Исторические вариации

Даже самое поверхностное обозрение исторической перспективы еще больше осложняет вопрос. В течение двадцати пяти столетий люди со­здавали то, что мы сегодня называем литературой, но современный смысл слова «литература» возник около двухсот лет назад. До 1800 года тер­мин «литература» и его аналоги в различных европейских языках озна­чали «письменные труды» или «книжность». Даже сегодня, когда ученый говорит, что «литература по эволюции очень обширна», он имеет в виду не романы и стихи, а только то, что о данном предмете очень много на­писано. Труды, которые сегодня изучаются как литература на уроках латыни или английского языка в школах и университетах, когда-то рас­сматривались не как особый вид письменных произведений, а как об­разчики мастерского использования языка и риторических приемов. Они включались в более широкую категорию образцов письма и мыш­ления наряду с речами, проповедями, историческими и философскими трактатами. От студентов не требовалось разбирать их, как сегодня мы разбираем литературные произведения, раскрывая, «о чём» они. На­против, учащиеся заучивали их наизусть, изучали их грамматику, ис­пользованную аргументацию, определяли риторические приемы, которые встречались в тексте. Такие произведения, как «Энеида» Вер­гилия, которые сегодня изучаются как художественная литература, при­близительно до 1850 года воспринимались совершенно иначе.

Бытующее на Западе в наши дни представление о литературном произведении как о порождении творческого воображения восходит к немецким романтикам конца XVIII века. Если нам нужен конкретный источник, можно обратиться к книге французской баронессы мадам де Сталь «О литературе, рассмотренной в связи с общественным! установлениями». Но даже если мы ограничимся последними двум, столетиями, то увидим, что категория «литературы» ускользает от нас. Сочла бы мадам де Сталь литературой, скажем, стихотворения, пoxожие на обрывки обыкновенных разговоров, лишённые метра или чёткого ритма? А если мы обратимся к неевропейским культурам, вопрос о том, что считать литературой, невообразимо осложнится. Заманчив было бы не ломать себе голову и договориться: литература – это всё, что в данной культуре считается литературой, то есть всё то, что эксперты признают принадлежащим литературе.

Разумеется, такой вывод совершенно неудовлетворителен. Он лишь меняет форму вопроса, а не разрешает его. Вместо того чтобы спрашивать: «Что такое литература?», мы должны спросить: «Что побуждает нас (или какое-либо иное общество). Относить то или иное произведение к литературе?» Существуют, впрочем, и другие категории, которые основываются не на определенных качествах, а лишь н критериях, различных для всех общественных групп. Например: «Что такое сорняк?». Есть ли это некая квинтэссенция «сорности», что-то je nе sais quoi, что объединяет все сорняки и отличает их от не-сорняков? Каждый, кому доводилось пропалывать сад, знает, как сложно отличить сорную траву от не сорной, и может спросить, есть ли тут секрет. В чём он? А секрет в том, что секрета нет. Сорняки – это растения, которые не должны расти в саду, по мнению садовника. Если вы заинтересуетесь сорняками, станете искать сущность «сорности», то напрасно потратите время, доискиваясь до ботанических характерно тик сорняков, докапываясь до их отличительных форм или физических свойств, делающих то или иное растение сорняком. Нет, потребуется провести исторические, социологические, может быть, дам психологические изыскания о сортах растений, которые признаны не желательными разными социальными группами в разных областях.

Вероятно, литература подобна сорняку.

Но такой ответ не снимает вопроса. Просто вопрос звучит теперь так: «Что в нашей культуре побуждает считать произведение литературным?»

Как установить, является ли текст художественным?

Вы сталкиваетесь со следующим предложением:

Мы водим хоровод и предполагаем,

А Тайна в центре сидит и знает.

Важно, где вы это предложение встретили. Если оно напечатано на вкладыше к упаковке китайского печенья, вы можете счесть его за­шифрованным предсказанием судьбы, а если оно приводится в каче­стве примера (как в этой книге), то вы будете искать его смысл в знакомой вам языковой сфере. Может быть, это загадка, и вас призы­вают отгадать, что такое Тайна? А вдруг это реклама чего-то, обозна­ченного словом «Тайна»? Рекламные объявления нередко бывают рифмованными («“Уинстон” курить – замечательно жить») и имеют за­гадочную форму, чтобы заинтриговать потребителя. Но это предло­жение представляется оторванным от определённого контекста, как, например, продажа конкретного продукта. Этот факт, а также наличие рифмы и относительно регулярного ритма, то есть правильного чере­дования ударных и безударных слогов, позволяет предположить, что перед нами стихотворение, частичка литературы.

Однако здесь кроется очередная дилемма: так как у рассматривае­мого предложения нет самоочевидной практической нацеленности, существует возможность того, что оно принадлежит литературе. Но разве мы не можем добиться того же эффекта, извлекая другие пред­ложения из контекста, в котором их роль очевидна? Предположим, мы выписываем предложение из инструкции, рецепта, рекламного объяв­ления, газеты и помещаем его здесь без контекста:

Тщательно размешайте и подождите пять минут.

Литература ли это? Сделал ли я эту фразу художественной, когда извлек её из практического контекста? Возможно, но это далеко не ясно. Кажется, чего-то здесь недостает. В предложении нет ресурсов, с которыми можно было бы работать. Наверное, чтобы сделать его частью литературы, нужно представить себе заглавие, отношение ко­торого к строчке ставило бы задачу и будило воображение: например, «Тайна» или «Свойство милосердия».

Что-нибудь подобное помогло бы, но фрагмент предложения вроде «Сладкая слива утром на подушке» как будто имеет больше шансов на то, чтобы считаться литературой, поскольку он не может быть ничем иным, кроме как образом, который притягивает определенное внимание, требует усилия воображения. Такой эффект производят высказывания, в которых соотношение формы и содержания дает потенциальную пищу для размышления. Так, первое предложение в философской книге У. О. Куайна «С точки зрения логики» предположительно может быть сочтено стихотворением:

Любопытная вещь

в онтологической задаче – это

её простота.

Помещённое на странице подобным образом, окруженное пугающим умолчанием, это предложение привлекает определённое внимание, которое мы могли бы назвать литературным: возникает интерес к сло­вам, к их соотнесённости, их применению и в особенности интерес к тому, как соотносится содержание высказывания с его формой. Та­ким образом, это предложение как будто соответствует современному представлению о стихотворении и заслуживает внимания, которое сегодня привлекает литература. Если кто-нибудь произнесет при вас это предложение, вы спросите: «Что вы имеете в виду?» Но если вы отнесетесь к нему как к стихотворению, возникнет иной вопрос: не что имел в виду автор, а что означает само стихотворение? Как функ­ционирует язык? Какой эффект производит это предложение?

Изолированная первая строчка («Любопытная вещь») может вызвать следующие вопросы: о какой вещи идёт речь и что для вещи значит быть любопытной. «Что такое вещь?» – одна из проблем онтологии, учения обо всем существующем. Но слово «вещь» в сочетании «любо­пытная вещь» обозначает не физический объект, а что-то вроде отно­шения, аспекта, который существует не в том смысле, в каком существуют камень или дом. Данное предложение выражает одобре­ние простоты, но, похоже, само отказывается от этого качества, причём неопределенность этой вещи демонстрирует угрожающую слож­ность онтологии. Но, может быть, сама простота стихотворения, кото­рое заканчивается на слове «простота», словно больше ничего и не нужно говорить, придаёт достоверности этой неправдоподобной «про­стоте». Во всяком случае, предложение, изолированное таким обра­зом, открывает простор для интерпретаций, ассоциирующихся с литературой. Именно такой деятельности я и уделяю здесь место.

Что могут добавить к нашему представлению о литературе подоб­ные мысленные эксперименты? Прежде всего, они демонстрируют тот факт, что, будучи изолированным от контекста, некоторый фрагмент может восприниматься в качестве литературы (для этого фрагмент должен обладать определёнными качествами, которые бы делали воз­можной такую интерпретацию). Если литература – это текст без кон­текста, лишённый каких-либо функций и не преследующий практиче­ских целей, то он сам по себе является контекстом, который провоци­рует особый тип восприятия. Так, читатели ожидают потенциальной сложности и ищут скрытые значения, не допуская, что, например, выс­казывание имеет целью просто проинструктировать их. Описать «ли­тературу» – значит проанализировать ряд допущений и операций по интерпретации, которые читатели могут произвести над текстами по­добного рода.

Литература как предмет договора

Одна из существенных договорённостей, которые становятся явными при анализе повествования (от житейских анекдотов до больших ро­манов), проистекает из принципа с угрожающим названием «принцип сверхзащищённого сотрудничества» (hyper-protected cooperative principle), но на деле всё обстоит довольно просто. Акт общения мо­жет состояться при следовании базовой договоренности о сотрудни­честве его участников друг с другом, поэтому то, что один человек говорит другому, скорее всего, имеет отношение к предмету коммуни­кации. Если я спрашиваю, хорошо ли учится Джордж, а вы отвечаете: «Он обычно пунктуален», я исхожу из того, что вы сотрудничаете cо мной и, следовательно, ваш ответ связан с моим вопросом. Я не стану жаловаться: «Вы не ответили на мой вопрос», а приду к заключению, что вы ответили мне в непрямой форме и намекнули на то, что об yспехах Джорджа в учёбе можно сказать мало хорошего. Таким образом, я исхожу из идеи сотрудничества, если только не имеется неопровержимых доказательств отсутствия такового.

Сегодня литературное повествование может рассматриваться как один из вариантов более обширного класса высказываний – «повествовательно-демонстрационных текстов», то есть высказываний, зна­чимость которых для слушателя заключается не в содержащейся в них информации, а в том, «достойны ли они быть высказанными». Вне за­висимости от того, рассказываете ли вы анекдот приятелю или пише­те роман для грядущих поколений, вы совершаете нечто отличное от того, что совершаете, допустим, давая показания в суде. Вы старае­тесь создать историю, которая должна показаться слушателю «сто­ящей», иметь для него некоторое значение, развлечь его или доставить ему удовольствие. Литературные произведения отличает от прочих повествований то, что они прошли стадию отбора: их публикуют, ре­дактируют, переиздают, и читатель встречается с ними в уверенности, что другие люди нашли их «достойными». Следовательно, принцип сотрудничества «сверхзащищён». Мы можем обнаружить в произве­дении сколько угодно тёмных мест, очевидных несоответствий, и все-таки не приходим к выводу, что в произведении нет смысла. Читатель предполагает, что в литературе языковые трудности служат, в конеч­ном счёте, коммуникативной цели. Он не считает, что пишущий или го­ворящий не сотрудничает с ним, как мог бы подумать при других обстоятельствах; он старается вникнуть в те фрагменты, в которых не соблюдены принципы коммуникативности, и исходит из того, что дан­ные принципы отвергнуты ради достижения каких-то особенных ком­муникативных целей. «Литература» – это родовое обозначение, которое заставляет нас предполагать, что усилия, затраченные на чтение, «оку­пятся». И многие качества литературы обусловлены готовностью чита­телей уделять внимание произведению, разбираться в неясностях и не спрашивать в первый же миг: «Так что же вы имели в виду?»

Итак, мы можем заключить, что литература – это речевой акт или текстуальное явление, которое привлекает внимание определённого рода. Она противопоставлена информативному сообщению, вопросу или обещанию. Чаще всего читатель причисляет то или иное произве­дение к корпусу художественной литературы потому, что встречается с ним там, где встреча с литературой ожидаема: в сборнике стихов, в литературном разделе журнала, в библиотеке или книжном магазине.

Дата добавления: 2014-10-23