II. Искусство. Что оно такое вообще и каким должно быть?

С объективной точки зрения, искусство есть сознатель­ная или бессознательная попытка отобразить небесную

действительность в области земных вещественных предметов и отношений. Оно есть уменье, или талант, изображать вещи так, чтобы они производили приятное впечатление. На это есть глубокие внутренние причины. Душа наша, по существу, есть враг всякого беспорядка и безобразия, пото­му что она призвана к вечному блаженству, где во всем -красота и гармония, и потому что в нее саму заложено стрем­ление быть красивой и совершенной. Потому-то, оторвана она от Бога или нет, — она влечется к красоте и тяготится бе­залаберностью, грубостью, неправильностью, негармонич­ностью, беспорядком, уродством. Если она просвещена бла­годатью, то красоту видит в одном, духовном; если же нет, ослеплена страстями, то видит ее в другом, страстном. Отсюда следует:

1. Поскольку человек ограничен страстной душой и те­лом, искусство, понимаемое с вышеуказанной точки зрения, не осуществимо в полном масштабе, ибо — не говоря уже о том, что красоту небесных селений сподобляются видеть единицы из многих тысяч подвизающихся и что «едва кто из рода в род»⁴⁷ достигает божественных (а не бесовских — разница!) созерцаний (а художники, судя по тому что они сами о себе говорят печатно, не стесняясь, и просто-то не ве­рят и не исполняют самых простых правил христианских), — конец красоты всякой, вещественной и умосозсрцаемой, есть Бог, а Он — неприступен в Своем существе.

2. Человек может только подходить более или менее близко к верному отображению Красоты потустороннего мира и духовных добродетелей, отпечаток которых лежит отчасти на окружающей, так называемой «девственной»

-87-

природе, то есть не испорченной, не исковерканной и не правленной еще по художественным «канонам эстетики». Или, наоборот, — что мы обычно видим в быту, — удалять­ся от верного воспроизведения духовной Красоты, ограни­ченного пределами материальных средств.

3. Таким образом, цель искусства только прикладная. Принцип «искусство для искусства» есть чистое язычест­во, в котором, вместо отвратительного идола с широким носом, оттопыренными ушами и безобразными формами тела, подставлен изящный торс Аполлона Бельведерского или Венеры Милосской.

4. Думать, что освободить искусство от всякого служе­ния и какой-либо зависимости — значит дать ему возмож­ность найти себя и приобрести глубину и широту размаха, - глубокая ошибка. Зависимость христианского приклад­ного искусства от церковных канонов и его мнимая скованность ими, на самом деле, дают ему больше возможностей для развития и достижения высокой художественности благодаря тому, что оно имеет дело с духовными сущностя­ми⁴⁸.

5. Но опыты и примеры в окружающей жизни говорят как будто о другом? — Да, и это только показывает, что ху­дожников и в то же время истинных духоносных христиан очень мало, а вернее, нет совсем, и что мы не можем отли­чить в художественных произведениях плотское и страст­ное от духовного и истинно прекрасного.

С субъективной стороны, искусство есть самообман или, лучше сказать, просто обман. Действительно:

1. В искусстве видят средство отвлечения мыслей, чувств и желаний человека от окружающей пошлости, «ме­щанских» интересов, грязи жизни в сторону «возвышен­ных» идеалов, «высокохудожественных» образов; средство для воспитания чувства «прекрасного». Так называемая публика, которая «тоже» хочет быть «образованной» и для сего в точности копирует своих идейных руководителей, следя за каждым их движением (как горничная, недавно по­павшая в «барыни», во всем подражает порядочной даме), обычно бывает довольна этим набором «умных», «ученых» слов. Не привыкнув относиться критически к утверждени­ям законодателей общественной жизни, она принимает их на веру, думая, что в них заключается невесть какая прему­дрость. «Образованные» люди говорят, что так, значит –

-88-

так. Но на самом деле, люди, именуемые образованными, вовсе не знают, что это действительно «так». Если спро­сить, что они конкретно понимают под подобными краси­выми словами, то они вам на это наскажут кучу других, еще более красивых и интересных, но не скажут ничего опреде­ленного. Все так и останется парением «ввысь», «куда-то»⁴⁹ — одним словом, «философией» в дурном смысле. Но ведь жизнь не в отвлеченных рассуждениях заключает­ся, а в делах, и вот мы видим, что пока образованные люди ведут ученые диспуты относительно существа и природы искусства и расплываются душой в неопределенных, ту­манных, истерично-странных чувствах за изучением его образцов, считая те за верх совершенства и нечто великое (что должно быть относимо к положительному-де влия­нию и ценности искусства⁵⁰), в это время публика, подобно известному ученику Поля Бурже⁵¹ или писателю Фонви­зину в юности⁵², пытается заученную теорию переложить в практику, и, как показывает опыт жизни, последняя всегда далеко не такова, как описывается в «умных» книжках. Что же, публика виновата? — Нет, ученые, поэты, художни­ки. Они ее обманывают. Желая оправдать свое собственное сластолюбие, они говорят ей о каких-то «неземных» пере­живаниях у развитых по настоящему-де, в художественном смысле, людей при питье тонкого вина, смотрении на го­лых женщин, слушании музыкальных пиес и не говорят, что это те же ощущения, которые испытывают в кабаках, публичных домах, балаганах. Разница только в том, что од­но дело топором сделано, а другое скобелем и подпилком. Истинное художество и его восприятие состоит не в ту­манных переживаниях «высокоинтеллектуального» или «истерического» свойства в театрах и музеях или чувствен­но-срамного в кафе-шантанах, но в определенных духов­ных деланиях, именно — в добродетелях. Если человек не­правильно верует и подвизается, то вместо добродетелей у него развиваются пороки. Для православного верующего все это ясно, понятно до мелочей. И христианин должен так сказать этим самозванным учителям: что ты мне разны­ми иностранными терминами-то сыплешь и вьешься во­круг да около, ты мне определенно скажи, в чем наслажде­ние истинное для человека. Такое, чтобы после душа была спокойна, чтобы угрызений совести не было, чтобы к жене не стыдно было явиться, чтобы душевной усталости после

-89-

него не чувствовалось бы, чтобы, кратко сказать, оно было во всем совершенно. Но напрасны эти вопросы, они будут гласом вопиющего в пустыне мертвых ученых книжек. Ищи, досточудный мой, ответа не в них, а в Псалтири царя Дави­да. Незаменимая и бесценная книга. Что говорит пророк? — «Приидите, чада, послушайте мене... Кто есть человек хотяй живот, любяй дни видети благи?.. Уклонися от зла...» Так и у нас, скажет кто-нибудь, о том же самом учат, что ис­кусство отвлекает человека от зла. Подожди, любезный, и выслушай дальше. Как раз это — самое малое. Ваши учителя на том и остановились. А на самом деле дальше-то и от­крывается человеку великое поприще для приобретения наслаждения и духовного веселия. Не только отойди от зла, но и сотвори благо. Если только отойдешь от зла и до­брого не сделаешь ничего, один «метафизический туман» в голове и сердце будет. Про таких людей Господь говорит в Апокалипсисе: Ты ни тепл ни студен, изблевати тя от уст Моих имам (Откр. 3, 16). Нет, надо принуждать себя доб­рые дела делать. Довольно ли этого? — Никоим образом. Взыщи, сказано дальше, мира. Известно, что добродетель не без труда дается. Тернист ее путь вначале. И наслаждение ею, как капелька меда, попавшая на язык, сейчас же заглу­шается великой горечью следующих за сим искушений и скорбей. Но если человек хоть немножко потрудится и не бросит работать Богу при первом же нападении врага, то у него появляется мир в сердце, с которым не может срав­ниться ничто мирское, никакая красота. Мир этот есть Бо­жественное посещение. Но он сперва недолго пребывает, то уходит, то приходит. На этом состоянии нельзя останавли­ваться, и пророк учит дальше: взыщи мира и пожени -διωξον, усиленно стремись, ищи, добивайся — его (Пс. 33, 13-15). Если потерпишь в трудах, то придет время, когда благодатный мир уже никогда не отойдет от тебя, а будет внутри сердца светиться неизреченной Красотою, ибо она есть Сам Бог⁵³.

Тогда ты никак не дашь поймать себя на удочку тем, которые нахваливают, как малые дети, картинки в музеях, фигурки и статуэтки из глины, битье пальцами по клави­шам рояля и тому подобное. Ведь, не правда ли, странно было бы, если положили бы перед тобой кусок гнилого, заплесневелого хлеба и поставили рядом изысканно при­готовленное блюдо и стали восхвалять первый как пре-

-90-

красную, вкусную вещь; или, если бы сидели пред тобою две девицы — одна красавица, а другая урод, не мог же бы ты обманывать самого себя, и уверять, и пускаться в «фи­лософию», что урод пред тобою есть чудо дивной красоты, а настоящую красавицу, сидящую пред твоими глазами, да­же не замечать? Но если дня два поголодать и найти толь­ко одну затхлую корку, то, конечно, и ее можно принять за гастрономический деликатес.Так и с искусством — тот же самообман. Люди не видят настоящей Красоты, а только подделку под нее, подмалеванную и подкрашенную, и вот — не могут ею насладиться. А тот, кто зрит у себя в очищен­ном от страстей сердце небесную Красоту, даже и заметить-то поддельную не может, и взглянуть на нее не хочет. Ему твердят: «Посмотрите, как красиво, как прелестно», а он и не видит, где, что красиво, потому что видит на самом деле не красоту, а тлен, материю, гной.

2. Что искусство есть самообман, нечто неопределен­ное, текучее и просто неизвестное, хорошо показывает так­же наличие большого разнообразия взглядов на красоту. Что она такое? — Никому неизвестно. Или, вернее сказать, каждый видит ее в том, чем страстно сам болеет душою. «Искусство!.. Искусство!.. Красота!.. -- говорит хирург Трепан у Мирбо⁵⁴ своему сыну, когда тот, восторгаясь, хо­дил вместе с отцом по залам одного из музеев Италии. — Знаешь, что такое красота? Красота — это вскрытый живот женщины с пинцетами внутри. Вот это, мой мальчик, -красота!..» Это один пример. Приведу и другой. «Спроси­те самца жабы, что такое высшая красота, — с обычным своим язвительным сарказмом издевается над собратьями не кто иной, как знаменитый Вольтер⁵⁵. — Он ответит вам, что это — его самка-жаба с двумя круглыми глазами, выле­зающими из ее маленькой головы, с огромным ртом, жел­тым брюхом и коричневой спиной. Спросите гвинейского негра. Красота для него — это черная маслянистая кожа, вдавленные глаза и расплюснутый нос... Спросите, нако­нец, философов — они ответят вам галиматьей: им нужно нечто согласное с архетипом прекрасного по существу -так называемое to kalon*»(* το καλον — прекрасное, красота (греч.) — Прим, составителя.) Вот приговор искусству, выне­сенный его служителем! Выше я еще стеснялся называть рассуждения философов о красоте их настоящим именем;

-91-

Вольтер, как свой им человек, это сделал за меня. А что он в свое время славился в Европе своим первоклассным, ост­роотточенным умом и понимал во всем этом товаре толк, говорить не приходится; равно как и о том, что он был злей­шим врагом христианства.

Но пора уже мне привести какое-либо и святоотеческое положение относительно сущности и ценности земного ис­кусства или красоты в защиту и подкрепление своих взгля­дов. Прекрасное и наглядное изображение того, что есть на самом деле земная красота, дает св. Иоанн Златоуст⁵⁶. «Любитель телесной красоты — ο φιλοσωματος;, — говорит он, — до безумия пристрастившийся к благовидной девице, если умом не захочет узнать безобразие — το ειδεχθες — те­лесного существа, то увидит это собственными глазами. Много было девиц, столь же цветущих красотою или еще несравненно прекраснее, нежели любимая им, которые по­сле смерти своей через один или два дня представляли из себя зловоние, гной и гнилость червей — δυσωδιαν παρεσχον και ιχωρα και σηπεδονα σκωληκων. Подумай же, какую ты лю­бишь красоту — καλλος φιλεις; — и каким прельщаешься пригожеством?...Для того-то тотчас и истлевает тело, что­бы ты мог видеть в наготе красоту души — γυμνον της ψυχης το καλλος;. В самом деле, если она такую красоту — καλλους; — и такую живость дает телу, то как она прекрасна должна быть сама в себе? Если она поддерживает столь безобраз­ное и отвратительное тело, то тем более может поддержать саму себя. Не в теле красота — ου γαρ το σωμα εστι το καλον, - но красота тела зависит от того образования и цвета, ко­торый отпечатлевает душа в существе его. Итак, люби ду­шу, которая сообщает телу такое благообразие».

А вот как на деле прилагают к себе эти слова те, кто ис­тинно желают спасения. Пример беру из того же древнего времени.

Был один подвижник в скиту. Враг приводил ему на память одну женщину, весьма красивую собой, и сильно возмущал его. По смотрению же Божьему, пришел в скит другой брат из Египта. Он между разговором сказал, что умерла жена такого-то. А это была та самая женщина, кото­рою возмущался брат. Услышав об этом, брат взял ночью свой хитон и пошел в Египет; открыл гроб умершей, отер хитоном гниющий труп ее и возвратился с ним в свою ке­лью; положив этот смрад возле себя и сражаясь с помыс-

-92-

лом, говорил: «Вот предмет, к которому ты имеешь похоть, — он пред тобою, насыщайся!» Таким образом он мучил се­бя этим смрадом, доколе не кончилась его борьба⁵⁷.

После всего этого спрашивается, какое же искусство по­лезно и на что оно годится? Оскар Уайльд в предисловии к «Портрету Дориана Грея» отвечает:

- Ни на что. Всякое искусство совершенно бесполезно.

Я не скажу, конечно, о нем так резко, потому что всякую вещь можно обратить на пользу, но и не постесняюсь ска­зать, что польза его относительная. Но, скажут, Бог челове­ку дал талант, и не развивать его — не значит ли зарывать его в землю (Мф. 25, 25)? — Безусловно. Но как развивать? В том-то и дело, что мы расходимся с церковным учением в понимании слов Христа.

«Кто какой бы то ни было дар Божий бережет для соб­ственного наслаждения [наше «искусство для искусства», труд ради честолюбия, славы, положения в обществе, де­нег], — говорит св. Василий Великий⁵⁸, — а не делает дру­гим благодеяния, тот осуждается как скрывший талант».

Если же кто станет возражать и говорить, что истинные художники потому и работают, что желают принести поль­зу людям, а все остальное является естественным следстви­ем благодарности общества, принимаемой этими художни­ками по немощи человеческой, то скажу, что весь грех-то и заключается в том, что они эту самую «пользу» понимают по-своему, ложно. Ведь язык художников и язык Евангелия совпадают лишь внешним образом — в употреб­лении одних и тех же слов. А смысл, какой вкладывается в них, до того отличается от евангельского, что от христиан­ства в нем ничего не осталось. И потому то, что Слово Божие называет вредом, люди теперь принимают за пользу, и наоборот. В этом и сам Господь чрез Своего апостола их об­личает: «Прелюбодеи и прелюбодейцы! Не знаете ли, что дружба (η φιλια — "любы")⁵⁹ с миром есть вражда — εχθρα против Бога! Итак, кто хочет быть другом — φιλος, — миру, тот становится врагом — εχθρος; — Богу» (Иак. 4, 4).

Так и здесь, в чем должна заключаться польза от искус­ства? В том, чтобы приводить людей ко Христу, в Церковь, к очищению от страстей, к освобождению от пристрастия к самому искусству. Искусство должно наглядно изображать чистейшие истины христианства и приводить человека к плачу о своих грехах. Поэтому оно должно существовать

-93-

только для немощных душою. Пока человек не может непо­средственно созерцать Божественную Красоту, оно должно ему напоминать о Ней, видимой здесь, на земле, как чрез закопченное стекло. Но после того как человек познает всю суету мира, он должен тут же отбросить искусство как лишнее, мешающее ему на пути к Богу. Так подвижники и делают. Но надо, чтобы и миряне поступали подобным об­разом, по крайней мере нудили себя к этому. И из того, что и при настоящем отрицательном направлении искус­ства некоторые пользу от него получают, нельзя выводить мнение о его правильности. Сильный человек ото всего получит пользу, даже и от вида безнравственных вещей. Но нужно заботиться не о сильных, а обо всех других, не­мощных. Ведь и апостол сказал: должны есмы мы сильный немощи немощных носити (Рим. 15, 1).

Осуществление задач искусства в действительности

Я уже говорил о том, какая неразбериха во взглядах на искусство существует даже среди глубоких по уму людей. И о том, какое безнравственное направление приняло у нас искусство, тоже сказано довольно. Но не было упомянуто о том, как даже верующим ценителям искусства трудно рас­познать его демоническую направленность, ибо часто ис­кусство при всей изысканности форм, претендующих на выражение божественных идей, на самом деле, носит без­нравственный характер, граничащий с полным сатанизмом.

Происхождение театра и его значение

Всякому глубоко религиозному человеку, если тому вдруг придется попасть в театр, бросится в глаза прежде всего иного присущая театру недопустимо кощунственная обстановка. Сцена на возвышении — настоящий алтарь на солее, занавес — та же алтарная завеса; артисты соответст­вуют священнослужителям, литургия (с ее таинством Голгофской жертвы Христа Спасителя) заменена драмой; и там и здесь — хоровое пение, и так далее. Откуда такое сходство?

Когда я учился еще в гимназии, то всякому гимназисту и гимназистке было известно — я этим не хочу сказать, что не­известно это же нынешним, — что театр имеет религиозное

-94-

происхождение. В учебнике по словесности⁶⁰ мы читали:

«Происхождение драматической поэзии. - Вопрос о происхождении драматической поэзии находится в ее свя­зи с богослужением древних греков и в особенности с почи­танием Диониса (Вакха). Служение Дионису заключало в себе много драматического. Дионис представлялся бежав­шим от врагов, его искали в горах, а жрец, — изображавший враждебное богу существо, — преследовал с секирою в руках одну из нимф, которые сопровождали бога; в Афинах жена второго архонта, носившая титул царицы, обручалась в таинственном торжестве Дионису, как жениху, и сам бог в публичных шествиях олицетворялся человеком. Во время праздников в честь Диониса пелись хором [курсив автора]

песни, называвшиеся дифирамбами... За 600 лет до рождества Христова хоры иногда воспевали, вместо Диониса, героя Адраста за его страдания... Трагедия (τραγωδια) обра­зовалась из тех дифирамбов, которые пели о страданиях [курсив автора] Диониса; самое имя "трагедия" (τραγος; -козел и ωδη —песнь) произошло оттого, что этот род дифи­рамбов выполнялся первоначально у пылающей жертвы козла...

Греческий театр состоял из трех частей: собственно те­атра, где сидели зрители, оркестры, где пел хор, и сцены, где играли актеры... В оркестре находился помост с алта­рем Диониса [курсив автора]... Сообразно религиозному [курсив автора] значению своему, греческая драма подле­жала непосредственному заведыванию государства... Сце­нические представления у греков не служили к пустому развлечению, а были делом важным, религиозным. Оттого они давались только во время праздников, установленных в честь Диониса.

...Греки страстно любили театр. Постановка трех траге­дий Софокла стоила дороже всех издержек Пелопонесской войны. В театре Афинском бывало до 30 тысяч зрителей, а число всех граждан Аттики никогда не доходило до 30 тысяч».

Это то, что было нам известно. Но об иной стороне этого явления мы не догадывались:

1. Театр, как изобретение, собственно, позднейшего вре­мени, являлся удобной ловушкой (со стороны диавола), служившей для внесения, под видом полезного оживления и усиления интереса к религии, большего рассеяния и за-

-95-

темнения в языческий культ. Другими словами, появление театра, составлявшего такую сильную конкуренцию офи­циальному служению богам, даже у язычников должно рас­сматриваться как явление отрицательное и как ниспадение на более низкую ступень богопочитания и естественного богопознания.

2. Греческий театр (по ребяческой незрелости мысли нам это не приходило в голову), являвшийся хотя и ложно, но все же учреждением религиозным, а не светским, како­вым он стал впоследствии, был в сущности кощунственней-шей и грубейшей карикатурой и пародией на ветхозаветное богооткровенное богослужение, а чрез него и на современное христианское. В подчеркнутых нами в вышеуказанной ци­тате фразах и словах легко можно видеть, как извращены диаволом тайны христианской религии, хотя и скрытые, но при этом довольно ясно просвечивающие в ветхозаветных пророчествах Свящ. Писания, начиная со времен Адама (ср. определение Божие, данное диаволу лично: Быт. 3, 15) и кончая пророком Исайей и другими⁶¹.

3. Едва ли нужно много распространяться, что ни новей­шие драматурги, ни даже древние трагики, заменив перво­начальные религиозные сюжеты светскими комедией и трагедией и оставив при этом всю сценическую обстановку по стилю религиозной, не придумав в этом отношении -как бы следовало им, конечно, сделать — ничего нового⁶², нисколько не стерли и не уничтожили зависимости театра от его духовного корня и первоисточника. Уворованное же у других можно ли когда-нибудь считать своим собственным?

4. А из этого следует, что неверующее человечество на­шего времени, так увлекающееся театрами, в них так же, как и христиане в своих храмах, «служит» (ср. выражение: «такой-то артист прослужил на сцене искусству целых 25 лет») и чуть ли не «молится» (и на это параллель можно указать) и, во всяком случае, слушает проповеди и нраво­учения своих жрецов, пророков и псалмопевцев (артистов, драматургов, композиторов). Только «бог» их — не наш Бог, но для них он все же бог...

5. Понятно теперь, почему христианину неприлично и грешно ходить в театр, хотя бы там давались и распрекрас­ные вещи (которых, впрочем, не ставят).

6. Демонический характер носит и музыка. О некоторых произведениях сего вида искусства можно это утверждать

-96-

положительно. Конечно, ничего нельзя ожидать хорошего от знаменитой «Дьявольской сонаты»* (*Вернее, сонаты «Дьявольские трели». — Прим, составителя). Тартини (считается его лучшим произведением), которому приснилось, что он продал душу свою диаволу за то, что тот сыграл ему на скрипке эту пьесу.

Если послушать самих учителей музыкального искус­ства, то мы найдем у них самое путаное и легковесное объ­яснение причин, откуда у современного общества явилась потребность в музыке и каковы ее основания и значение⁶³.

III. Литература

Жития святых и биографии наших писателей

по их существу и содержанию

• Жития святых сами по себе представляют источник громадного интереса и духовного наслаждения; в литера­турном же отношении составляют самостоятельную об­ласть, достойную всяческого изучения. Ибо «когда переска­зываем жития прославившихся благочестием, — говорит св. Василий Великий⁶⁴, —

1) прежде всего Владыку прославляем в рабах Его;

2) восхваляем же праведников засвидетельствованием о том, что знаем... Самим праведникам не нужно приращение славы, но нам, которые еще в этой жизни, необходимо па­мятование для подражания. Как за огнем само собою сле­дует то, что он светит, и за миром — то, что оно благоухает, так и за добрым делами необходимо следует полезное.

3)...Людей увеселяем слышанием прекрасного»**. (**Разбивка на пункты принадлежит еп. Варнаве. — Прим, со­ставителя.))

«О, как сладостны божественные словеса душе благомысленной! — восклицает в одушевлении преп. Исаак Си­рин⁶⁵. — Они то же для души, что для тела пища, поддержи­вающая его. Сказания же о праведных столь же вожделен­ны слуху кротких, сколь и постоянное орошение недавно посаженному растению».

4) «Слушание повествований о подвигах и добродете­лях духовных отцов ум и душу возбуждает к ревности; а слушание поучений их наставляет и руководствует ревни­телей к подражанию», — говорит св. Иоанн Лествичник⁶⁶.

Взяв жизнь святых со стороны самого содержания ее,

-97-

мы также находим здесь многие пункты, достойные замеча­ния, которые и приложим к предыдущим.

5) Церковь хвалится жизнью своих святых и тщательно собирает мельчайшие детали их личной жизни, потому что самый малейший и незначительный поступок совершен­ных людей ценен и достоин рассмотрения. Всякое действие освещено внутренним божественным светом. Во всех поступках их нет ничего постыдного и неразумного.

6) Странные и блазнительные поступки, которые заме­чают некоторые у святых, странны и блазнительны только с точки зрения чуждой этим поступкам морали неверую­щих людей, сознание коих затемнено страстями, окрашива­ющими в свой цвет все видимое. Например, рассказывали, что авва Сисой Фивейский имел обычай бегом бежать в свою келью по окончании церковной службы, и говорили: «В нем бес». А он дело Божие делал, прибавляет церковное предание⁶⁷. Над такими обстоятельствами жизни святого или какими-либо непонятными его словами надо христиа­нину вдвойне сосредоточиться и умом и сердцем.

7) Явные пороки и страсти, которыми одержимы были святые мужи и жены в миру, не скрываются Церковью, даже, напротив, всегда изобличаются и показываются в житиях их всем наглядно. «Весьма неблагородно и низко думать, — говорит св. Григорий Богослов⁶⁸, — что оскор­бительно будет для подвижника напоминать о непохваль­ных делах его. В таком случае и великий Павел не заслужи­вал бы нашей похвалы, и мытарь Матфей принадлежал бы к людям самым порочным... Но Павел для того упоминает о прежних своих гонениях и о том, как изменился предмет его ревности, чтобы сравнением того и другого прославить больше Благодетеля. Матфей, перечисляя учеников, при­дает себе наименование мытаря как некоторое титло».

Благодаря этому слабые члены тела церковного, то есть те из желающих спастись, которые не сильны духом, но однако обременены сильными страстями, видя для себя образцы покаяния и возрождения в лицах, бывших одержи­мыми подобными же пороками, но восставших, исправив­шихся и помилованных Богом, получают и сами надежду на спасение и уже не так приходят в уныние и отчаяние. Так, когда после Страшного Суда пойдут (по ликам) спасенные в рай, когда пройдут апостолы, пророки, мученики, пройдут девственники, преподобные, столпники, то куда присоеди-

-98-

ниться и пристать грешному человеку? — Некуда. А когда он увидит, что вот — потянулись разбойники, блудницы, гонители и хулители веры, смирившиеся, покаявшиеся, тогда душа его воспрянет. «Вот, — скажет, — те, к которым мне нужно присоединиться, и они примут меня как свое­го». И если благодать найдет в жизни его что-либо достой­ное для оправдания бывших грехов, то и он без зазрения со­вести примкнет к ликам покаявшихся и войдет с радостью в Вечный Град, Горний Иерусалим (Откр., гл. 21).

• Не то мы видим в истории светской литературы.

1. В Церкви только тогда человек прославляется и по­читается, когда обладает святостью жизни (а не талантли­выми сочинениями), в миру же как раз наоборот — славу писателям доставляют их произведения, а не добродетели.

«Помни, что лучше любить по-христиански, нежели разуметь высоко; лучше красно жить, нежели красно го­ворить: разум кичит, а любовь созидает (1 Кор. 8, 1)», -говорит святитель Тихон Задонский⁶⁹.

Да, любовь, добродетель назидает, а учение — как бы оно ни было хорошо изложено, — если расходится с жиз­нью самого автора, не пользует. Чтобы оно производило нужное впечатление, приходится укрывать от посторонних жизнь писателя, а иначе у читателя появляется невольное смущение и недоверие к нахваливаемому товару, от которо­го, как он видит, сам предлагающий этот товар отказывается.

Вот пример. Писатель, давший знаменитую и извест­ную из любого учебника по литературе «Аннибаловскую клятву»* (*См.: Тургенев И. С. Сочинения. Ч. 1. СПб., 1880. Литературные и житейские воспоминания. Вместо вступления. — Аннибаловскую клятву бороться с крепостным правом давали А. Герцен и Н. Огарев (см.: Герцен А. И. Былое и думы. Ч. 1). — Тургенев заимствует у них это выражение. — Прим, составителя.) бороться с вековым злом России, каковым он ви­дел крепостное право, написавший не менее знаменитые «Записки охотника», со страниц которых будто бы веет лю­бовью к народу, как известно из отзывов современников, вел себя по отношению к последнему на деле совсем иначе. А. Головачева-Панаева в своих «Воспоминаниях» говорит: «С тех пор как Тургенев получил наследство, он постоянно жаловался, что получает доходов с имения очень мало, и в порыве своих скорбей проговаривался... "Я им не внушаю

-99-

никакого страха... Прежде мужик с трепетом шел на бар­ский двор, а теперь лезет смело и разговаривает со мной со­вершенно запанибрата..."»⁷⁰

В. Семенкович⁷¹, вспоминая о Тургеневе, сообщает: «Мужики его родового Спасского-Лутовинова разорены — и разорены при нем — и своим нищенским наделом, и тем, что при выходе на волю они обрезаны во всех угодьях и им буквально некуда курицы выпустить. Спасские мужики - самые бедные во всем Мценском уезде — это подтвердят все знающие положение».

Какой отсюда вывод? — Отвечу словами св. Варсонофия Великого⁷²: «Если кто говорит о сладости слов Божиих [в данном случае по поводу добродетели — милости к кре­постным], а сам не вкушает ее, то этим он показывает, что она горька. Не горько ли слово это: аще кто хощет по Мне ити, да отвержется себе, и возьмет крест свой, и по Мне гря­дет (Мф. 16, 24)? А если оно сладко, то зачем отвергаем его, желая исполнить свою волю? Кто говорит, что он знает путь, ведущий в какой-либо город, и однако спрашивает о сем пути, тот или презирает его, или, насмехаясь, искушает других. Если же кто знает путь и не хочет идти по нем, то такой подвергается осуждению как весьма нерадивый».

Таким образом, хорошее учение должно подкрепляться хорошей жизнью, потому что добродетель в этом случае ручается за истину и чистоту учения автора. А слава, попу­лярность, похвала от людей — что они значат и стоят? - Ничего. Те же люди, которые сегодня кричали о писателе на всех перекрестках, через некоторое время забудут и о са­мом имени его. Например, прижизненный успех романов французского писателя Эжена Сю был громадный. Вся страна, от простого лавочника до министра, зачитывалась ими, когда в «Journal des Debats» стали печататься его зна­менитые «Парижские тайны», все было забыто: политика, финансы, интриги. Все жили новым номером журнала и, в сущности, сказками, простыми «небылицами в лицах». А сам писатель? Да ему это ничего не стоило. Он без всякого труда мог в один день целый том написать. Он писал легко, без задержки, без помарок, как счет из лавочки. Прошла общественная горячка, пронеслось это своего рода повет­рие, род литературной инфлюэнцы, развившейся от ба­циллы в отравленном демонами мозгу писателя, и — все кончено. Все забыли, перешли на новое. Так и у нас в Рос-

-100-

сии в свое время, например, нашумела история с «босяка­ми» Горького.

Что же для меня в этой славе убедительного, подтвер­ждающего высоту духа самого писателя и чистоту его идей? И что эти романы сами по себе могут дать обществу для подавления бушующих в нем страстей и приобретения более здравых и глубоких понятий в религии или хотя бы для укрепления чистой непорочной жизни? И течет ли из одного отверстия источника сладкая и горькая вода? Не может, братия мои, смоковница приносить маслины, или виноградная лоза смоквы; также и один источник не может изливать соленую и сладкую воду. Мудр ли и разумен кто из вас? Докажи это на самом деле добрым поведением, — гово­рит апостол (Иак. 3, 11-13). Так, если жизнь писателей не добра и не благочестива, то мы имеем полное право сомне­ваться в нравственной ценности и их произведений, как бы блестяще они ни были написаны. А каков был обычный ко­нец их жизни, увидим дальше.

2. Личная жизнь ученого или писателя там, где на нее может лечь какая-нибудь тень и тем повредить его славе и влиянию (читай: дурному) на общество, для широкой публики всячески замалчивается. Ни одного факта из бес­численного множества страстей и пороков этих людей не приводится в официальных биографиях, приложенных к их сочинениям. Почему? — Потому что этим «слабостям» нечего противопоставить. Святые же, если и случалось им падать при жизни, умели и каяться (ср. Марию Египет­скую), а в биографиях «вождей» человечества как раз стра­ниц о покаянии-то, о последующей добродетельной жизни вы не найдете. В житиях святых (например библейских па­триархов) эти слабости нарочно выискиваются и подчер­киваются; если бы их не было, то никто не поверил бы и сверхъестественным добродетелям святых: сказали бы, что это не люди, обремененные плотью, а бесстрастные ангелы. Но теперь, когда Промыслом Божиим показаны их согре­шения и падения, мы испытываем:

во-первых, страх, оттого что даже и величайшие дары Св. Духа, чудотворения и пророчества не предохраняют че­ловека (дабы не нарушать дарованной ему свободы воли) от ниспадения до скотского состояния, и побуждаемся сильнее чрез это бодрствовать над собой;

во-вторых, надежду, что и нас Господь помилует.

-101-

Благодаря этим падениям, мы на чужом горьком опыте сами учимся, как нам не падать и каким образом, упав, вос­ставать. А жизнь светских писателей может научить толь­ко одному — как грешить, но не как восставать. Это пони­мает и сам мир и потому всячески снаружи закрашивает их гробы, которые посему «снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мертвых и всякой нечистоты», как говорит Христос (Мф. 23, 27).

3. Чем подробнее раскрывается жизнь святого, тем для него похвальнее; раскрытие же, во всех мелочах и слабос­тях, личной жизни наших писателей приверженцы их, ко­нечно, сочтут за оскорбление⁷³, чем явно покажут и свою собственную гнилость духовную, и ничтожество и шат­кость величия писателей, авторитет которых колеблется от одного легкого прикосновения критической мысли.

4. Наши святые — бодрые, цельные люди, умиротво­ренные, смело смотрящие на мир и его скорби, любовно принимающие ежедневно тысячи людей — изверившихся, с опустошенной душой и покалеченным страстями телом, как это делали преп. Серафим Саровский и о. Иоанн Кронштадтский, с их неиссякающей любовью и жизнера­достностью; а большинство писателей и поэтов, которыми хвалится мир как «великими», «учителями», «вождями», — люди, больные и телом и душой (болезнь я разумею, так сказать, благоприобретенную). Где им врачевать других, они не могут справиться с собою. Чтобы не обвинили меня в злостной клевете и неправде, приведу примеры.

Из ученого мира. Реклю, при всем желании возвеличить культуру и науку и их жрецов, все же не мог замолчать, что в личной жизни его собратья не могут явиться учителями. «Конечно, не следует думать, что все ученые — герои; на­против, приходится признать, что большинство носит в себе заскорузлые человеческие привычки... Страсти, част­ные интересы, низменное искательство пред сильными мира сего, завистливость, вероломство — все это нередко встречается в мире ученых, к великому ущербу для самой науки» — и далее следуют многочисленные примеры, отно­сительно которых сам певец пресловутой науки, берущий под свою защиту всех, кто ее пропагандирует, не знает, что делать — «смеяться или плакать»⁷⁴.

Из литературного мира. Здесь даже краткий, сухой пе­речень первых попавшихся имен писателей, всем извест-

-102-

ных со школьной скамейки (беру русских только), с крат­ким упоминанием некоторых обстоятельств их жизни и смерти, способен привести в отчаяние человека, слабого по характеру или нетвердого в вере в Промысл Божий.

А. Полежаев (+ 1837) — кончивший Московский Уни­верситет, погиб во цвете своих тридцати двух лет, после бе­зумной жизни, которая началась беспросыпным пьянством и развратом, битьем до крови девок, буйством посреди трактиров и публичных домов⁷⁵, протекла по николаев­ским казармам (в наказание за переполнившего чашу мер­зости «Сашку») и закончилась в казенном госпитале жес­токой болезнью. Крысы в мертвецкой госпиталя объели у трупа поэта ногу. Самая могила его (на Лазаревском клад­бище) затерялась.

Н. Языков (+ 1846) — имевший от невоздержанной, развратной жизни сухотку спинного мозга (воспользуемся самыми деликатными и стыдливыми формулировками его биографов); наконец умер в нервной горячке.

Л. Мей (+ 1862) — оставшийся в памяти друзей и зна­комых «с длинной трубкой Жукова табаку, читающим приятелям стихи за бутылкой вина», на редкость безала­берную и детски легкомысленную жизнь свою закончил бесшабашными кутежами и болезнью в возрасте сорока двух лет, когда его таланту надо бы находиться на высшей ступени своего развития.

И. Тургенев (+ 1883) — прожив за границей известным всем образом свое, более чем значительное, состояние, умер в такой нищете, что слуга ходил по ближайшим квар­тирам соотечественников его просить супу для своего боль­ного господина.

А. Фет (+ 1892) — от величайшей ненависти к христиан­ству и от совершенного безбожия пришел под конец жизни в полное умоисступление: хотел зарезаться и, когда это не удалось (вырвали нож), то разом, в страшном смятении ду­ши, умер, увидав пришедшего за его душой беса.

Н. Помяловский (+ 1863) — жутко читать биографию этого, напропалую, со школьной скамьи, запоем пившего, талантливого писателя с истерзанной, ожесточившейся душой, наконец пришедшего, по его же собственным сло­вам, «в состояние помешанного» (из-за неудовлетворен­ной — по некоторым не зависящим от него, как говорится, обстоятельствам — блудной страсти, именуемой в миру

-103-

«несчастной любовью»).

В. Гаршин (+ 1888) — сошел в конце концов с ума (что, впрочем, на некоторых уже его произведениях и раньше было заметно) и окончил жизнь самоубийством, бросив­шись в пролет коридорной лестницы.

Но довольно этого кошмара...⁷⁶ Сердце обливается кро­вью, когда читаешь страницы произведений и биографий этих талантов, отмеченных неким божественным даром и запечатленных часто прекрасными личными душевными качествами, которыми они не захотели воспользоваться, к истинному благу людей и самих себя, и которым среда не дала как следует развиться. Бежать же от среды они не да­ли себе труда...

Разложение и омертвение русской литературы;

Дата добавления: 2014-10-15