявляться не иначе как в цепи смыслоразличительных отношений <...>. И так далее, до бесконечности, ибо мы читаем в тексте, что всякое абсолютное наличие – Природа, то, что называет­ся “реальной матерью”, и т. д. – всё это уже исчезло или же вовсе не существовало. Смысл и язык открываются нам лишь благодаря пись­му как отсутствию некоего естественного наличия».

Это не означает, что вовсе нет разницы между присутствием «ма­меньки» и её отсутствием или между «реальным» событием и вымыш­ленным. Просто её присутствие оборачивается своего рода отсутствием, требующим размышлений и дополнений.

Дата добавления: 2014-10-23