Суть этих переименований в том, что метонимия как бы сосредоточивает наше внимание на предметах, более для нас понятных

Другим и более известным видом переименования являет­ся синекдоха (в переводе с древнегреческого — подразумеваемость). Ее принято считать разновидностью метонимии. Гра­ница между метонимией и синекдохой весьма условна. Принято считать, что в метонимии объект сравнивают преиму­щественно по качеству, а в синекдохе — по количеству.

Такое возможно, когда сопоставляемые понятия настолько од­нородны в качественном отношении, что различия между ними воспринимаются в основном как количественные (одно — часть другого). Для синекдохи характерно использование:

• рода вместо вида, и наоборот;

• целого вместо части, и наоборот;

• единственного числа вместо множественного, и наоборот;

• абстрактного вместо конкретного, и наоборот;

• собственного имени вместо нарицательного, и наоборот. Приведем пример использования синекдохи в художествен­ном произведении. В сказке А. С. Пушкина о царе Султане есть такие строки:

Царь велит своим боярам,

Времени не тратя даром,

И царицу и приплод

Тайно бросить в бездну вод.

Здесь более общее родовое понятие «приплод» используется и место видового «ребенок». С помощью такого переименова­ния показана попытка составителей приказа если не скрыть, то хотя бы придать видимость пристойности бесчеловечным действиям.

В суде часто звучит фраза: «Защита требует оправдания подсудимого». Если при этом имеется в виду просто «защит­ник», то в данном предложении также используется синекдо­ха: целое заменяет собою часть.

Данный троп можно обнаружить, например, в следующем рассуждении Ф. Н. Плевако:

«Этот скачок обвинения не оправдывается судебным следствием, хотя понятно, зачем он сделан. Дело в том, что обвинитель не может по своему произволу карать деяния людей и подвергать их наказанию» (Плевако Ф. Н. Речь в защиту А. И., Н. И. и М. Д. Новохацких).

Здесь целое заменяет собой часть.

Использовав синекдоху, оратор в последнем случае формулирует более сильное утверждение о недопустимости для любого обвинителя подвергать наказанию людей по своему произволу. Такое утверждение, конечно, сильнее, чем простое указание на недопустимость подобных действий со стороны конкретного представителя обвинения.

Метафора в переводе с древнегреческого означает перенос. Это основной троп, с помощью которого одно выражение заменяется другим. Замена производится на основании сходства между вещами. Метафоры очень часто употребляются в самых различных сферах языка. Их используют при описании технических приспособлений: колечко, зубчик, дужка, палец, крышка и т. п. В бытовой речи стереотипные метафоры пре вращаются в шаблонные выражения: кипеть от негодования, прожигать жизнь, золотые руки и т. д. Метафоры творческого характера используются или для наименования незнакомых нам вещей, процессов, явлений (при этом используются имена хорошо известных и знакомых предметов), или являются продуктом целенаправленного художественного творчества. В последнем случае употребление метафоры может выходить за рамки односложной замены (например, говор волн вместо шума или плеска). Метафоры должны быть оригинальными, необычными, вызывать эмоциональные ассоциации, помогать слушате­лям глубже осознать, представить событие или явление.

. Из речи прокурора Н. В. Муравьева:

«При одном имени каждого из дел разом всплывают свое­образные, драгоценные своею жизненностью яркие типы зла, поднятые ими из мутной воды современного общества»;

«Действительно, показания подсудимых, их сознание, их запирательство и ложь, их недомолвки и молчание, показания потерпевших и простых свидетелей под присягой и без при­сяги, и протоколы обысков и осмотров, и вещественные до­казательства самых разнообразнейших разрядов и значений — всё безграничной вереницей проходило перед вами на судеб­ном следствии.

Таковы доказательства, такова твердая почва, на которой стоит обвинение. Обратимся же к обозрению возведенного на. этой почве колоссального здания преступлений. От фунда­мента до вершины, от деталей до целого, камень за камнем должны мы рассмотреть его. Только тогда будем мы в силах разрушить его, только тогда, обращенные в прах, скоро изгла­дятся самые следы его темного существования». В первой цитате метафора мутная вода служит названи­ем всего противозаконного, характерного для общества.

Во втором примере дается развернутая метафора. Про­курор начинает с перечисления всего того, что было пред­ставлено на судебном следствии, что выслушали, увидели, узнали присутствующие в зале заседания. Все это он име­нует твердой почвой, а совокупность преступлений, все со­деянное подсудимыми рисуется как колоссальное здание, которое в процессе судебного разбирательства следует рас­смотреть, т. е. детально, от фундамента до вершины, камень за камнем изучить, чтобы вынести справедливый приговор.

Таким образом, в судебной речи метафора имеет право на существование только как средство для достижения успеха, а не как источ­ник эстетического наслаждения. Доказывая необходимость употребления метафор, известный русский юрист П. С. Пороховщиков писал, что речь, составленная из одних рассужде­ний, не может удержаться в голове людей непривычных; она исчезает из памяти присяжных, как только они прошли в со­вещательную комнату. Если же в ней есть эффектные карти­ны, этого случиться не может. Развивая мысль, он добавляет:

«Следует не только описывать факты, но изображать их под­робности так живо и образно, чтобы слушателям казалось, что они почти видят их; вот отчего и поэт, и художник имеют так много общего; поэзия отличается от красноречия только боль­шой смелостью и увлечением; проза имеет свои картины, хотя более сдержанные; без них обойтись нельзя; простой рассказ и может ни привлечь внимание слушателей, ни растрогать их; и поэтому поэзия, то есть живое изображение действитель­ н ости, есть душа красноречия». (Метафора; подчеркнуто нами)

Античные риторы различали четыре вида метафоры. Такое различие сохранилось и в русской поэзии, и прозе:

1) Одно одушевленное существо заменяется другим одушев­ленным:

И помогал ему Магницкий благородный,

Муж твердый в правилах, душою превосходный,

И даже бедный мой Кавелин-дурачок,

Креститель Галича, Магницкого дьячок.

(А. С. Пушкин)

2) Вместо одной неодушевленной вещи употребляется дру­гая, также неодушевленная:

В нем сердце замерло, дрожит,

Из хладных рук узду роняет,

Тихонько обнажает меч,

Готовясь витязя без боя

С размаха надвое рассечь...

К нему подъехал. Конь героя

Врага почуя, закипел,

Заржал и топнул. Знак напрасный!

Руслан не внемлет; сон ужасный,

Как груз, над ним отяготел!..

Изменник, ведьмой ободренный,

Герою в грудь рукой презренной Вонзает трижды хладну сталь...

(А. С. Пушкин)

3) Вместо вещей одушевленных употребляют неодушевлен­ные:

Он счастлив, если ей накинет

Боа пушистый на плечо,

Или коснется горячо

Ее руки, или раздвинет

Пред нею пестрый полк ливрей,

Или платок подымет ей.

(А. С. Пушкин)

4) Для характеристики вещей неодушевленных употребля­ют выражения, присущие одушевленным существам:

Пока дохнет веселый день

И двигнется ночная тень.

(А. С. Пушкин)

Последний вид метафоры считается наиболее предпочти­тельным, поскольку, оживляя неодушевленное, поэт и оратор придают речи динамичность и образность. Однако сказанное о метафорах не означает, что их следует употреблять как можно чаще. Метафора, во-первых, должна быть уместной, во-вто­рых, надо иметь в виду, что большое число метафор делает речь не ясной, а, наоборот, затруднительной для понимания, превращая сказанное в загадку. Кроме того, следует помнить: в судебной речи нельзя использовать такие же смелые метафо­ры, как в поэзии. Цицерон, как известно, был не только ора­тором, но также философом и поэтом; его речи считаются об­разцом красноречия и до сего времени. Он часто использовал метафоры в судебных речах, но в красоте и образности они слабее того, что используют поэты.

Судебному оратору следует избегать и шаблонных метафор. Иронизируя по этому поводу, П. С. Пороховщиков отмечал, что если в деле имеются вещественные доказательства, можно заранее сказать, что обвинитель или защитник назовут их бес­словесными уликами или немыми свидетелями.

Одно из главных правил употребления метафоры: надо пом­нить, что любой троп — лишь внешняя форма мысли, а фор­ма всегда должна соответствовать содержанию.

Надо очень заботиться о том, чтобы сходство между предме­тами, на основании которого создается метафора, было ясным и четким, а не казалось отдаленным и трудным для восприятия. Нарушение этого правила приводит к образованию вы­чурных метафор, которые не проясняют, а затемняют мысль.

Нельзя, например, соединять две разнородные метафоры для описания одного предмета. Примером подобной несообраз­ности может служить фраза: «Вооружиться против моря не­участий». Сказанное невозможно представить и, услышав по­добное, человек просто теряется. Или следующее выражение: «Несчастный юноша! В какую пучину ты ввергнут, тогда как ты достоин лучшего пламени». Нельзя начинать метафору во­дой и заканчивать пожаром.

Еще Квинтилиан обратил внимание на невозможность по­добных сочетаний; он советовал ораторам избегать смешанных метафор и заканчивать речь тем видом метафоры, каким она начиналась. Для того чтобы избавиться от подобных ошибок, российские риторы советовали говорящему стараться представить в воображении описываемую с помощью метафор карти­ну, как будто бы он художник и переносит сказанное на холст. Противоречащие друг другу тропы при этом исключаются.

Обычно рекомендуют не слишком растягивать метафоры. Если оратор слишком долго останавливается на сходстве меж­ду предметами, которое служит для образования метафоры, и излагает его тщательно и подробно, тогда метафора превраща­ется в аллегорию. Аллегория — это выражение общей отвле­ченной идеи через конкретный образ. Классическим приме­ром аллегории является стихотворение М. Ю. Лермонтова «На севере диком...»

На севере диком стоит одиноко

На голой вершине сосна.

И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим,

Одета, как ризой, она.

И снится ей все, что в пустыне далекой,

В том крае, где солнца восход,

Она и грустна на утесе горючем

Прекрасная пальма растет.

Аллегория строго выдержана: одиночество и смертная тос­ка — вот что объединяет две, казалось бы, столь несходные картины. Именно сопоставление этих двух легко воспринимае­мых и представляемых картин позволяет читателю осознать достаточно сложную и абстрактную идею, выраженную авто­ром через описание двух деревьев.

В тоже время следует отметить, что метафора, и аллегория невозможны без сравнивания объектов, о которых идет речь. В тех случаях, когда можно заме нить один объект другим, используется метафора, в случаях, когда использование метафоры кажется слишком рискованным, прибегают к сравнению. Сравнение — это сопоставление двух явлений для пояснения одного при помощи другого. Сравнительный оборот обычно создается при помощи сравнительных союзов как, точно, словно, подобно или же оборотом с творительным падежом.

Так, адвокат В. Д. Спасович, выступая по делу о подлож­ном составлении духовного завещания, сказал:

«Сношение ростовщиков с должниками, как я уже сказал, самые бессердечные. С одной стороны, человек молодой, имеющий ресурсы, рассматривается, как овечка, которую надо стричь, и стричь поближе к телу, даже до крови, до тех пор, пока она будет давать шерсть, а перестанет давать, ее можно зарезать».

В приведенном примере человек молодой, имеющий ресур­сы («предмет»), сравнивается с овечкой («образ»), которую надо стричь («признак»).

Поскольку сравнение предполагает наличие не одного, а двух образов, слушающий получает две информации, ко­торые взаимосвязаны, т. е. один образ дополняется другим. С помощью сравнения говорящий выделяет, подчеркивает предмет или явление, обращает на него особое внимание. Сравнение только тогда будет действенным, когда оно органически связано с содержанием, когда оно не затемняет мысль, а поясняет ее, делает более простой. Сила сравне­ния — в его оригинальности, необычности, а это достига­ется путем сближения предметов, явлений или действий, которые, казалось бы, ничего общего между собой не име­ют. П. Сергеич в книге «Искусство речи на суде» пишет: «Чем больше различия в предметах сравнений, тем неожи­даннее черты сходства, тем лучше сравнение».

Вот, например, как П. Н. Обнинский с помощью ори­гинального сравнения обосновал свою нерешимость на­звать совершенное преступление «заранее обдуманным»:

«Так по ясному когда-то небу проносятся перед грозой облака, но кто угадает, из которого впервые сверкнет молния изагремит гром?.. То было представление, искушение, идея, отчаяние, все, что хотите, но только не «намерение» и при­том «заранее обдуманное».

Вот почему, господа присяжные заседатели, я не решаюсь возвышать свое обвинение, настаивая на этом признаке, хотя в некоторых взятых в отдельности фактах и можно было бы подыскать для того известное основание».

В речах судебных ораторов удачное сравнение, создавая наглядный образ, помогает говорящему конкретизировать задачу дальнейших действий в судебном разбирательстве. Из речи прокурора А. Ф. Кони:

«Каждое преступление, совершенное несколькими лица­ми по предварительному соглашению, представляет цельный живой организм, имеющий ируки, и сердце, и голову. Вам предстоит определить, кто в этом деле играл роль послушных. рук, кто представлял алчное сердце и все замыслившую и рас­считавшую голову».

Близкое к предыдущему сравнению по основанию цело­стности (организм — глыба, вал) строится сравнение в речи В. Д. Спасовича:

«Господа присяжные заседатели! Настоящее дело имеет предметом преступление, которое по ходу своего развития похоже на катящуюся глыбу снега: она обрастает на лету ко­мьями снега, которые пристают к первоначальному ядру так, что наконец образуется цельный снежный вал». Яркие, выразительные сравнения придают речи особую наглядность, образность. Совершенно иное впечатление производят сравнения, которые в результате частого их употребления утратили свою образность, превратились в речевые штампы: «храбрый как лев»; «трусливый как заяц»; «отражались как в зеркале»; «проходят красной нитью» и др. Недостатком следует считать и использование сравнения ради сравнения. Тогда речь становится витиеватой, искус­ственно растянутой.

В риторике разработаны общие рекомендации по по­воду того, когда и как надо употреблять сравнения. Приведем важнейшие из них:

1. Все, что используется для объяснения чего-либо, должно быть более ясным, понятным и привычным для аудито­рии, чем объясняемый предмет.

2. Не следует сравнивать предметы, имеющие очевидное сходство между собой или относящиеся, как говорят ло­гики, к близким предметным областям. Например, нель­зя говорить, что эта щука как акула, поскольку оба по­нятия лежат в одной предметной области и включаются в понятие «рыбы»; такое сравнение будет слишком про­стым и непритязательным.

Сравниваемые предметы на первый взгляд должны ка­заться совершенно различными.

3. Нельзя использовать сравнения, являющиеся литератур­ными или разговорными шаблонами. Таковы, скажем, сравнения героя со львом, человека в горести — с цвет­ком, склонившимся к земле, целомудрия — со снегом и т. п. Сравнения должны быть оригинальны, иначе они скучны.

4. Следует помнить и о том, что использование сравнений возможно для человека не во всяком душевном состоя­нии. Когда человек, например, возмущен или волнуется под влиянием сильной страсти, ему не до сравнений. Сравнения возникают в том случае, если оратор спокой­но исследует предмет, о котором говорит, либо слегка взволнован.

Важную роль в судебных речах призваны играть эпитеты. Эпитеты — художественные определения. Они позволя­ют более ярко характеризовать свойства, качества предме­та или явления и тем самым обогащают содержание выска­зывания.

Так, судебные ораторы, защищая или обвиняя престу­пившего закон, в своих речах нередко создают его портрет, воспроизводят эпизоды из его жизни. Эпитеты в этих зари­совках высвечивают те черты описываемой личности, те стороны ее жизни, которые говорящий считает наиболее важными.

Из речи адвоката Ф. Н. Плевако:

«Само возникновение ее (подсудимая Качка, убившая сво­его возлюбленного. — Авт.) на свет было омерзительно. Это не благословенная чета предавалась естественным наслажде­ниям супругов. В период запоя, в чаду вина и вызванной им плотской сладострастной похоти, ей дана жизнь. Ее носила мать, постоянно волнуемая сценами домашнего буйства и страхом за своего грубо-разгульного мужа. Вместо колыбель­ных песен до ее младенческого слуха долетали лишь крики ужаса и брани да сцены кутежа и попоек словом, семя жизни Прасковьи Качки было брошено не в плодоносный тук, а в гнилую почву. Каким-то чудом оно дало — и зачем дало? — росток, но к этому ростку не было приложено забо­ты и любви: его вскормили и взлелеяли ветры буйные, суро­вые вьюги и беспорядочные смены стихии».

Отрицательно окрашенные эпитеты омерзительный, плот­ский, грубо-разгульный, гнилой, буйный, беспорядочный под­черкивают непригодность для нормального воспитания ребенка тех условий, в которых родилась и воспитывалась совершившая убийство.

Экспрессивность речи усиливается за счет противопос­тавлений (предаваться не естественным наслаждениям, а плотской сладострастной похоти; не колыбельные песни, а крики ужаса и брани да сцены кутежа и попоек; не в плодо­носный тук, а в гнилую почву; вскормили и взлелеяли не забо­ты и любовь, а ветры буйные, суровые вьюги и беспорядочные смены стихий), преобладания слов, отрицательно окрашен­ных (запой, похоть, буйство, страх, крик ужаса, кутеж, попойка), вставных вопросительных конструкций (и зачем дано?), выражающих мнение оратора и призывающих тех, кто слушает, задуматься над этим.

Судебные ораторы стараются привлечь на свою сторону присяжных заседателей, повлиять на их решение о винов­ности или невиновности подсудимых, поэтому в обраще­ниях к ним также встречаются эпитеты, подчеркивающие уважение к их деятельности, сложность их работы, ответ­ственность присяжных заседателей перед обществом и за­коном, значимость принятых ими решений.

Из речи прокурора Н. В. Муравьева:

«Господа присяжные заседатели! Многотрудная и много­сложная задача выпала на вашу долю. Вам суждено было быть тем составом суда присяжных, последнее слово которых дол­жно завершить дело, гигантское по своим размерам, чрезвычайное по крайней сложности и бесконечному разнообразию; своих обстоятельств. Три недели неустанной тяжелой работы и напряженного внимания посвятили мы все, здесь присут­ствующие, на рассмотрение и поверку обширного материала, собранного следствием. Три недели, вырванные из вашей ча­стной, личной жизни, недели, отданные вами на бескорыст­ное служение высокому гражданскому долгу, — вот та, гром­че и красноречивее всяких речей говорящая внешняя форма вашего священного труда, перед которым не может не прекло­ниться с благоговением само общество, вас избравшее. И тру­дились вы не напрасно; не бесплодны, смею думать, были те усилия рассудка и чувства, которые приходилось вам делать в эти долгие дни,_ проведенные здесь для того, чтобы усвоить себе и оценить по достоинству бесчисленные подробности происходившего перед вами судебного следствия. Загадочное стало понятно, сомнения рассеялись, неясное и сбивчивое разъяснилось, лучи света проникли в тьму и осветили самые мрачные закоулки человеческой совести, самые печальные факты человеческого падения».

Как и другими средствами речевой выразительности, эпитетами не рекомендуется злоупотреблять, так как это может привести к красивости речи в ущерб ее ясности и понятности. Полезным в этом отношении может оказать­ся совет А. П. Чехова. В одном из своих писем он отмечал: «...читая корректуру, вычеркивайте, где можно, определе­ния существительных и глаголов. У вас так много опреде­лений, что вниманию читателя трудно разобраться, и он утомляется. Понятно, когда я пишу: «Человек сел на тра­ву», это понятно, потому что ясно и не задерживает внима­ния. Наоборот, неудобопонятно и тяжеловато для мозгов, если я пишу: «Высокий, узкогрудый, среднего роста чело­век с рыжей бородкой сел на зеленую, уже измятую пеше­ходами траву, сел бесшумно, робко и пугливо оглядываясь». Это не сразу укладывается в мозгу».

Переходим к рассмотрению последнего тропа — иронии. Понятие «ирония» в литературоведении является довольно расплывчатым, и назвать его существенные признаки трудно. Дело в том, что ироничным может быть не только какое-то одно высказывание, но и целое художественное произведение. В качестве примера можно назвать «Преданного друга» О. Уайльда или рассказы М. Зощенко. Что касается тропа, имеющего такое же название, то в переводе с древнегреческо­го ирония означает притворство. Это отрицание, облекаемое в форму согласия или одобрения, основанное на иносказании, когда истинным смыслом высказывания оказывается не прямо выраженный, а противоположный ему, подразумевае­мый. В этом тропе говорящий стремится наиболее отчетливо показать противоположность между тем, что думает, и тем, что говорит. Если в метафоре переименование предметов производится на основе сходных черт, то в иронии — на ос­нове противоположности переименовываемых объектов. Иными словами, вместо необходимого слова используется его антоним. Обычно ирония используется в высказываниях, имеющих оценочный характер. Например: «Отколе, умная, бредешь ты, голова?» — обращение лисицы к ослу в басне Крылова.

Ирония в судебной речи вполне допустима. Ею пользова­лись как античные, так и русские ораторы. Например, в уже упоминавшейся нами речи Ф. Н. Плевако, произнесенной в защиту интересов опеки А. В. Мазуриной, адвокат говорил так;

«... Началась священная связь воспитательницы и пито­мицы: эта учила, та училась. И вот, когда курс учения кон­чился и данный Богом талант Мазуриной дошел до того пре­дела, который соответствовал взглядам руководительницы, она, гордая своим успехом, потребовала плату, выплатив ко­торую, ученица осталась нищей...».

Словосочетание «священная связь» употреблено явно в ироническом смысле. По материалам дела было известно, что воспитательница довела свою воспитанницу до безумия, а за­тем обобрала. Слово «связь» само по себе нейтрально и анто­нимом по отношению к выражениям «довести до безумия» и «обобрать» не является. Оратор усиливает его гиперболой «священная связь» — и антоним создан. В таком же иронич­ном смысле Ф. Н. Плевако говорит и о таланте Мазуриной, доведенном до своего предела. Слово «талант» предполагает высший уровень интеллектуальных достижений, а реальным фактом было установленное судом слабоумие Мазуриной. Причем слабоумие возникло как результат преступных дейст­вий подсудимой. Итак, мы видим: используемые оратором слова являются антонимами переименованных. Противопо­ложность между тем, что думает оратор, и тем, что говорит, очевидна.

В заключение отметим, что с помощью иронии судебный оратор вынуждает слушателей самостоятельно оценивать действия подсудимой, но делают они это как бы под его дик­товку.

Для оживления речи, придания ей эмоциональности, выразительности, образности употребляют также приемы стилистического синтаксиса, так называемые фигуры: анти­теза, инверсия, повтор и др.

Под «фигурой» понимается оборот речи, имеющий целью усилить выразительность высказанной мысли. Среди фигур принято различать фигуры мысли и фигуры для выражения мыслей; последние называют также фигурами последова­тельностей.

Употребление фигуры мысли ведет не только к изменению способа выражения, но и к изменению самой мысли. Поэтому они и получили такое название. Фигуры для выражения мыслей, в отличие от первых, выполняют чисто декоративную функцию, придавая речи изысканность, и только через это уве­личивают силу эмоционального воздействия на слушателей.

Поскольку фигуры мыслей имеют для юриста важное практическое значение, мы сосредоточим свое внимание ис­ключительно на них.

Ораторы прибегают к фигурам мысли исключительно для того, чтобы придать сказанному живость, динамичность и на­глядность, или же для того, чтобы, избегая однообразия и мо­нотонности, перейти от одной мысли к другой. В зависимости от выполняемой функции, фигуры мысли можно разделить на три группы: 1) фигуры убеждения; 2) фигуры украшения; 3 ) фигуры эмоционального воздействия на слушателей, назы­ваемые также фигурами страстей.

Все фигуры, в отличие от тропов, не предполагают замену одних слов другими. До рассмотрения конкретных видов фигур мысли уточним: фигура мысли — это оборот речи, отличающийся от обычного (такого, которым для передачи данного чувства либо мысли традиционно пользуется большинство носителей языка) и позволяющий через усиление выразительности полнее передать мысли и чувства, испытываемые ора­тором.

Фигуры убеждения. Почти все фигуры этой группы содержат в себе то, что В. В. Одинцов называл вопросно-ответным ходом. Важнейшей частью этого хода является задаваемый оратором вопрос. В простейшем виде вопросно-ответный ход не предполагает ответа, а представляет собой риторический вопрос. Такой вопрос, как известно, не является вопросом в полном смысла слова — это утверждение или отрицание в форме вопрос» или восклицания. Например: «Поди-ка, догони его! Разве так можно поступать?»

Задается риторический вопрос не для того, чтобы получить ответ, а для убеждения тех, к кому оратор обращается. Этой фигурой часто пользовались античные ораторы: «Так возможны ли сомнения в том, что добычу предложили Хрисогону именно те люди, которые и получили от него часть этой добычи?» (Цицерон М. Т. В защиту Секста Росция.). Цицерон не сомневается в том, что говорит, но сказать просто, что Хрисогону добычу предложили именно те люди, которые получи ли от него часть этой добычи, — значит, не передать значительную часть гнева и возмущения, переполняющих оратора. Сравните одну и ту же мысль, выраженную сначала в форме риторического вопроса, а затем в нейтральной форме обычного утвердительного предложения. Риторический вопрос убеждает слушателей. Поэтому его и называют первой фигурой убеждения.

Вопросно-ответный ход предполагает использование не только риторических, но и обычных вопросов. При этом оратор может не ограничиться одним вопросом, а задать их несколько, один за другим. Так говорил М. Т. Цицерон в речи «В защиту Квинта Лигария»:

«Скажи, что делал твой обнаженный меч, Туберон, в сра­жении под Фарсалом? Чью грудь стремилось пронзить его острие? С какими намерениями брался ты за оружие? На что были направлены твой ум, глаза, руки, твое рвение? Чего жаждал, чего желал?»

Конечно, вопросы производят более сильное впечатление, чемфраза: «Ты сам, Туберон, воевал против Цезаря, и мы внаем об этом». Кроме того, вопросы делают речь более живой и разнообразной. Мысль, высказанная в форме утверждения или отрицания, может быть не замечена или пропущена слу­шателями, но та же мысль, высказанная в форме вопроса, а тем более как серия вопросов, следующих один за другим, не может остаться незамеченной (вторая фигура).

Третья фигура убеждения: оратор задает вопрос и сам на него отвечает. Эту фигуру мысли использовал Ф. Н. Плевако и речи, произнесенной в защиту интересов опеки А. В. Мазу­риной:

«Бежала ли туда Мазурина, ища свободы, удобств жизни? Нет! Ни та обстановка, в которой нашли ее в 1881 году, ни та, в которой она жила в шестидесятых, — не лучше, а хуже позднейшей московской обстановки».

Четвертая фигура. Оратор спрашивает и, не дожидаясь ответа, формулирует опровержение или возражение. Вот про­стейшая форма такой фигуры мысли:

«У тебя не было дома? Нет, у тебя был дом. У тебя было много денег? Но ты в них постоянно нуждался».

Другой разновидностью вопросно-ответного хода является предварение или предупреждение (пятая фигура убеждения). Суть ее в следующем. Оратор, зная, что его слова могут вызвать возражения, сам эти возражения формулирует и произ­носит, а затем на них отвечает. Эту фигуру можно использовать во всех частях судебной речи, но чаще всего она бывает полезной в начале.

«Защитнику, прежде всего, необходимо постараться при­обрести доверие к себе. Доверие приобретается основательно­стью речи; но бывают речи основательные, которым, однако, нет веры: это бывает тогда, когда явится подозрение, что человек говорит не то, что хочет его сердце, — сердце в разладе с умом.

Подобное подозрение могло явиться у вас, господа присяжные, против меня, защитника, потому что Гольдсмит начале заседания заявил, что я собирался быть поверенным его как гражданского истца.

Но я счастлив, что не искал, где глубже, где лучше, где больше дают: это видно из того, что я, слава Богу, защищаю по назначению от суда и, следовательно, никакого личного интереса, кроме душевного, сердечного расположения, в переходе из одного лагеря в другой не имел. Поэтому я пол гаю, что вы отнесетесь ко мне с доверием настолько, и сколько этого будет заслуживать внутренняя правда моих слов» (Плевако Ф. Н. Речь в защиту обвиняемого Оскара Бострема).

Гольдсмит сказал, что Плевако собирался быть его поверенным. Федор Никифорович, предупреждая мысли, которые могли бы возникнуть у присяжных после такого заявления сам, за противника, формулирует неприятный для себя вопрос и задает его присяжным: поверите ли вы словам адвоката, котором сказали, что он собирался выступать в процессе на одной стороне, а затем вы видите его защищающим интересы другой? (Вопрос этот не выражен грамматической формой вопросительного предложения, но он легко угадывается.) Затемдается объяснение: я защищаю по назначению суда, поэтом упрекнуть меня в каком-то личном интересе нельзя. Завершает фигуру просьба оратора — обращать внимание лишь на то будет ли он говорить правду или нет.

Шестая фигура называется сообщением. Суть ее в том, что оратор как бы советуется или рассуждает вместе с судьями присяжными по поводу затруднений, встретившихся в обсуждаемом деле. Примером использования этой фигуры может служить продолжение из только что цитировавшейся речи:

«В настоящем деле, что ни шаг, то трудности. На скамье потерпевшего сидит наш товарищ, присяжный поверенный призвание которого — защищать подсудимых, защищать истину и говорить на суде только правду.

После этого не положить ли уже оружие?! Если присяжный поверенный Гольдсмит говорит, что с ним поступили так-то, то не правда ли все, что он говорит, от первого и до последнего слова, не делаю ли я большой ошибки против со­словия, к которому принадлежу, что решаюсь доказывать возможность неправды в словах потерпевшего лица?

Господа, я не думаю, что делаю ошибку: только гнилым корпорациям, гнилым сословиям свойственна такая идея, чтобы непременно отстаивать поступки своих членов, не подвергать их критике, не подвергать суду.

Всякое же сословие, которое вмещает в себя членов, достойных доброго имени, не боится предстать перед судом, не боится слова правды...

Итак, нимало не стесняясь тем, что предо мной в качестве потерпевшего лица стоит товарищ по сословию, я скажу: я вам не дам более веры, чем каждому человеку, явившемуся на суд поддерживать свои жалобы; если вы не подтвердите их, я сочту себя не только вправе, но и обязанным не верить вам, потому что во имя высоких человеческих интересов нельзя доверять тому, чего не докажет жалобщик» (Плева­ко Ф. Н. Речь в защиту обвиняемого Оскара Бострема).

В первой части этой фигуры оратор говорит об общей для всех трудности, которую следует обсудить. Суду надо считать­ся с тем фактом, что Гольдсмит является юристом. Отсюда возникает вопрос: должен ли суд рассматривать дело, исходя из понятий корпоративной солидарности? Поставив этот во­прос перед членами суда и присяжными, оратор четко опреде­ляет и свою позицию. Он говорит: я буду верить лишь тому, что будет доказано,
т. е. буду вести себя и действовать так, как делал всегда, потому что считаю и своим долгом, и дол­гом суда — установление истины.

Две последние фигуры мысли — предварение и сообще­ние — предоставляют достаточную свободу оратору. По сути своей, они предполагают вопросно-ответный ход, но, как мы и ид ели на примере выдержек из речи Ф. Н. Плевако, оратор не обязательно должен задать вопрос, а затем по-ученически ответить на него. Вопрос и ответ должны быть сформулированы, но в какой форме это будет сделано, решает оратор.

Следующая (седьмая) фигура мысли называется сомнение. Используя ее, оратор стремится не только сделать свою речь разнообразной в языковом плане, но и удержать внимание слушателей, а также вызвать у них сочувствие и доверие к своим словам. В данной фигуре оратор демонстрирует притворное недоумение ирастерянность, будто не знает, с чего начать и чем кончить, что говорить, а о чем умолчать. Этой фигурой любил пользоваться Цицерон.

Что касается меня, то я не знаю, к чему мне прибегнуть: отрицать ли мне позорный факт подкупа суда; отри­цать ли мне, что о нем открыто говорили на народных сходках, спорили в судах, упоминали в сенате? Могу ли я вы рвать из сознания людей столь твердое, столь глубоко укоренившееся, столь давнее предубеждение? Нет, не мое дарование, но лишь ваше содействие, судьи, может помочь этому ни в чем не виновному человеку при наличии такой пагубной молвы, подобной некоему разрушительному, вер­нее, всеобщему пожару» (Цицерон. В защиту Авла Клуенция Габита).

Иногда оратор может сделать вид, что обходит молчанием или только слегка касается каких-то обстоятельств, хотя в самом деле говорит все, что хотел сказать. Такой прием называется прохождением (восьмая фигура убеждения). Она предоставляет оратору большую свободу с точки зрения словесного ее выражения.

Покажем возможности этой фигуры:

«Даже если обойти молчанием грязные и позорные проступки его молодости (подчеркнуто нами. — О. П.), то к чему иному свелась его квестура, первая почетная долж­ность, как не к тому, что он украл у Гнея Карбона, чьим кве­стором он был, казенные деньги, ограбил и предал своего консула, бросил войско, покинул провинцию, оскорбил свя­тость отношений, налагаемых жребием?» (Цицерон. Против Гая Вереса (первая сессия)).

«Я вправе просить вас, господа афиняне, чтобы вы до самого конца прений помнили: если бы Эсхин в своей речи не отступил от сути обвинения, то и я бы ни слова не сказал не по делу; однако же он говорил, постоянно уклоняясь и брань и клевету, а потому и мне надобно хотя бы кратко ответить на все его наветы».

(Узнаете фигуру? Это - предварение. Сейчас начнется прохождение.)

«Каковы же были эти его речи, от которых вышла всем погибель? А вот каковы. Он твердил, что хотя Филипп и прошел уже внутрь страны через Фермопилы, но тревожиться-де не надо, ибо все-де будет по-вашему, только бы вы сидели тихо, а уж дня через три-четыре вы узнаете, что Филипп — истинный друг тем самым людям, на кото­рых идет войной, а прежним-де своим друзьям он, напротив, вскорости будет враг. И еще он говорил — да притом с преве­ликою выспренностью! — что не словами-де крепнет друже­ственность, но общею пользою, а польза-де хоть Филиппу, хоть фокидянам, хоть вам сейчас в одном — избавиться от жестокого фиванского утеснения».

Какие же выводы можно сделать? Первое. Не стоит начи­нать речь с этой фигуры. Но если уж оратор все-таки делает это, то ему вначале следует объяснить, почему он так поступа­ет. Второй момент. Под знаком этой фигуры произносится очень небольшая часть речи. Третий. Использовать эту фигуру (как и любую другую) нужно там и тогда, когда она действи­тельно необходима оратору. Надо употреблять фигуру, соот­ветствующую мысли, и так, чтобы с ее помощью усилить мысль и полнее передать то, что чувствует оратор.

Важную фигуру представляет собой антитеза.

Начиная с античных времен, ораторы вводили в свою речь эту фигуру. Например, Марк Тулий Цицерон произ­нес несколько речей против Луция Сергия Каталины, пат­риция по происхождению, возглавившего заговор для на­сильственного захвата власти. Обращаясь к квиритам (так в Древнем Риме официально назывались полноправные римские граждане), Цицерон сказал:

«...На нашей стороне сражается чувство чести, на той — наглость; здесь — стыдливость, там — разврат; здесь — верность, там — обман; здесь — доблесть, там — преступление; здесь — непоколебимость, там — неистовство; здесь — чест­ное имя, там — позор; здесь — сдержанность, там — распущенность; словом, справедливость, умеренность, храбрость, благоразумие, все доблести борются снесправедливостью, развращенностью, леностью, безрассудством, всяческими пороками; наконец, изобилие сражается с нищетой, порядоч­ность — с подлостью, разум — сбезумием, наконец, добрые надежды — с полной безнадежностью». В речи противопоставляются резко противоположные понятия: честь — наглость, стыдливость — разврат, вер­ность — обман, доблесть — преступление, сдержанность — распущенность и т. п. Это с особой силой действует на во­ображение слушателей, вызывает у них яркие представле­ния о названных предметах и событиях. Такой прием, ос­нованный на сопоставлении противоположных явлений и признаков, называется антитезой.

Антитеза широко представлена в пословицах и поговор­ках: «Мужественный пеняет на себя, малодушный — на товарища»; «Велик телом, да мал делом», «На голове густо, да в голове пусто». Для сравнения двух явлений в послови­цах используют антонимы — слова с противоположным зна­чением: мужественный — малодушный, мал — велик, густо — пусто.

П. Сергеич писал: «Достоинства этой фигуры заключа­ются в том, что обе части антитезы взаимно освещают одна другую; мысль выигрывает в силе; при этом она выражает­ся в сжатой форме, и это также увеличивает ее выразитель­ность».

В доказательство процитируем речь прокурора Ю. А. Костанова:

«...потому для нас не столь важно, что за человек перед нами — герой труда или лентяй, романтичный однолюб или развратник, пьяница или трезвенник, праведник или грешник. Для нас важно, прежде всего, убивал ли он Пиголкину или нет».

Ценное средство выразительности в выступлении — ин­версия, т. е. изменение обычного порядка слов в предложе­нии со стилистической и смысловой целью. Так, если при­лагательное поставить не перед существительным, к которому оно относится, а после него, то этим усиливает­ся значение определения, характеристика предмета. Вот пример такого словорасположения: «Он был страстно влюблен не просто в действительность, а в действитель­ность постоянно развивающуюся, в действительность веч­но новую и необычную».

Чтобы привлечь внимание слушателей к тому или иному члену предложения, применяют самые различные переста­новки, вплоть до вынесения в повествовательном предложе­нии сказуемого в самое начало фразы, а подлежащего — в конец: «Против этого обвинения уже на судебном след­ствии раздавались со стороны подсудимых и их защитни­ков неоднократные протесты. В этих протестах кроется простое недоразумение».

Нередко для усиления высказывания, придания ему ди­намичности, определенного ритма прибегают к такой сти­листической фигуре, как повтор. Эта фигура во всех ее раз­новидностях часто встречается в судебных речах. Наиболее распространенная форма — анафора, что в переводе с гре­ческого означает «единоначатие». Из речи прокурора Ю. А. Костанова:

«Это они в течение четырех с половиной лет выходили на улицы нашего города с оружием в руках; это они нападали на инкассаторов государственного банка и кассиров различных организаций; это они отнимали деньги, заработанные други­ми; это они убивали людей, пытавшихся оказать им сопротив­ление.

И вот теперь они сидят на скамье подсудимых: и те, кто нападал и убивал, и те, кто помогал им оставаться не пойман­ными — помогал своим молчанием».

Из речи прокурора Н. В. Муравьева:

«Нужда привела их к дружбе с покойным Василием Кар­ловичем Занфтлебеном, нужда вовлекла их в союз с такого рода особой, как Ольга Петровна Занфтлебен, нужда застави­ла их призвать себе на помощь Алферова и Мышакова, о ко­тором вы помните, в каком тоне и в каких выражениях отзы­вается Ланской в своих письмах» Повторяются слова и в смежных отрезках речи:

«...7 января 1876 года совершился брак покойного с Ольгой Петровной. 64-летний старик, дряхлый и болезненный, отдаленный от могилы всего пятью месяцами, старик, кото­рого в церковь на свадьбу вели под руки, старик, который в то время имел 8 человек детей и 10 внуков, женился на 24-летней женщине».

Повторы встречаются и в конце фразы. Как и в начале предложения, повторяться могут отдельные слова, словосо­четания, речевые конструкции. Такая стилистическая фи­гура называется эпифорой. В судебных речах она встречается значительно реже, чем анафора. Ее назначение — заострить внимание не на посылке, а на следствии, подчеркнуть, что объединяет, к чему приводит, чем заканчивается то, о чем идет речь. Например: «Лица, ограбившие магазин, соверша­ют преступление. Работники магазина, содействовавшие пря­мо или косвенно ограблению, совершают преступление. Сви­детели, укрывающиеся от дачи показаний, не желающие помогать правоохранительным органам, дающие ложные показания, тоже совершают преступление».

Иногда повторы бывают на границе смежных отрезков внутри предложения. Такой повтор называется стык. На­пример: «Халатное отношение к служебным обязанностям, несоблюдение норм поведения в общественных местах тре­бует наказания. Наказания требует любое нарушение закона». Из речи прокурора Ю. А. Костанова:

«Как же эти лица и их подчиненные выполняли свой долг? Внешне здесь все обстоит благополучно. Благополучно — если не вспоминать о том, что фонари все-таки украдены».

Из речи адвоката Я. С. Кисилева:

«Впрочем, от этих «но» можно и избавиться. Для этого на­добно только одно: верить! Верить, несмотря ни на что, ве­рить вопреки всему, верить, пренебрегая доказательствами, что Бердников виноват».

Повторяющимися словами бывают служебные единицы, например, союзы и частицы.

Из речи прокурора Н. В. Муравьева:

«...ни знатность происхождения, ни высокое общественное и служебное происхождение, ни соединенные с тем и другим друзья и связи, ничто не помешало действиям безличного, бесстрастного закона».

Повторение союзов придает ритмичность фразе, несколь­ко растягивает перечисление предметов или действий и в то же время подчеркивается значимость каждого из наиме­нований.

Особый интерес представляют случаи, когда в одном отрывке повторяются как знаменательные слова, так и слу­жебные; как в ряде предложений, так и в одном. Разнооб­разен и рисунок повторений. Весь контекст в таком случае приобретает особую музыкальность, особый ритм. Усили­вается значение логических ударений, повышается экспрес­сивность и эмоциональность речи.

Мастерами таких повторов были, например, Ф. Н. Плевако, Н. В. Муравьев.

Из речи Ф. Н. Плевако:

«Он едет в Питер. Она — туда. Здесь роман пошел к раз­вязке. Юноша приласкал девушку, может быть, сам увлекаясь, сам себе веря, что она ему по душе пришлась. Началось счас­тье. Но оно было кратковременно. Легко загоревшаяся страсть легко и потухла у Байрашевского. Другая женщина пригляну­лась, другую стало жаль, другое состояние он смешал с любо­вью, и легко и без борьбы он пошел на новое наслаждение.

Она почувствовала горе. Она узнала его»;

«Пусть воскреснет она, пусть зло, навеянное на нее извне, как пелена гробовая спадет с нее, пусть правда и ныне, как и прежде, живет и чудодействует! И она оживет».

Из речей Н. В. Муравьева:

«Как постепенно подготовлялось и совершалось их личное нравственное падение. В разных местах: и в самой Москве, и вне ее, и в Петербурге, и в провинции, и в глуши, и в деревне затаились будущие друзья и соучастники; еще далеко не все между собою знакомые, еще не спевшиеся, они уже были невидимо друг с другом связаны одним общим своим положением, безденежьем, с одной стороны, разгульными эпикурейскими вкусами, с другой. Люди, такого сомнительного досто­инства, как Андреев, люди, разорившиеся, почерпнувшие все свойства старой помещичьей среды, как Давидовский, Массари, люди, давно уже удивлявшие порядочных людей своею наглостью и скандальным образом жизни, как Шпейер и Топорков, — все, каждый на своей дорожке, когда не доставало денег, смело обратились к преступлениям.

Впечатление, которое произвела эта старуха, врезалось в нашей памяти: то была мать, опечаленная положением сына, но мать, этим сыном обобранная, дошедшая до нищеты; то была мать, не сказавшая слова в укор сыну»;

«Перед судом нет ни богатых, ни бедных, ни сильных, ни слабых людей».

Повтор — действенный прием выразительности. Фразы с повторами требуют особого интонационного рисунка, повторяющиеся словосочетания, знаменательные и служеб­ные слова произносятся повышенным тоном. В результате усиливается значение знаменательных слов, возрастает их смысловая нагрузка.

Дата добавления: 2014-10-31