Часть I. Главные психические функции и анатомо-физиологическое устройство. 8 страница

Но в более высоких формах психомоторной жизни (Psychomotilitat) мы встречаемся еще с одной группой форм движения, которую обозначаем как движения выражения аффекта. Отчасти в них нетрудно обнаружить рефлексы, т. е. сглаженные сокращенные формулы первоначально целесообразных действий отбора. Сжимание кулака в гневе явственно выдает свой первоначальный целесообразный смысл наступательного движения по отношению к угрожающему противнику.

Дарвин на основании тщательных опытов с людьми и животными установил филогенетическую теорию форм выражения, в соответствии с которой эти последние являются атавистическими остатками первоначально полезных движений. Например, насмешливое приподнятие верхней губы первоначально имело смысл обнажения угрожающего глазного зуба-клыка, плач — смысл удаления из глаза раздражающего инородного тела, а «гусиная кожа» при страхе представляла собой еще слабую попытку поднять дыбом волосы, чтобы испугать противника. Другие движения для выражения аффекта можно объяснить вместе с Дарвином исходя из принципа контраста, причем противоположные аффекты имеют тенденцию к противоположной иннервации. Так, враждебное настроение собаки выражается туго натянутыми мускулами и прямо поставленной походкой, напротив, дружелюбно-ласкательные чувства — расслаблением мускулов, ползающими, изогнутыми, извивающимися позами, из них первый тип, по Дарвину, может быть объяснен как форма, имевшая в виду определенную цель, второй же — как контраст к этой форме, объяснение, исчерпывающее, по крайней мере, часть действительного положения вещей. Третья группа аффективных действий, в особенности проявляющихся на аппаратах растительной жизни (пульс, вазомоторная система, перистальтика), обнаруживает более примитивное возникновение. Объяснить это можно тем, что сильные аффекты ведут к перепроизводству нервной энергии, которая, не имея специфического направления, непосредственно возбуждая и расслабляя, распространяется до самых отдаленных сочетаний клеток тела.

Важным является тот факт, что на более низких ступенях развития выражение воли и выражение аффекта еще не дифференцированы и, насколько мы можем это установить, слабо дифференцированы лежащие в их основе процессы сознания. Более сложные мотивы действий, возникающие из более высоких интрапсихических актов выбора, играют у животных и маленьких детей еще очень незначительную роль. На прямое чувственное впечатление животные реагируют более непосредственно, чем взрослый человек: при виде пищи они тотчас же хватают ее, при первом же пугающем звуке они переходят в нападение или ударяются в бегство. Чувственное раздражение влечет за собой двигательный исход. Эти животные реакции имеют альтернативный характер (или просто положительный, или просто отрицательный): слепое сопротивление, неподвижный страх или выдрессированное послушание, без удержу действующее физическое влечение, простое «да» или «нет», без сложных промежуточных тонов, задержек и косвенных тенденций, которые приобретает элементарная эффективность при взвешивании мотивов, происходящем на более высоких ступенях душевной жизни. Соответственно, формам ее выражения недостает смягчения, часто они являются необузданными, чрезмерно сильными и слишком продолжительными.

Инстинкт и влечение

Существуют преимущественно непосредственно жизненные раздражения, с помощью которых возникает эффективность у животных, и определенные центры, вокруг которых она группируется: принятие пищи, половое влечение, самозащита. Эти группы мы называем инстинктами.

Возникает раздражение из какой-нибудь подобной группы и пробуждает, как можно полагать, сильное разлитое аффективное состояние, разряжающееся в моторных реакциях. Эти моторные разряжения соответствуют, как мы видели, в той же степени человеческим формам выражения радости, вожделения, страха и ненависти, в какой они являются одновременно и полезными, т. е. заключают в себе акты приближения, устрашения или бегства в отношении предмета, возбуждающего аффект. Подобные формы реакции, которые выражение аффекта и выражение воли (т. е. тенденциозные, имеющие целевой характер, направление на объект) представляют соединенными в одно целое, мы обозначаем как реакции влечений (Triebreaction), сильные же, но темные разлитые эффективные процессы, которые мы предполагаем за ними, — как влечения (Trieb). Также и обнаружения эффекта у маленьких детей заключают в себе гораздо больше тенденциозного, чем у взрослого, мы ясно видим цель, которую ребенок желает достигнуть при помощи их, и мы улыбаемся этому. Взрослому, у которого двигательные механизмы для выражения аффекта и воли сильно дифференцированы, удается с гораздо большим трудом заставить волевые тенденции моторно войти в формы выражения эффекта. Он либо реагирует на какое-нибудь положение рефлекторно, движениями, служащими для выражения аффекта (эти последние непроизвольны), либо, имея определенную цель, пытается произвольно воспроизвести формы выражения аффекта; в последнем случае у большинства людей они выходят «деланными» и «театральными», т. е. мы чувствуем несовместность двигательных актов между собой, они не переходят плавно друг в друга.

Понятия «влечение» и «инстинкт» часто употребляются в одинаковом значении, и их нельзя отделить друг от друга. При этом «влечение» обозначает сам аффективный процесс, «инстинкт» же — специальную, как бы отчеканенную, формулу действия, в которой аффект себя проявляет.

Лучше всего различие между инстинктивным и разумным (основанным на размышлении, целесообразным) действиями можно уяснить, пользуясь понятиями Альвердеса: действия человека и животных состоят из постоянных (К-константы) и переменных (П) элементов, причем под постоянными элементами следует понимать перешедшую по наследству (не через традицию) неподвижную по своей формуле часть действия, «готовый наследственный капитал способов поведения» (Бюлер), под переменными, — напротив, часть действия, которое приспособляет живое существо к меняющимся условиям среды самостоятельно, неодинаковым образом. Постоянные и переменные части не абсолютно противоположны друг другу, э являются конечными пунктами ряда переходов. Так и в неподвижные инстинктивные механизмы (например, постройка гнезда птицей) входят переменные, приспособленные к ситуации компоненты (при выборе места для гнезда и применении материалов). Действия, в которых превалируют постоянные элементы, называют инстинктивными или действиями, основанными на влечении, те, в которых преобладают переменные элементы, — разумными или основанными на размышлении, целесообразными действиями.

При этом бросается в глаза, что у человека гораздо больше разумных действий, чем у животных. Почти все у человека со дня рождения должно быть упражняемо и выучиваемо, только весьма немногие из самых жизненных формул действия, как, например, сосание новорожденного или половой акт взрослого, даны без опыта, в инстинктивной форме. Но не следует забывать, что и самые изменчивые в отдельных своих проявлениях человеческие действия в основе имеют инстинктивный компонент; общая тенденция направления определена наследственно, конкретное выполнение происходит в соответствии с интеллектом. Таким образом, противопоставление «природы» и «культуры», ведущее свое происхождение от рационалистической философии, особенно от Руссо, и действующее еще также в психоаналитической теории, верно только весьма условно.

Такие сложные культурные установления, как этика, государство и религия, брак, обычаи и нравы, являются непроизвольно и свободно выдуманными искусственными продуктами законодателей, жрецов, каст, но, повторяясь в своих основных направлениях в психологии народов и будучи сильно окрашены аффективно (а не рационально прежде всего), они коренятся в народном сознании. Инстинктивно внедрены в сознание не только те установки, которые у человека стараются обозначить преимущественно как влечение, например сексуальность, но также и предрасположение к подавлению влечений, к социальному приспособлению, из которых формируются этические нормы.

Во многих случаях бывает трудно отделить способы поведения человека, ставшие устойчивыми и привычными благодаря традиции, от закрепленных, благодаря наследственности, в виде инстинктов. Многие из переданных традицией обычаев и социальных порядков первобытных народов (например, порядки заключения брака) по своей устойчивости и однообразию стоят недалеко от инстинктов животных; в своей основе они, вероятно, имеют постоянные инстинктивные компоненты (например, встречающееся у некоторых видов животных инстинктивное избегание инцеста как корень экзогамии) и по своему биологическому способу действия и относительной целесообразности подобны инстинктам.

Как инстинктивные, так и разумные действия направлены на биологическую целесообразность. При этом целесообразность инстинктивных действий — суммарная, целесообразность разумных — ситуативная, т. е. приспособленная к отдельной ситуации. Преимущество разумных действий лежит именно в этой лучшей приспособленности к отдельному случаю, а недостаток — в тяжести заучивания и затруднительности при каждом их начале. Преимущество инстинктивного действия заключается в его постоянной готовности к употреблению, молниеносной быстроте и автоматической верности его применения; его недостатком можно считать неподвижность, которая при смене ситуации может производить прямо противоположное тому, на что оно целесообразно направлено и благодаря чему оно часто причиняет индивидууму серьезный вред. В жизни животных есть гротескные примеры этого: например, стрекоза, которая, как машина для пожирания, отгрызает свою собственную заднюю часть тела, когда последняя оказывается близко ко рту, или Фолькельтовский паук, который может схватить свою добычу в раз навсегда сделавшейся привычной ситуации, т. е. в гнезде, а при другом положении может умереть с голоду рядом с мухой. У человека преимущества и недостатки обоих способов поведения можно хорошо сравнить в синдромах ужаса и паники и при многих близких к инстинктам истерических механизмах.

Глава 7. Гипоноические (hyponoischen) механизмы

Сможем ли мы в душевной жизни взрослого культурного человека под самым высшим культурным слоем открыть остатки его прежних ступеней развития? Будет ли эта душевная жизнь еще обнаруживать годовые обороты своего филогенеза? Мозг являет собой ясный эволюционный тип построения. Но если мы в последующем говорим о душевных слоях, то это прежде всего надо понимать только как образный способ выражения, при котором остается совершенно открытым вопрос: соответствуют ли этим душевным «слоям» расположенные друг над другом в порядке истории их развития мозговые аппараты или же эти «слои в эволюционном смысле» означают только различные способы функционирования или употребления одного и того же мозгового аппарата? Первое так же возможно, как и второе. Только нужно твердо помнить: когда мы говорим о душевных аппаратах, то подразумеваем под этим психическое функциональное отражение (Funktionsabbild) известного нам точно телесного аппарата, который приводит в соотношение «я» с внешним миром и который воспринимает чувственные раздражения, перерабатывает их в представления и снова передает внешнему миру, как движения. Следовательно, это отражение телесного аппарата, который, имея свое начало в органах чувств, связанных при помощи периферических нервных путей с сенсорными центрами большого мозга, через посредство последних и соединенных с ними двигательных мозговых центров и нервных проводников, состоит в связи с мускулатурой и, таким образом, является непрерывным рядом функций, обеспечивающим связь впечатлений с выражением. Под «душевными аппаратами» мы понимаем систему душевных функций в совокупности, отражающую способ работы всего этого сенсомоторного аппарата, а именно процессы возникновения образов и процессы выражения.

Мы находим среди душевных процессов возникновения образов у взрослого культурного человека за преобладающими в настоящее время психологическими механизмами другие функциональные типы, которые хотя и рассеяны по очень разнообразным областям наблюдения, однако всегда встречаются у нас с однородными основными чертами, прежде всего в сновидении, при гипнозе, в истерическом сумеречном состоянии и в шизофренических расстройствах мышления. Так как эти функциональные типы представляют собой блестящие аналогии более ранних ступеней развития душевной жизни человеческого рода, то мы можем с большей вероятностью считать их сохранившимися низшими ступенями филогенетического развития; все эти способы функционирования мы обозначаем как «гипнотические механизмы».

Сновидение

Сновидением мы обозначаем душевные процессы возникновения образов во сне, т. е. в состоянии пониженного психофизического расходования энергии. Душевная жизнь, как и мускулатура, ослаблена. Во сне отсутствует концентрация течения мыслей вокруг определенных направляющих представлений, как она поддерживалась в течение всего дня в форме внимания с определенным напряжением и сознанием активности. Грезящий чувствует себя пассивным в отношении к образам, которые без принуждения и цели, свободно, неупорядоченно и, по-видимому, совершенно бессмысленно проносятся мимо. Локализуются ли они в нем самом или во внешнем мире, т. е. ощущаются ли они как субъективные представления или как объективные события, этого часто нельзя установить. Так как ворота внешних чувств во сне почти закрыты, то материал для образов сновидения черпается по большей части из энграмм, следов воспоминаний о прежних переживаниях, в особенности предыдущего дня, но перемешанных со старыми воспоминаниями, даже из раннего детства; сюда же вторгаются единичные приглушенные, подвергшиеся дальнейшей фантастической переработке новые ощущения, впечатления от телесной жизни и отрывки от слуховых впечатлений.

Каким образом мы будем исследовать психологическое построение сновидений? Надежный путь, который нам дает в руки сам опыт, заключается в том, что мы тотчас по пробуждении точно записываем, во-первых, само сновидение и, во-вторых, мысли и образы, которые всплывают в нас при переходе ото сна к полубодрствованию, в непосредственном ассоциативном вырастании своем из сновидения. Вторая группа имеет для толкования сновидений существенное значение, в некоторых случаях она дает нам в руки почти в полных размерах и как непосредственное, явное переживание различные связующие нити между мышлением в сновидении и мышлением в бодрственном состоянии. Некоторые сновидения, несомненно, настолько явственно связаны с процессами, происходившими в бодрствующем сознании грезящего, что мы можем истолковать их также с большой вероятностью, по крайней мере в их поверхностных отношениях, и без протокола о переходном состоянии полусна.

Как первый образец мы выбираем одно сновидение Бисмарка, о котором он сообщает в своих «Мыслях и воспоминаниях» в связи с письмом к императору Вильгельму:

«Сообщение Вашего величества вызвало у меня желание рассказать об одном сновидении, которое я имел весною 1863 г., в дни самых тяжелых столкновений, из которых человеческий глаз не видел никакого удобного выхода. Мне снилось, и я рассказал это тотчас же утром моей жене и другим свидетелям, что я ехал верхом по узкой тропинке в Альпах, справа пропасть, слева скалы; тропинка становилась все уже, так что лошадь отказывалась идти, а повернуть назад и слезть с лошади из-за недостатка места было невозможно. Тогда хлыстом в левой руке я ударил гладкую отвесную скалу и воззвал к Богу; хлыст был бесконечно длинный, отвесная скала обрушилась, как кулиса, и открыла широкую дорогу с видом на холмистую и лесную местность, как в Богемии, я увидел прусские войска со знаменами, и у меня еще в сновидении мелькнула мысль, каким образом об этом я мог бы быстро дать знать Вашему величеству. Этот сон исполнился, и я проснулся радостный и подкрепленный после него».

На этом особенно простом и прозрачном сновидении могут быть уже установлены различные положения. Во-первых, мы нигде в сновидении не находим абстрактных ходов мысли, но все течение сновидения имеет чувственно-образный характер. Образ наслаивается на образ, без всякой мотивировки или логической связи. Шатким оказывается не только предметный характер, но и прозрачные эмпирические возможности в пространстве и во времени. Только что это одинокий альпийский ландшафт, горная тропинка и скала, внезапно скала становится легкой кулисой, которую можно опрокинуть, и за нею появляется совершенно другая местность, оживленная войсками. Следовательно, как логически, так и предметно эти ряды образов являются асинтаксическими.

Становится ясным также и второе обстоятельство: асинтаксический ряд образов, хотя сам по себе он представляется бессмысленным, но вместе с тем имеет смысл, если понимать его символически в связи с тогдашним бодрствующим мышлением Бисмарка. Если бы мы вкратце сформулировали психическую ситуацию Бисмарка в политической борьбе в 1863 г., то она свелась бы к следующему: «Я стал совершенно одиноким на высокопоставленном, опасном посту; каждую минуту мне грозит падение, возвращение назад для меня невозможно; идти вперед против сурового, всеобщего сопротивления невозможно. Только Бог может еще совершить чудо. Только война между Пруссией и Австрией может еще помочь». Этот ход мыслей пункт за пунктом развивался в сновидении, но не в форме абстрактных выражений и логически связанных предложений, а с переводом каждой абстракции в чувственный образ. Абстракции становятся, так сказать, живыми, они вновь приобретают свой первоначальный образный смысл. «Высокопоставленный государственный человек» стоит на действительно горной высоте, настоящая пропасть приготовлена для «падения министерства». «Суровое сопротивление» представляет собой нечто суровое, что «стоит против него», именно возвышающуюся перед ним отвесную скалу. Божественное чудо становится видимым, как бы представленным на театральной сцене, «война между Пруссией и Австрией» проявляется как красочная картина ландшафта с марширующими войсками.

Ряды образов представляют, следовательно, символы, причем слово-символ следует употреблять здесь, имея в виду обратное направление внимания, чем это имеет место в отношении соответствующих картин у первобытных народов. Наглядные картины, которые мы называем символами у диких народов, направлены перспективно; они представляют собой предварительные ступени для абстрактного понятия, которого первобытный человек еще не имеет. Напротив, у культурного человека большая часть символов является ретроспективными формами развития, они представляют собой обратный перевод уже готовых, имеющихся налицо абстрактов на более наивный язык образов. В этом смысле символику сновидений можно было бы обозначить, пользуясь выражением Фрейда, как «регрессию» (Regression), как возвращение процессов возникновения образов от более высокого к более простому синтезу, от абстрактного к конкретному, от логически построенного предложения к асинтактически развертывающимся лоскуткам образов (Bildstreifen).

Так как мы уже избрали сновидение Бисмарка в качестве образца, то мы хотим на нем также показать и некоторые другие механизмы. Но так как нам здесь недостает протокола о переходном состоянии, то те явления, которые нам уже известны из бесчисленных других сновидений, как твердо установленные закономерности, благодаря исследованию сновидений с протоколом о переходном состоянии, могут быть в данном случае показаны только в форме вероятных толкований. Сцена с ударом хлыстом по отвесной скале и мгновенной божественной помощью напоминает рассказ из Ветхого завета, в котором Моисей для детей Израиля высекает воду из скалы; при ясно выраженном религиозном и исполненном веры в Библию настроении Бисмарка очень возможно, что ему иногда приходило в голову сравнение своего политического положения с положением Моисея, который своих неблагодарных соотечественников ведет через пустыню. Специальная инсценировка сновидения — альпийский и богемский ландшафты — может быть обусловлена отчасти теми местами, где Бисмарк в это лето проводил свой особенно горячо желанный отпуск. Также и образные сравнения его политической деятельности с лошадью и всадником были, как известно, любимыми оборотами бисмарковского стиля.

Таким образом, не только общая ситуация сновидения, но и любая деталь, любая черточка каждого образа без натяжки могут быть ясно и полно соотнесены с душевными переживаниями Бисмарка и именно с важнейшими из них, с теми, которые в тот момент больше всего должны были занимать его и владеть им. Здесь происходит типичное слияние образов, сгущение, при которых совершенно разнородные, но связанные с одним общим аффектом образы соединяются в единую ситуацию, ощущаемую спящим как одно целое. Образ собственной личности и ее политического положения, религиозный образ Моисея и различные сцены во время отпуска были в этом случае отдельными элементами, которые вошли в сгущение. Отыскали ли мы в данном случае во всем правильное толкование, этот вопрос мы оставляем в стороне. По крайней мере можно утверждать, что как во всей душевной жизни, так и в сновидении не может быть ничего случайного или бессмысленного, а только закономерное, определенно детерминированное вплоть до мелочей.

В самом деле, наряду с асинтаксисом (Asyntaxis) и образованием чувственных образов к важнейшим закономерностям мышления в сновидении принадлежат процессы спаивания (слияния) образов. Каждый на основании собственных сновидений в изобилии может припомнить примеры сгущения образов. Мы видим какое-нибудь лицо, которое одновременно является и А, и В, оно содержит в себе то больше черт одного, то больше черт другого, иногда этим лицом бываю я сам, иногда кто-то другой, с кем я говорю; хотя местом действия является аудитория, в которой я был вчера, но одновременно и тот ландшафт родины, где протекало мое детство. И так далее до бесконечности, причем сплавление совершенно разнородных и не похожих по форме образов напоминает нам о мышлении индейца, для которого олень, кактус и утренняя звезда одно и то же.

Я совершил экскурсию в долину Дуная по жестким каменным скалам; вечером, когда я вернулся, нелюбезная хозяйка дома, в котором я живу, «обрадовала» меня непристойными требованиями об уплате наемной платы; ночью мне пригрезилось сновидение, в котором я должен был принести своей хозяйке со скал Дуная твердые камни. Обе досадные, следовательно, связанные с одним и тем же аффектом вещи сгустились здесь в один образ, в котором камни изображали подлежащие уплате деньги, т. е. стали тожественны с ними.

Другой врач видит во сне, что он должен показать в университете одного больного с опухолью (Tumorkranken). В то время как больному вскрывают череп, внезапно оказывается, что он уже больше не он, а д-р N. Доктор в действительности имеет старый дугообразный рубец на лбу. Он-то и является связующим звеном между двумя, в других отношениях совершенно не похожими друг на друга, лицами.

Один человек рассказывал, как во сне он плавал в каком-то болотистом пруду, одновременно в собственном обличье и как угорь и лягушка. В то время, когда он был самим собой, он ощущал иногда чувство отвращения при плавании между скользкими рыбами, которое тотчас исчезало, когда он становился угрем. В другом сновидении отожествились между собою хороший кусок говядины и с удовольствием читаемая новая статья (и то и другое — впечатления предыдущего дня).

Наши примеры показывают, что спаивания образов в сновидении имеют необыкновенный, переливчатый, скоротечный характер, что единичные образы с величайшей подвижностью сходятся между собой, отделяются друг от друга и снова соединяются. Поэтому между сгущением и вытеснением в сновидении нельзя провести никакой точной границы. Из подобного конгломерата образов то многие элементы одновременно присутствуют в сознании, то только один, как представитель большей или меньшей группы. Сновидение именно очень охотно работает с покрывающими друг друга фигурами (Deckfiguren). Одному человеку снится, что он сидит в каком-то саду вместе со старыми друзьями, подобно тому, как это было в годы его студенчества. Главной фигурой, которая провозглашает тост, является студент А, которого раньше он просто не мог терпеть. В самом сновидении у него смутное чувство, что так не может быть, что здесь что-то не так. Еще во сне, но при несколько проясняющемся сознании, внезапно, с чувством живого убеждения всплывает мысль: это вовсе не А, это должен быть В; В — один из его лучших друзей, внешне имеющий некоторое сходство с А. Это типичный случай вытеснения, где спаялись между собою два образа, из которых, однако, при определенной глубине сна только один оказывается в сознании, и именно тот, который в данной сцене лишен смысла. Между тем при несколько проясняющемся сознании становится осязаемым позади этой покрывающей фигуры подлинный образ, который явно исполнен значения и имеет отношение к ситуации.

Характерно, что в сновидении подобные вытеснения, искажения сцены с помощью покрывающих фигур возникают не вполне произвольно, а, как в нашем примере, особенно легко в месте, играющем решающую роль, именно в том пункте, на котором сосредоточен аффективный акцент всей картины. Иногда искажение заключает в себе нечто почти тенденциозное. Как иной раз молодые парни, ломая стену, выламывают именно то место, которое им оказывает наибольшее сопротивление, так и образ сновидения является иногда смутным именно там, где для нас звучат наиболее сильные эмоциональные тоны, особенно амбивалентные или тягостные, которым мы в течение дня не хотим дать места в себе.

Это приводит нас к признанию той господствующей роли, которую аффективные течения играют при реализации спаивания образов в сновидении. Примером этого может служить сновидение, о котором мне давно рассказал один врач.

В последние недели ему пришлось повторно принимать участие в заседаниях, которыми с утомительной важностью и медлительностью руководит учитель N. Когда он несколько энергично попытался направить N на существенное, учитель обиделся и письменно пожаловался главному врачу. В результате нашему врачу приснилось, будто бы он сам написал учителю длинное письмо, причем в конце письма были некоторые до странности нелепые и резкие места, в которых говорилось, что он сам по обязанностям службы должен был в помещении больницы заниматься обучением молодых парочек ввиду предстоящей свадьбы и, следовательно, не имел ни одной свободной минуты, чтобы прийти на скучные заседания учителя N. Это письмо было возвращено грезящему врачу главным врачом; он увидел неприличные места, подчеркнутые красным. Фигура учителя также была видна. В полусне, при несколько проясняющемся сознании фигура учителя отчасти превратилась в фигуру лесничего М., жене которого он вчера в присутствии лесничего из-за ее бестактных речей в конце концов сказал пару резких слов, что после вызвало в нем опасения. В этом сновидении было уверенное осознание, что имеется в виду не N, а М. Оба человека по фигуре и лицу в самом деле довольно похожи, в сновидении это сходство настолько усилилось, что обе фигуры слились в одну. Где-то позади при прояснении сознания оказались еще и отзвуки воспоминаний о научных работах одного автора, который написал мало хорошего и слишком много неприличной галиматьи.

В этом сновидении мы имеем предпочтительно два образа воспоминаний: образ А (сцена заседания с учителем и последующее письмо) и образ В (обмен словами с лесничим и его ограниченной женой). Обе сцены при продолжительном действии аффекта имели один и тот же тип течения: сначала справедливая досада на потерю времени из-за ненужной болтовни, нашедшая себе выход в немногих энергичных словах, но оба раза оставившая после себя позднее чувство, что, может быть, поступок был слишком резким. Следовательно, возник аффект, который проявлялся еще и во время сновидения. Образы А и В, находящиеся под этим общим аффективным течением, легко спаиваются между собой и представляют типичное сгущение благодаря формальному сходству обоих главных лиц. Таким же образом и сновидение Бисмарка построено из аффективно окрашенных, очень важных элементов. Аналогично в вышеупомянутом сгущении (в связи с повышением наемной платы и скалами Дуная) легко распознать ту роль, которую играет общий аффект в случае как со статьей, так и с говядиной. Подобные примеры можно было бы приводить дюжинами. В сновидении с учителем N можно также увидеть и перевод в чувственно-образное. Абстрактный упрек самому себе (мое поведение в конце сцены было не совсем правильным) в сновидении предстает в виде письма с подчеркнутыми красным в конце его строками, причем мотив письма в свою очередь ассоциативно детерминирован фактически написанным, но в обратном направлении, письмом.

Кроме этих сгущений и вытеснений под влиянием аффекта, следовательно кататимического происхождения, мы находим также и другие, где спаивание образов кажется обусловленным только формальными законами ассоциации, по внешнему сходству, по совпадению во времени и т. д., причем мы, без сомнения, также и здесь не можем уверенно исключить возможность более глубокого, но только недоступного нашему анализу влияния аффекта.

Если бы мы пожелали найти наглядное подобие для душевного состояния в сновидении, то могли бы представить его как глубокую, стоячую воду между шлюзами, при закрытых шлюзах с той и другой стороны. В воде свободно носятся единичные образы, и их обломки, которые под влиянием тихих, глубоких течений аффекта в нижних слоях плавают вдоль и поперек, иной раз соединяются друг с другом и снова расходятся. В дневном мышлении шлюзы открыты, и все энергично плывет в одном направлении, в сильном, прямом течении, устремляясь к цели, заключающейся во вращении колеса.

Чтобы уяснить множественность и сложность воздействующих друг на друга элементов образов и течений аффекта в сновидении, я приведу еще одно сновидение своего академического товарища, описание которого он предоставил в мое распоряжение.

Дата добавления: 2014-11-25