Общение с заключенными

Поговорим о совершенно уникальной и своеобразной аудитории: о заключенных. Для начала попытаемся составить себе представление о внутреннем устроении нашего потенциального слушателя, выделить что-то типическое, характерное для этой группы. И затем проанализируем, какие языковые средства, какие стилистические приемы, какой ключ подобрать для того, чтобы их сердца раскрылись и восприняли живое слово.

Кто-то удачно пошутил, что мы в России все условно досрочно освобожденные. Но и без шуток можно сказать, что наша страна, испившая горькую чашу скорбей вследствие богоотступничества, в двадцатом веке стала огромным концентрационным лагерем. И не без помощи, поддержки и одобрения просвещенного Запада, который финансировал этот уникальный эксперимент в течение многих десятилетий – ударную работу на крупнейших комсомольских (понимай, зековских) стройках страны. В этом смысле подозреваю, что на уровне фенотипа, склада личности, мы от наших родителей и дедов переняли страх перед системой, хорошо отлаженной скулодробительной общественной мясорубкой, которая во имя народа вела войну против своего же народа. Хотя в советское время патефоны, граммофоны, художественные картины и кинофильмы без устали твердили о гордости как о высокой черте самосознания советского человека и само слово «человек» звучало очень гордо, но вот этот подлый, ползучий, живучий страх вошел в сердца людей. Особенно в митрополиях – Питере и Москве. Этот страх ночной жизни города, шума подъехавших к дому «воронков», забиравших и рабочих, и крестьян, и врачей, и профессоров; страх, суть которого – бесправие личности, принесение ее в жертву бесчеловечным идеям, проник в плоть и кровь наших бабушек и дедушек. И генетическая память об этом страхе, думаю, во многом отличает нас от западного самосознания, где все творится во имя и во благо (падшего) человека, где иное правовое сознание, гдеправа человека вынесены на щит. У нас в этом смысле психология каких-то рябчиков или куропаток. Раз нас останавливает милиция – значит, мы уже в чем-то провинились. Если нам задает вопрос сотрудник государственной безопасности – значит, это не так просто. «Мы за вами давно наблюдаем. У нас к вам есть несколько вопросов, которые хотелось бы разрешить в доверительной обстановке».

Да уж, действительно, в двадцатом столетии русская пословица «от сумы да от тюрьмы не зарекайся» оправдалась на сто двадцать процентов.

И, конечно, живя в России, как бы кто ни относился к творчеству Солженицына, положительно или отрицательно, но «Архипелаг ГУЛАГ», общим объемом в шесть тысяч страниц, нужно прочитать от начала до конца, и притом неспешно. Хотя мы в свое время читали его за три дня. Ибо всё, о чем написано в этом произведении, писатель испытал на собственной шкуре, прошел огонь и воду и медные трубы. Психологию заключенного применительно к новейшим бесчеловечным условиям СЛОНа – советского лагеря особого назначения – писатель раскрыл с не меньшей глубиной, чем некогда это сделал Федор Михайлович Достоевский в «Записках из Мертвого дома».

Особенно впечатляют первые главы «ГУЛАГа», когда главный герой, читай: автор, только попадает в эту систему, где суждено ему провести более десяти лет. Как глубоко им описана психология человека невиновного и неизвестно кем несправедливо осужденного, надеющегося через двадцать три дня получить свободу! Как пронзительно рассказывается об этой демаркационной черте между гражданской вольницей, свободой и режимным бытием. Иное время, иное пространство, иное самочувствие. Это, конечно, нужно знать. Тем паче, это близко всем нам, ибо нет семьи, которая в лице деда, или двоюродного дядюшки, или других родственников не прошла через страшные истребительно-трудовые лагеря «великого стратега», ругать которого сегодня непопулярно. Популярно обелять и возводить на пьедестал. Однако слов из песни не выкинешь, это было.

Конечно, в нашем отечестве узники делились на «политических» и на «блатных». И вряд ли уже мы когда-нибудь вернемся к благородству этих «политических» – людей, страдавших за идеи, за идеалы, особенно за Христа и Церковь Его.

Страшно, когда узаконивается произвол, а сильный становится правым. Не приведи Бог, чтобы в нашей жизни доминировали законы уголовного мира. Они все сформулированы в «Архипелаге ГУЛАГе» у Солженицына: «сегодня подыхай ты, а завтра я. Вот девиз «ýрок». «Брали, и брать будем». Так возглашали «блатные», обчищавшие карманы «политических», с этапа поступавшие в одну с ними камеру.

Современные зоны, или лагеря – это действительно особый мир, законы которого изучаются только на практике, по водворении туда. Те, кто писали о местах лишения свободы в сталинские годы, говорили о том, что администрация имела обыкновение входить в теснейшее единение с ворами в законе. И с помощью этих самых воров и уголовников строились и дисциплина, и распорядок, и распределение материальных благ, и подавление непокорных элементов в зоне.

Мы, священники, вынуждены вникать в это в силу определенных причин. Перед нами отворяются тюремные решетки. Мы входим в обители скорби и страдания. Существуют тюремные батюшки. У нас, например, в храме Всех Святых на Красносельской есть тюремный батюшка, который посещает «Матросскую Тишину». Это империя. Десятки тысяч людей. При всем желании не закупить столько крестиков и иконок, сколько они просят. Эта империя дает о себе знать, особенно под Пасху. Вот придут мироносицы, сердобольные женщины, принесут огромные корзины, мы будем складывать туда куличи и яйца, чтобы принести их за решетку и передать наше сердечное «Христос Воскресе» тем, кто находится там.

После этого краткого исторического экскурса перейдем непосредственно к теме лекции.

Безусловно, психология человека, оказавшегося в местах заключения, совершенно особенная. Опять-таки об этом лучше всего рассказал Александр Исаевич Солженицын. Помню, какое неизгладимое впечатление произвел на меня его роман «Раковый корпус». Мы читали еще его в самиздате, ночью, за рекордно короткий срок. Автобиографический роман, в котором писатель рассказывает, как после многих лет заключения, бесчеловечного режима, по сравнению с которым царская тюрьма кажется просто раем, он вышел на свежий воздух, больной, но свободный. И его оглушило раскинувшееся над головою небо, вместо какого-то маленького клочочка, расчерченного на квадраты. Он почти ослеп от взгляда на свежую листву. Она показалась ему изумрудной. И запах этой свежей листвы мгновенно опьянил человека, изголодавшегося по свободе. Он смотрел на лица людей, свободно фланирующих по улице, и не понимал, как они могут быть так равнодушны, индифферентны, не эмоциональны, когда он всеми фибрами, всеми клеточками души и тела всасывал и пил эту атмосферу свободы. А когда он зашел в магазин – а это был еще советский магазин, где имелось всего-то два-три наименования товара – и увидел, что люди еще и выбирают: мол, нет, это не подошло, покажите другое, – его просто прорвало негодованием – человек-то страстный, не церковный: «Сволочи, они еще недовольны, они еще выбирают. Да вас всех туда бы на пять лет. Вы бы поняли, что нужно брать то, что дают, и не искать ничего другого». Очень яркие страницы. Настоятельно советую прочитать всем. Чрезвычайно много они дают, чтобы мы оценили то, что имеем. Как гласит мудрая молитва: «Не мечтай о том, чего нет, но благодари Бога за то, что есть». Да, мы хотим сказать, что чувства заключенного обострены. Они как у ребенка, который смотрит на мир совершенно особым взором.

Я помню недавнее посещение зоны под Рязанью, где нас ждали верующие заключенные. У них там своя община, и они сами выстроили храм. Нужно было видеть глаза этих молодых и не очень молодых мужчин. Видеть, как они прикладывались к руке батюшки, как они сопровождали нас в храм, как взирали на священников, которые к ним приехали, дабы отслужить и вечерню, и литургию, причастить их Святых Христовых Таин. Помню, два иеромонаха исповедовали этих двадцать пять верующих мужчин, пока я предстоял Престолу, и совершенно по-особому все возгласы сами собою проговаривались, особенно такие, как: Мир вам, Благодать Господа нашего Иисуса Христа и любы Бога Отца и причастие Святаго Духа буди со всеми вами.

Вместе с этой жадной открытостью ума и сердца заключенного, надо сказать и о его удивительном свойстве ценить всякую малость: один росчерк пера на открытке, одну какую-нибудь шоколадку посланную – для них это действительно Ноева голубица с масличной веточкой в клюве, возвещающая полноту Божией Благодати.

Говоря об этом изголодавшемся и измученном, не только телесно, но духовно человеке, еще не упустим из внимания вот что. Один батюшка, который совершенно невинно попал на зону и провел там год в очень тяжелых условиях, говорит: «Можно было бы сколько угодно там сидеть, если бы не одно: вытравление образа Божия в человеке. А может быть, и потеря человеческого образа в людях». Советская тюрьма (да и ее преемница – российская), как ее многократно описывали очевидцы, была горазда вытравлять нравственное начало в человеке, в том, кто не имеет в себе духовного стержня. Хотя все наши тезисы, конечно, не абсолютные. Многие скажут, что именно тюрьма помогла им найти Господа в своей жизни. Получая сегодня письма от пожизненно осужденных, которые пришли к Богу и к покаянию, мы понимаем, что на всяком месте можно благословлять Господа. Не место уродует человека, а человек место. И везде Бог внемлет нам. Но вот, действительно, нужно признаться, что сама эта жажда света, добра, любви, надежды на лучшее будущее подавляется, конечно же, властью тьмы, властью демонов над умами и сердцами людей. Да, есть, конечно, своя этика, свой кодекс чести в лагерях – но какие это страшные кодексы и какая страшная этика! Если человек нечаянно-негаданно нарушит те или иные неписаные тюремные законы, он может быть опущен и превращен в вечного козла, или петуха, который не имеет права даже есть вместе с прочими обитателями барака, который обречен на вечное помыкание, пинание, оскорбление. Он как бы перестает быть личностью в восприятии нормальных людей. Такой ужас, пожалуй, и во сне не приснится.

И, конечно, это царство мата, извращений, жестокости. Слабых, наверное, ломает, размазывает об стенку. Не случайно Солженицын остроумно перефразировал исправительно-трудовые учреждения в истребительно-трудовые. Несомненно, что эти лагеря были задуманы именно как мясорубка, в которой должны были измолоться в порошок, стереться в пух и прах нравственные качества русского народа.

Но в каком-то смысле лагеря выявили соль и свет нашей нации. Есть еще одна книга, написанная очень хорошим, но мало знакомым молодежи русским писателем Олегом Волковым, который как раз обладал удивительной нравственной силой, хотя и не был праведником, да он и себя таким не считал, но победил лагеря и остался личностью. Книга его называется «Погружение во тьму», читается на одном дыхании, потому что написана от первого лица обо всем том, что он сам испытал, попав в это горнило молодым человеком и оставаясь там вплоть до пожилых лет. Вся его жизнь прошла в лагере. И, конечно, такие книги нужно знать, дабы правильно воспринимать Россию и историю Отечества, и психологию заключенного.

Безусловно, зеки – народ проницательный. Их постоянная притирка друг к другу дает им безошибочное чутье. Они угадывают, кто казачок засланный, кто утка, подсаженная в камеру начальством, кто что за душой имеет. Они, как и дети, не терпят фальши. Но, в отличие от детей, они сразу же высказываются и по закону Архимеда эту пробку выталкивают из воды. Мне известны случаи, когда зеки не принимали священников, благословленных священноначалием для их окормления. Именно потому, что те не имели внутренней цельности. Сегодня легко назначить священников по полкам, по ротам, по батальонам, по взводам, закрепить за ними зоны. Но как по-разному складывается их служительская практика, потому что мало священнической благодати, нужна еще душа человеческая, которая является проводником этой благодати.

И вот оказывается, что, благоговея перед саном, зеки не всегда допускают до себя пастырей, а уж тем паче открывают перед ними свои души. Хотя большинство из них ждут хотя бы какого-нибудь батюшки, понимая, что не нужно смешивать человеческое и Божие. Однако мы знаем священников, с которыми зеки и едят, и спят, и пьют, и молятся, и трудятся. Такие батюшки-подвижники не перевелись на Святой Руси. Особенно есть иеромонахи, для которых зеки становятся детьми. Впрочем, и белое духовенство с любовью занимается этим делом, потому что там, в тюрьмах, несомненно, сокрыт Христос: в темнице был, и вы пришли ко Мне (Мф. 25, 36).

Говоря о психологии заключенного, будем еще иметь в виду ту тяжелую печать, которая незримым клеймом выжжена на его челе. Большей частью закон молотом бьет по голове повинной. Хотя, конечно, не будем отрицать, что сегодня в тюрьме может оказаться человек, не совершивший ничего дурного. Братья христиане, не попадайте, по возможности, в милицейские околотки. Знайте, что сегодня на милиционерах висят сотни нераскрытых дел, включая изнасилования, убийства, изуверства и прочее. Молодой человек, подвыпивший по дури и попавший в руки родной милиции, может оказаться обвинен в чем угодно. В том числе, в распространении наркотиков. Встав перед этой реальной угрозой, родители будут готовы заплатить любые деньги, лишь бы вызволить ребенка, снять его с этой статьи. Не говорю о мамах, приходящих к батюшкам в храмы и рассказывающих, как ребенку навесили убийства, грабежи и прочее. Сегодня, действительно, в пенитенциарной системе никаких прав нет.

К сожалению, часто все-таки дыма без огня не бывает. И многие юноши попадают в эту систему, стоя в стороне и наблюдая за тем, как происходило преступление, но не участвуя в нем. Ах, воистину, береженого Бог бережет. С кем поведешься, от того и наберешься. На Бога надейся, сам же не плошай.

Посещая тюрьмы и зоны, как правило, все-таки видишь: на человеке лежит печать совершенного злодеяния. Эти лица совершенно иные, чем лица ваших друзей и знакомых на воле. Редко там увидишь вообще здоровый цвет лица. И это объясняется, в том числе, дурным содержанием, духотой. Сейчас нет государя императора Александра III, который как-то, путешествуя по Сибири, посетил тобольскую тюрьму и, увидев, что зекам душновато, велел поднять потолки до трех метров. Сейчас в этой тюрьме располагается прекрасная благоустроенная Тобольская духовная семинария. Я был приглашен туда и удивился: «В каких роскошных условиях вы живете, дорогие студенты. Какой метраж! Кто вам это построил?» Они говорят: «Александр Третий для заключенных своей империи это построил».

Кстати, путешествуя по этой тюрьме, государь император выслушивал ламентации, то есть жалобные причитания зеков, и каждый из них говорил, что он осужден несправедливо, что закон был слишком строг к нему. И, по преданию, нашелся в той тюрьме единственный заключенный, который на вопрос царя о том, какие он имеет пожелания, ответил: «Ваше Величество, я премного всем доволен». – «Ну, может, есть какие-то жалобы?» – «Нет у меня решительно никаких жалоб». – «В конце концов, может быть, хотите воспользоваться монаршей милостью быть помилованным?» – «Нет, я сижу совершенно законно. Признаю для себя маленьким то определение, которое вынес обо мне суд». Вот этого-то заключенного царь помиловал и освободил, пользуясь правом государя казнить и миловать поверх всех законов.

Так вот, общаясь с заключенными, видно, что в их душу глубоко вошла, будто каленым железом выжженная, печать прикосновения к миру преступлений. Ну, может быть, это не во всяких местах заключения. Я был в колонии особого режима и видел, что даже на юных, восемнадцати- и двадцатилетних верующих ребятах все-таки лежит это нечто. Это нечто, как и само пребывание в тюрьме, безусловно, изживается не сразу. Мы, священники, знаем, что человек, вышедший из тюрьмы, редко когда может выдержать искушение волей. Трудно ему войти в ту жизнь, в которой мы с вами плаваем, как утки в деревенском пруду. Тюрьма – это тоже своеобразный мир, своеобразный наркотик, который пытается вновь захватить освободившегося человека в свои объятия. Тот, кто прошел тюрьму, часто борим в течение всей жизни. Сердце его раздваивается. Совесть свидетельствует ему об одном, а условности мира, трудности обустройства на воле влекут его в другую сторону.

Конечно, общаясь с заключенными, мы понимаем, что они причастны к отрицательному жизненному опыту. И в этом смысле имеют более глубокий опыт, чем наш. Заключенному не скажешь красивые, но отвлеченные слова. Его не будешь поучать и назидать, потому что он часто прекрасно ориентируется даже в духовных предметах. Интересный феномен: из зоны пишутся письма каллиграфическим почерком. Видимо, у осужденных образуется время, чтобы исправить то, что не додала школа. Зековские письма просто можно класть под стекло. Многие зеки выражаются весьма изящно в литературном плане. Там, надо сказать, все таланты, полученные на воле, могут быть отшлифованы.

Конечно, когда мы общаемся с этой аудиторией, то, прежде всего, должны вооружиться великой теплотой, сердечностью, искренностью, приветливостью, благожелательством. Должны не столько говорить, сколько дышать миром и любовью к ним. Заключенные похожи на растения, которые из горшочков вылезли, но в силу скудости освещения остались чахлыми и бледными. Оживить их может только энергия чистой совести, мира, радости и любви, которою помазано Слово Божие.

Конечно же, трудно приходится человеку, замкнутому в четырех стенах, вынужденному общаться с тремя-четырьмя товарищами по несчастью, питающемуся однообразной пищей, делающему ограниченное число шагов. Ну, это я огрубляю, конечно. В зонах можно теперь и в футбол играть, и телевизор смотреть. Но все-таки, говоря с заключенными о духовных вопросах, конечно, нужно опираться на собственный малый опыт, говорить о Царствии Божием, внутри нас сокрытом. Заключенный, между прочим, весьма похож на пещерника, на столпника. Ограниченный затвором, он имеет прекрасную возможность изучать самого себя и отслеживать движения собственной души, вникать в помыслы, изучать страсти.

Конечно, сколько заключенных, столько и состояний, и положений. Вспомним, что в современной следственной тюрьме, в какой-нибудь Бутырке, в камере, рассчитанной на десятерых, сидит порой сто двадцать человек. На трехэтажных нарах спят по очереди. Время от времени мамы, приходя в храм, рассказывают нам, в каком переплете оказываются их милые дети, не отдавшие вовремя кредит или запутавшиеся в дурной истории, какие нечеловеческие, зверские, просто фашистские условия существуют в «бутырках», какие ужасы выпадают на долю бедных сопливых юношей, какую школу они там проходят. Дай Бог им вылезти оттуда не с отбитой печенью и опущенными почками.

И вот, находясь в таком аду, дай Бог верующему сердцу познать иной мир, к которому не может прикоснуться завистливое око или грязная рука – сокровенный мир души. «Душа моя – элизиум теней», – говорил Федор Тютчев. Действительно, есть в православии область аскетики, наука из наук, художество из художеств – слово о молитве. О молитве внимательной, молитве сокрушенной, молитве непрестанной. Об этой молитве так убедительно и просто говорят оптинские старцы, особенно два отца Анатолия, старший и младший. Последний писал о молитве Иисусовой. Да все оптинские старцы были великими делателями молитвы, тот же преподобный Варсанофий Оптинский. Заключенным, находящимся в затхлом, вонючем пространстве, действительно хочется быть свободными, как птица, воспарить, как белая чайка над взморьем. Предстоять Живому Богу пред Его Престолом тогда, когда вокруг свершаются всяческие непотребства, о которых и говорить-то в приличном обществе невозможно.

Вот слово о молитве всего более утешительно для них. Как лестница духовного восхождения к Богу. Не скроем, сегодня в подавляющем большинстве писем, получаемых из лагерных зон и тюрем, содержится достаточно однообразный набор просьб, начиная с хозяйственного мыла и кончая перечнем лекарств. И те, кто берется за переписку с заключенными, должны понимать свою ограниченность и не брать на себя слишком много. Сейчас в Богословском университете, надо сказать, накоплен большой опыт в этом направлении, есть даже курсы для тех, кто вступает в эпистолярный способ общения с осужденными. А если за дело берется лицо женского пола, то здесь случай особый. Нужно понимать, что значит женский почерк для сидящего двенадцать лет в мужской колонии. Некоторые особы, не задумываясь, присылают свою фотографию, делать этого нельзя. А на просьбу описать словесный портрет, ответьте – потом в обмане покаетесь, – что у вас нет одного глаза, нижняя губа оттопырена, зубы приказали долго жить, глаза мутные, ничего не выражающий взгляд, характер такой, что и животные не выдерживают. Действительно, зеки влюбляются в женского корреспондента, едва лишь увидят штемпель письма. Имейте в виду, что, когда приблизится конец их пребывания на зоне, они вам напишут: «Дорогая Шура, все бросил, еду к тебе». Будьте готовы, если одновременно трое приедут и позвонят в квартиру вашей мамы. Нет, это дело очень непростое. И поэтому, скажем, наши корреспонденты получают письма на адрес храма. Нужно соблюдать особые условия, общаясь с заключенными.

А все-таки это живые, трепетные сердца. Это человеческие души, у которых можно учиться покаянию. Переосмысление жизни иногда наступает не сразу. Но когда наступает – вы это понимаете, читая их признания, их исповеди.

Мне до сих пор памятен рассказ одного старого лагерника, изведавшего все «прелести» уголовного мира и уже в среднем пожилом возрасте пришедшего к вере. Он был крещен с детства, но не просвещен в церковных вопросах. И вот однажды его посетил Божественный свет. Он рассказывал, как почти что до вечера пребывал в сиянии Благодати Божией. Господь просветил его душу и даровал ему ни с чем не сравнимое блаженство. Он беседовал с Богом, как дитя, зрел Его Незримого, превратился, так сказать, в ученика Симеона Нового Богослова. Этот человек, который толком никогда и не причащался и не исповедовался, совершенно переродился в мыслях. Потом его оставило это райское состояние. И он стал бороться с трудностями жизни на воле, испытывая искушение вновь быть затянутым в уголовный мир. Но успешно этому сопротивлялся, даже до сих пор. Потом он вновь познал силу дурных привычек. Но то, как призвал его Господь, можно сказать, пригласив его на Фавор и дав созерцать Свой Божественный Свет, этого он забыть не может.

Конечно, сколько людей, столько и судеб. Мы, священники, храним в своем реестре, в своей сердечной библиотеке много интересных историй, которые порой и нас самих многому учат.

В заключение расскажу вам историю. Один зек, очень скромный, освободился и приехал к нам на приход. Подошел к настоятелю, ко мне то есть, и говорит: «Батюшка, я вам писал письма, вы мне отвечали на них, спаси вас, Господи. Вы получили извещение о том, что я приеду? Я приехал». Ну не станешь же обижать человека. Ничего я не получал, ничего не помню, никаких извещений не видел. Много с кем мы в переписке состоим, всех не перечтешь. Но ничего этого я, конечно, вслух не сказал. «Я рад, – говорю, – что вы прибыли. Дай Бог вам здоровья, какие ваши планы? Покормить, наверное, вас неплохо». – «Да не откажусь». – «Хорошо, вот вам приходской талончик, покушайте. А потом мы с вами поговорим». – «Нет, батюшка, я уж сразу. Еда – дело второстепенное. Не хлебом единым жив человек. (Они хорошие богословы.) Батюшка, – продолжает он, – я еду сейчас в такую-то епархию и в скором времени буду рукополагаться. У меня уже есть устное благословение епископа». «Ну что же, если так обстоят дела – хорошо». (Но на самом деле человек, побывавший в зоне, вряд ли может получить рукоположение. Есть к тому каноническое препятствие. Будучи осужден внешним законом, он уже не имеет должного авторитета как будущий священнослужитель. Должен быть человек с безупречной биографией. Раньше даже актеров и танцовщиков не пускали в батюшки).

«Вы знаете, батюшка, – говорит он мне, – у меня и сны были соответствующие». – «Интересно». – «Вот, я вам только три сна расскажу». Я приготовился терпеливо слушать. «Первый сон был такой. Еще я находился в местах не столь отдаленных. Приснился мне преподобный отец наш Сергий Радонежский. Смотрел он на меня с великой любовью, как монах на отрока Варфоломея с картины Нестерова. И говорит: «Ваня, будешь ты священником, и приход у тебя будет богатый». Говорю ему: «Да, Преподобный Сергий действительно милостив к вам, даже благосостояние вашего прихода определил своим словом». – «Батюшка, вы слушайте, что дальше было. Через месяц снится мне следующий сон. Является мне в нем преподобный отец наш Серафимушка…» Так он как-то очень ласково и немножко запанибратски назвал преподобного Серафима. Святой в не менее восторженных тонах рассказал этому Ване о том, какой у него будет приход, после чего тот уверился, что надо уже с епископом договариваться, куда же можно будет его послать. «А вот перед приездом к вам, отец Артемий, – продолжал тем временем гость, – приснился мне весь Собор наших новомучеников и исповедников Российских. Выступил вперед патриарх Тихон и сказал: «Поезжай к отцу Артемию, расскажи ему о своих снах и попроси обеспечить тебя на дорогу к епископу всеми необходимыми средствами для священнического служения, но только сам пока пусть ничего не покупает, просто передаст деньгами. Он не посмеет нас ослушаться, ибо мы предстоим Божьему Престолу и молим Господа за всю нашу Русскую землю. Вот я перед вами, батюшка», – и стоит передо мною с невинным видом, и лицо у него прямо как у семинариста: бородка, симпатичный раздвоенный пробор, кудри, выражение благостное.

Выслушав этот третий сон, говорю ему: «Либо ты, брат Иван, в великой прелести находишься, либо плут несусветный». Может быть, и не так строго я ему сказал, но примерно так. Совесть моя была чиста, потому что мы его накормили. Зеков озлоблять нельзя, они и без того «обижены судьбой». Если можешь, покорми, дай немножко денег и отпусти с миром.

Да, глубок человек. Но и мы должны понимать и выводить на чистую воду подобных «художников слова».

Главное: все жаждут любви, Божией и человеческой. Любовь, бескорыстное сострадание, сердечное милование ближнего – вот «товар», подлинность и качество которого распознаются сразу, а заключенные – люди проницательнейшие. Остается молиться и трудиться над собой, дабы сочувствие, как и благодать, снисходящая свыше, всегда обитали в сердцах.

Дата добавления: 2014-11-25