Онтогентическая психопатология. 2 страница

К первому варианту относятся давно известные подростковые самоубийства, синдром «Вертера», самоубийства от любви и т.п. На факты частых самоубийств среди молодых людей обращали внимание все суицидологи, начиная с конца прошлого века. И. Я. Абрамович в начале нашего века писал: «Молодость часто безумна в гордом сознании истинно королевского величия своей поэзии, своей романтики и не хочет унизить этого величия в пыли и грязи жизненной мертвечины». Он пишет, что бывают случаи, когда человек уходит из жизни только лишь из страха в будущем стать зрителем картины собственного заката и распада.

В «Эстетике самоубийства» мы писали, что молодость иногда любуется своей красотой и не желает, в отличие от зрелости, жертвовать ею ради благ окружающей жизни, предпочитая умереть на пике своего величия, чем поступиться хоть сотой долей свой души.

Индивидуальный самоубийца, выбирая между жизнью и смертью, не только логически оценивает все «за» и «против», как бухгалтер подводя под результатом общую черту и выводя баланс, он как художник, как творец эстетически оценивает всю свою жизнь как уникальный акт творчества, как свое единственное и главное произведение, которое удалось или не удалось, и по результатам оценки совершает выбор.

Общество может возмущаться, осуждать и негодовать, но право мастера разбить свое неудавшееся творение всегда остается за ним (117).

Такие самоубийства очень характерны для креативных личностей. Сальвадор Дали в своих дневниках пишет, что: «Лорка без всяких экивоков говорит о собственной смерти, прося и меня не медлить, едва достигнут расцвета моя жизнь и мое творчество».

В драме Чехова «Иванов» главный герой кончает жизнь самоубийством именно потому, что в тридцать лет, как он сам говорит «уже похмелье, я стар, я уже надел халат. С тяжелой головой, с ленивой душой, утомленный, надорванный, надломленный, без веры, без любви, без цели как тень слоняюсь среди людей и не знаю: кто я, зачем живу, чего хочу?.. И всюду я вношу с собою тоску, холодную скуку, недовольство, отвращение к жизни...

– Долго катил вниз по наклону, теперь стой! – подводит итог Иванов. – Пора и честь знать!» После чего застреливается.

А. Н. Майков в одной из своих поэм писал:

Теперь стою я, как ваятель

В своей великой мастерской.

Передо мной – как исполины –

Недовершенные мечты!

Как мрамор, ждут они единой

Для жизни творческой черты...

Майков А.Н. «Три смерти»

В Древней Греции был обычай или, может быть, существует легенда о таком обычае, что у жителей одного из островов существовало правило, заканчивать жизнь самоубийством сразу после достижения в жизни какого–либо выдающегося результата. Так молодые влюбленные могли покончить с собой после первой брачной ночи, боясь, что последующая жизнь ничего не добавит к силе их чувства, а только день за днем будет стирать краски их молодости. Скульптор, создавший прекрасную статую, которого все жители острова носили на руках и прославляли как самого гениального мастера, мог сразу после этого покончить с собой, боясь, что ему уже никогда не удастся пережить подобного триумфа. Амбрумова, в свое время описала подобные «суициды – бегства», «суициды несостоятельности», когда, например, кончает с собой творческий работник, не чувствующий в себе способности работать более на приемлемом для себя уровне. В основе мотивации суицида в этих случаях лежит «бегство» от низкой самооценки (4).

Особой разновидностью акме–самоубийства является широко распространенное в Японии самоубийство «от любви» – синьчжу (shinju). Молодые люди, влюбленные друг в друга и не имеющие возможности обрести счастье в этой жизни (по разным обстоятельствам: несогласие родителей, материальное неблагополучие и т.п.), уходят из жизни, надеясь на другую блаженную жизнь, в которой они соединятся с любимым существом. Самоубийства такого рода почти никогда не осуждались окружающими, а сами самоубийцы рассчитывали в загробной жизни на милосердие богини Амиды, сострадательной ко всем несчастным. Синьчжу почти всегда совершали попарно. Перед самоубийством молодые люди часто вместе совершали путешествие по самым прекрасным местам Японии, посещая многочисленные достопримечательные места и культурные святыни.

После этого или еще во время путешествия они выбирали какой–либо живописный уголок вблизи реки или в горах и вместе кончали жизнь самоубийством.

Обычай синьчжу до сих пор имеет такое широкое распространение в Японии, что в некоторых местах, наиболее часто избираемых несчастными влюбленными для сведения счетов с жизнью, приходится устанавливать специальные посты с целью предотвратить самоубийства.

Влюбленные оставляют письма, в которых объясняют причины своего поступка и просят прощения у родителей. В этих трогательных письмах влюбленные никогда не винят никого, а виновными признают исключительно себя самих. Почти все письма заканчиваются просьбой похоронить их вместе. Родители не всегда исполняют такие просьбы и народ глубоко сожалеет о таких несчастных, так как в Японии существует предание, что такие самоубийцы только тогда обретут покой, когда они будут положены в одну могилу. Когда же просьба несчастных исполняется, то погребение их сопровождается пышной и трогательной церемонией.

Подобные самоубийства не так уж редки и в европейских странах. Встречаются они и в нашей стране. Существовали и места паломничества влюбленных самоубийц (Лизин пруд, Иматра), о чем писал в свое время еще В. М. Бехтерев. Отличается только отношение общества к подобным случаям, но это отношение очень хорошо характеризует само общество – сообщество примитивных личностей.

Почему общество так осуждает индивидуального самоубийцу?

Потому что оно правильно чувствует в индивидуальном самоубийстве вызов своим устоям. Потому что индивидуальное самоубийство – это всегда в том или ином аспекте бунт. Индивидуальный самоубийца в буквальном смысле слова «выпадает» из общего ряда. Общество отрицает индивидуального самоубийцу за его нарциссизм, за его эгоизм, за его эстетизм. Как он посмел так любить себя, как он посмел так любоваться своей красотой и неповторимостью, что не захотел умалять свое достоинство? А мы что – хуже? Мы тоже любили, мы тоже разочаровывались, но вот ведь ничего: солим грибы, ходим на выборы, считаем деньги, читаем детективы, раскладываем пасьянсы. Он что, хочет сказать, что он лучше нас, что мы чего–то не понимаем, что может быть и по другому?

Это сопротивление, потому что это комплекс. Потому что каждый через это прошел. Кризис аутентичности в том или ином варианте, в той или иной степени интенсивности – удел каждого человека, и он всегда сопровождается усилением суицидальных тенденций. Не случайно суицидологи говорят, что практически у каждого нормального человека в молодом возрасте возникают мысли о самоубийстве. Потому что у каждого был этот холмик или бугорок.

Индивидуальное самоубийство всегда наводит на размышления о смысле жизни, вернее о ее бессмысленности, а это очень опасно и совсем не нужно. И я очень не согласен в этом вопросе с Франклом, потому что он то как раз и пытается объяснить увеличение количества самоубийств среди молодежи стремлением к смыслу.

Франкл пишет, что самоубийства у американских студентов среди причин смертности занимают второе место по частоте после дорожно–транспортных происшествий. При этом число попыток самоубийства в 15 раз больше. Из 60 студентов Университета штата Айдахо, совершивших попытку самоубийства, якобы 85 % не видели больше в своей жизни никакого смысла и при этом 93 % из них были физически и психически здоровы, жили в хороших материальных условиях и в полном согласии со своей семьей, активно участвовали в общественной жизни и имели все основания быть довольными своими академическими успехами. Во всяком случае, о неудовлетворенных потребностях не могло быть и речи.

Франкл задает себе вопрос, каковы условия, делающие возможной попытку самоубийства, что должно быть встроено в «condition humane», чтобы когда–нибудь привести человека к такому поступку, как попытка самоубийства, несмотря на удовлетворение повседневных потребностей. По его мнению, представить это можно лишь в том случае, если человек добивается того, чтобы найти в своей жизни смысл и осуществить его. В логотерапевтической теории мотивации он называет это «стремлением к смыслу» (150).

С моей точки зрения, как раз наоборот, это есть свидетельство не стремления к смыслу, это есть свидетельство ужаса перед смыслом, ибо человек может существовать лишь в бессмысленной жизни. Из этих студентов 99 процентов вполне удовлетворились бы хорошей зарплатой, домом, престижной женой, послушными детьми и кружкой пива в вечернем баре, а они попали в среду, где господствовал чуждый им смысл жизни, заключающийся в стремлении к получению знаний, образования, интеллектуальной деятельности. И этот смысл, которого они не могли принять, и тот смысл, который они потеряли, создал для них типичный кризис аутентичности с суицидальным поведением. На фоне остановки онтогенетического личностного роста, они особенно болезненно пережили кризис аутентичности, потому что, во–первых – находились в стенах университета, где количество индивидуумов с отсроченной остановкой развития (креативных личностей) намного больше, чем в общей популяции, и, во–вторых – будучи в состоянии удовлетворить все свои материальные запросы. Необходимость бороться за свое материальное существование отвлекает необходимую энергию, и у человека не остается возможности задуматься о бессмысленности собственного существования, так как мысли о хлебе насущном полностью вытесняют те вопросы, которые неминуемо возникают перед человеком, не лишенным способности самосознания, который подходит к пику своего онтогенетического существования и начинает чувствовать, что далее начинается период личностной инволюции и регресса.

Подозревать у человека постоянное стремление к смыслу – то же самое, что думать, будто человек, катающийся на американских горках вместо того, чтобы получать удовольствие – постоянно думает: зачем он это делает. Нормальный человек никогда не за–думывается о смысле своего существования.

Именно в период кризиса аутентичности возникает часто вопрос и сомнения о смысле, и следует признать все это крайне опасным в суицидогенном плане. Опасным в том смысле, что именно в эти моменты человек может ощутить бессмысленность собственного существования особенно остро и этой осознанной фрустрации может оказаться вполне достаточно не только для эмоционально–когнитивной психической деятельности, но и для поведенческого акта.

Хотя Франкл и писал, что «люди не являются предметами, подобно столам или стульям, и, если они обнаруживают, что их жизнь редуцируется к простейшему существованию столов или стульев, они совершают самоубийство». Хотя Фромм и считал, что «человек не может существовать как простой «предмет», как игральная кость, выскакивающая из стакана, он сильно страдает, если его низводят до уровня автоматического устройства, способного лишь к приему пищи и размножению, даже если при этом ему гарантируется высшая степень безопасности» (156). К сожалению, приходится признать, что Франкл и Фромм в своих утверждениях выдают желаемое за действительное. Люди в своей жизни (уж мы–то знаем) являются не только столами и стульями, игральными костьми и автоматическими устройствами, но и половыми тряпками, о которые вытирают ноги, и пушечным мясом, которое считают тысячами. И, если мы хотим, чтобы люди не совершали самоубийства, необходимо, чтобы они ни в коем случае не обнаружили бессмысленность собственного существования. Лишь неосознавая смысл жизни, мы можем вести радостную и счастливую жизнь. Ребенок не осознает смысла жизни, олигофрен не осознает смысла жизни, человек, занятый делом не осознает смысла жизни – и они счастливы. Счастлив тот, кто умеет наслаждаться каждой данной минутой, не увязывая ее с каким–либо вне удовольствия данной минуты лежащим смыслом. Если бы это было не так, то тогда неминуемо каждая минута жизни воспринималась бы как минута, приближающая к смерти. Поиск смысла жизни ведет к самоубийству или к вере. Ибо ясно, что исходя из самого себя, существование человека на Земле бессмысленно. Вера же ведет человека опять или к самоубийству, или к крайнему неприятию земной жизни и различным формам замаскированного самоубийства тела, духа, либо и того и другого вместе взятых.

Франкл со своей логотерапией, утверждая присущее человеку «стремление к смыслу» прав с одной стороны. «Кто еще станет сомневаться в существовании стремления к смыслу (подчеркнем: не больше и не меньше, чем специфической для человека мотивации), взяв в руки доклад американского Совета по вопросам образования, в котором приведены данные опроса 189733 студентов в 360 университетах. Главный интерес у 73,7 процента опрошенных выражается в цели «прийти к мировоззрению, которое сделало бы жизнь осмысленной, – пишет он, – Или возьмем доклад Национального института психического здоровья: из 7948 студентов в 48 вузах наибольшее число (78 процентов) выразили желание «найти в своей жизни смысл».

Согласимся, что стремление к смыслу есть, и приведенные по студентам данные как раз подтверждают мою мысль, что это стремление усиливается в момент кризиса аутентичности. Но! Есть очень неприятный для Франкла и его последователей момент – есть большие сомнения в том, что смысл этот есть. Я повторю еще раз: есть большие сомнения (я не имею в виду только себя лично) что у жизни и в жизни есть смысл. Вполне может быть, что его нет.

Поэтому вопрос о смысле жизни – вопрос нехороший и чем реже он будет возникать – тем счастливее будет жизнь конкретного человека и жизнь всех людей.

Эйнштейн как–то заметил, что тот, кто ощущает свою жизнь лишенной смысла, не только несчастлив, но и вряд ли жизнеспособен, а Фрейд писал в одном из своих писем: «когда человек задает вопрос о смысле и ценности жизни, он нездоров, поскольку ни того, ни другого объективно не существует; ручаться можно лишь за то, что у человека есть запас неудовлетворенного либидо» – хорошо сказано и нужно ли еще об этом. Честное слово, двум евреям, учитывая историю этого народа, можно верить в вопросе о смысле жизни.

Поэтому знаменитый тезис Франкла о том, что: «смысл должен быть найден, но не может быть создан» следует признать неверным и опасным. Смысл жизни нужно не искать, а получать. И чем больше государство будет заботиться об этом вопросе, тем счастливее будет жизнь его граждан и тем меньше самоубийств будет среди их числа. Именно этим я объясняю себе большое количество самоубийств во многих развитых странах, где часто есть матери–альное благополучие, но иногда теряется смысл, и незначительное количество самоубийств в малоразвитых странах, где часто нет благополучия, зато меньше времени и возможностей задумываться о смысле.

Поиск же смысла жизни всегда рано или поздно приводит человека к двум формам самоубийства: это самоубийство либо в прямом смысле этого слова, когда человек, подобно Кириллову в «Бесах» Достоевского плюет в лицо Богу, либо вторая, более широко распространенная форма личностного самоубийства – Вера. Бог не хуже дьявола покупает у человека душу, платя за нее смыслом.

Любой человек, который искренне, глубинно поверил в Бога, всегда скажет вам, что самое главное, что он приобрел при этом – это смысл жизни.

Забегая несколько вперед, можно сказать, что тактика психопрофилактики и психотерапии в моменты первого и второго кризиса аутентичности должна быть разной. В момент первого кризиса, зная о начинающемся процессе распада «Я», когда «Я» все больше начинает растворяться в «Мы», когда «все уж не мое, а наше, и с миром утвердилась связь», когда личность должна вст–роиться в социальную систему, которая поглотит и подавит ее, но при этом и защитит, необходимо убеждать молодого человека в том, что его жизнь нужна другим людям, его энергия – обществу и всеми средствами усиливать процесс социализации, благо это про– цесс естественный и его лишь необходимо иногда подтолкнуть, иногда поддержать. Успех в этом направлении просто гарантирован. Молодость при умелом манипулировании способна отдать остатки своей энергии на совершение удивительно бессмысленных социальных затей, получая от этого громадное удовольствие. Необходимо учитывать этот онтогенетический динамический аспект и по возможности направлять молодую энергию на менее глупые затеи, чем это делается обычно.

Во время второго кризиса процесс социализации начинает ослабевать, потому что использованная личность с каждым годом объективно все меньше и меньше нужна обществу, устойчивому жизненному стереотипу вновь начинает грозить опасность, а сил на трансформацию еще меньше, чем во время первого кризиса, возникает серьезная угроза усиления знаменитой экзистенциальной тревожности. Не случайно W. H. Auden назвал наш век «веком тревожности». Сложности цивилизации, быстрота изменений и частичный отказ от религиозных и семейных ценностей создают все новые тревоги и конфликты для отдельных субъектов и для общества в целом (173). Поэтому человека с суицидальными тенденциями лучше всего направлять либо к психотерапевту, который способен повернуть человека лицом к религии, либо к профессиональному, специально обученному в этом направлении, служителю соответствующей конфессии, который аккуратно и тактично поможет человеку обрести смысл жизни в вере, предотвратив возможную суицидальную попытку.

Церковь испокон веков выработала целый набор блестящих противосуицидальных мероприятий и не нужно выдумывать велосипед. По своей сути и вера и самоубийство явления одного порядка, но никто не может усомниться, что в государственном плане вера намного выгоднее. Поэтому именно государство должно позаботиться, чтобы вопросы о смысле жизни, возникающие у граждан в кризисные периоды онтогенеза, своевременно находили свое разрешение наименее болезненными способами. Социализация и вера – это хорошие способы.

Аналогичным следствием рассогласования между индивидуальной онтогенетической динамикой и прогнозируемым личностным ростом, следствием менее трагическим, чем самоубийство, но не менее значимым с социальной и медицинской точки зрения является так называемое «бегство в болезнь». При этом глубинные причины появления «условной выгодности» психопатологической симптоматики зачастую остаются неосознанными не только пациентом, но и врачами.

Прежде всего, с особенной наглядностью можно наблюдать этот феномен при различных формах аддиктивного поведения, и в частности при алкоголизме. Только в последние десятилетия проблемы зависимости от различных веществ стали рассматривать не только как клинико–биологического явление, не только как медицинскую проблему, не только как болезнь, но и как следствие нарушения нормального психологического функционирования личности.

Одним из самых известных примеров подобного подхода является концепция аддиктивного поведения. Аддиктивное поведение, по определению Ц.П.Короленко (69), выражается в стремлении к уходу от реальности путем изменения своего психического состояния посредством приема некоторых веществ или постоянной фиксации внимания на определенных предметах или активностях. В современном обществе эта проблема приобретает такие масштабы, что как указывает Ц. П. Короленко, становится целесообразным выделение специального раздела – психиатрии аддикций.

Он подчеркивает, что аддиктивное поведение часто возникает в тех случаях, когда человек сталкивается с трудными ситуациями в жизни, когда резко меняется стереотип жизни, предъявляются повышенные требования к его адаптационным ресурсам.

Крисиз аутентичности с его неизбежными требованиями перестройки всего стереотипа бытия несомненно предъявляет повышенные требования к адаптационным ресурсам личности. И аддиктивное поведение в ряде случаев является примером патологической адаптации и патологической защиты.

Нам удается наблюдать клинические случаи, когда личность, будучи не в силах соответствовать собственным представлениям или представлениям окружающих о своем «должном» уровне личностного функционирования, использует алкоголизацию и другие формы субстанционного аддиктивного поведения как «объяснительный» и защитный механизм. «Я не достиг того, что хотел сам, или того, что хотели окружающие меня люди, не потому что не смог, а потому, что пью и(или) болею». У самого человека и окружающих его людей создается впечатление, что во всем виноват алкоголь, что достаточно ликвидировать этот фактор и ожидаемое всеми развитие пойдет своим чередом. Однако это не так. Развитие часто уже невозможно, поскольку исчерпан личностный потенциал, а алкоголь в этой ситуации является не столько защитой от мучительных переживаний, связанных с кризисом аутентичности (в связи с его седативым и атарактическим эффектом), сколько защитой от осознания внутри себя, защитой от осознания другими собственного несоответствия, собственной импотенции, собственной инволюции.

Этот ловкий маневр иногда настолько удачен, что и сама личность и все окружающие ее люди (и даже лечащие врачи) искренне уверены, что вся проблема заключена в алкоголе, что стоит убрать этот фактор, стоит «вылечиться», и ожидаемый процесс личностного развития пойдет своим чередом. Но это не так.

Если мы попытаемся в таких случаях только вылечить зависимость от алкоголя и (не дай бог) вылечим ее успешно, мы можем ожидать возникновения более деструктивных форм девиантного поведения, и в частности, описанного выше суицидального поведения.

При успешном лечении в лучшем случае происходит трансформация субстанционных форм аддиктивного поведения в другие менее патологические несубстанционные формы аддикций (например, в работоголизм, стремление к накопительству, гэмблинг).

Еще более часто после лечения или спонтанно субстанционное аддиктивное поведение трансформируется в ипохондрический синдром.

Большинство ярко выраженных длительных ипохондрических состояний, протекающих с паническими атаками, мне приходилось наблюдать у мужчин в возрасте 35 – 45 лет, длительное время перед этим злоупотребляющих алкоголем. Практически всегда эти пациенты имеют четкий алкогольный анамнез, и ипохондрическая симптоматика развивается непосредственно после вегето–сосудистого пароксизма на фоне передозировки алкоголя. Как правило, употребление алкоголя после первой панической атаки, сопровождающей вегето–сосудистый пароксизм, прекращается и на первый план выходит затяжная невротическая ипохондрическая симтоматика. Болезнь приобретает характер ипохондрического развития личности, крайне плохо поддается психотерапевтическому лечению, потому что основной патогенетический механизм возникновения ипохондрической симптоматики не всегда осознается.

Однако при подробном сборе анамнеза практически всегда в этих случаях удается выявить наличие не только ранее актуальных идей несоответствия своего реального положения имеющемуся, но и глубинное, сиюминутное, никуда не исчезнувшее актуальное чувство неисполненности и недостигнутости.

Один из моих пациентов с подобным течением заболевания (алкоголизация – вегето–сосудистый пароксизм с панической атакой – ипохондрический синдром и ипохондрическое развитие личности) рассказывал мне, что в период лечения в отделении ему приснился сон, что он в одиночестве, без всякой цели бредет по одной из центральных улиц города и видит на всем пространстве площади перед драматическим театром накрытые столы, за которыми один из его бывших однокурсников (коммерсант, добившийся блестящих коммерческих успехов и материального благополучия) с размахом отмечает свой день рождения. На этот гигантский праздник приглашены сотни людей, он видит десятки знакомых лиц, они все приглашены, кроме него одного. И он, печальный, торопливо проходит по улице вдоль всех этих весело пьющих и едящих людей, мечтая только об одном, чтобы поскорее пройти мимо них и чтобы его никто не заметил.

Как и суицидальное поведение при ближайшем рассмотрении ипохондрическая симптоматика четко проявляет свою онтогенетическую обусловленность и привязанность к основным кризисам аутентичности. Приблизительно в равной мере и у мужчин и у женщин особенно часто ипохондрия отмечается у подростков и лиц в возрасте старше 60 лет.

Ипохондрия рассматривается как социокультуральное образование, когда субъект, который сталкивается с предполагаемой и неразрешимой проблемой, обращается к роли больного. Роль больного обеспечивает «выход» из ситуации, поскольку «больной может избежать пагубных обязательств и не выполнять неприятных обязанностей» (173).

Характерно, что индивидуальная, ориентированная на критику традиционная психотерапия при ипохондрии редко достигает успеха.

Известный румынский специалист в области пограничных состояний, предложивший оригинальную информационную модель неврозов, А. Кемпински, говоря об ипохондриках, отмечает, что иногда лишь после длительной работы с пациентом можно понять, что лежит в основе его ипохондрии: чувство пустоты и жизненной скуки, невозможность планирования жизни ввиду существующего конфликта или же депрессивное закрытие будущего черной пеленой безнадежности, или же охота бегства от существующей ситуации в более благоприятную общественную среду (174).

А. Кемпински, описывая выгодные аспекты болезни, подчеркивает, что роль больного в определенных ситуациях может считаться общественно выгодной, так как освобождает от многих трудных общественных обязанностей, изменяет систему отношений со стороны окружающих к больному, а также «факт существующего заболевания неоднократно охраняет пациента перед сознанием жизненной катастрофы, например в случаях провала в вузе, когда нужно возвращаться в свою деревню, в случаях стародевичества и т.д.».

Однако он же указывает на то, что человек с момента рождения и до самой смерти должен развиваться и развитие это состоит в возникновении все новых и новых морфологических и функциональных форм. «Человек может постоянно создавать новые формы своей активности; конструкция его нервной системы так богата, что никогда он не будет в состоянии использовать существующие в нем возможности» (174). И невроз в этом плане он более склонен рассматривать как реакцию на задержку в развитии, а не следствие диссоциации между ожидаемым развитием и фактической его остановкой.

В настоящее время крайне трудно выделить и принять какую–либо одну теорию неврозов. Несмотря на то, что невроз в настоящее время уже трудно определить как «незнание, возведенное в степень нозологической формы» (Axenfeld & Huchard, 1883), единой теории невроза до настоящего времени не существует.

Единая теория невроза в мире не признавалась практически никем, кроме некоторых отечественных психиатров – последователей учения Павлова. Практически каждое направление в психологии и психопатологии начиная от психоанализа, бихевиоризма, гештальт–психологии до неофрейдизма, экзистенциального анализа, гуманистической психологии пытается опробировать теоретическую обоснованность своих построений в первую очередь на практике невротических расстройств.

Невроз можно образно сравнить с таинственным прекрасным замком, вокруг которого со всех сторон собрались психопатологи, каждый из которых заворожен богатством и замысловатостью отделки стен, каждый из которых блестяще описывает лишь открывающийся ему одному вид, и взгляды других ученых игнорируются чаще не потому, что признаются неверными, а лишь потому, что собственная позиция представляется наиболее выгодной и неисчерпанной в своем познавательном многообразии. Поэтому так часто в описаниях неврозов мы можем встретится с блестящей разработкой симптоматологии, синдромологии, но, к сожалению, в этой изощренности иногда теряется объемность феномена и его внутренний смысл.

Лишь немногие решаются проникнуть в глубины этого замка. Нужно быть героем, чтобы решиться на такое путешествие. Таким героем в психологии и психопатологии двадцатого века был Фрейд. Фрейд – «самый великий психопатолог», как характеризует его Лэнг, сошел в «Преисподнюю» человеческого сознания и «встретился там с абсолютным ужасом» (180).

Согласно Фрейду, невроз в наше время заменяет монастырь, в который обычно удалялись те, кто разочаровался в жизни или которые чувствовали себя слишком слабыми для жизни.

И именно в «преисподней» человеческого сознания, в глубинах личности сможем мы обнаружить тот патогенетический механизм, тот монастырский устав, который вызывает движение стрелок на невротических часах, звон невротических колоколов и замысловатую динамику невротической симптоматики на фасаде невротической личности.

По этой же аналогии шизофрению можно сравнить с «Замком» Кафки. Что касается симптоматологии, синдромологии и эпидемиологии шизофрении, то считается, что в плане клинических описаний мы вряд ли сможем достигнуть большего, нежели это было сделано классиками в конце 19–го начале 20–го века. Однако все попытки проникнуть в сущность данного феномена остаются безуспешными. Яркие клинические формы и проявления шизофрении при попытке их «поймать» проходят сквозь руки исследователей, как воздух. Стоит отойти подальше и шизофрения как клинический феномен во всем своем блеске предстает перед нами, стоит к ней приблизится – и она рассыпается на наших глазах на тысячи никак не связанных между собой осколков.

Я пишу это для того, чтобы подчеркнуть, что онтогенетический подход к неврозам – это не теория, которая пытается объяснить сущность всех невротических нарушений. Это лишь один из взглядов на одну из сторон невротической психопатологии, не отрицающий и не подменяющий других взглядов и других подходов. Единственная цель данного подхода – показать, что в неврозе есть и это. Есть неврозы, сущность которых невозможно понять без учета онтогенетической динамики индивидуального и личностного бытия.

Дата добавления: 2014-10-31