В. К. Чистов. Русская причеть

Причеть — один из древнейших поэтических жанров. Бытование её отмечено у большинства бесписьменных народов, остававшихся в XIX—XX веках на наиболее низких ступенях культуры, — тасманийцев, австралийцев, у племён и народностей Крайнего Севера и других. С другой стороны, первые по времени известия о причети или отклики её отыскиваются в древнейших памятниках письменности... (...) Всё это даёт право предполагать, что причеть существовала и у восточных славян задолго до XI века, которым датируются первые документальные свидетельства об обычае причитывать („плакаться“). Вместе с тем причеть бытует и до сих пор.

Известны отдельные записи причитаний, производившиеся в различных областях России в 1957—1958 годах. (...)

(...) Исполнение причитаний в жизни происходит в связи с совершенно определённым бытовым поводом, в специфической эмоциональной обстановке, неповторимой при записи, которая производится зачастую через несколько лет. В лучшем случае рядовая исполнительница создаёт при этом новый текст, имеющий отдалённое отношение к первоначальному; в худшем случае возникает текст, в котором спутываются воедино мотивы, случайно выхваченные из разных моментов обряда (похоронного, свадебного или рекрутского). Лишь изредка поэтически одарённая вопленица оказывается способной восстановить в своей памяти горестное событие, заново „вживается“ в состояние „действующих лиц“ и, опираясь на усвоенную ею традицию, создаёт текст, более или менее близкий к „оригиналу“.

Особенно важно, что при повторном воспроизведении рядовые исполнительницы подчас теряют самое ценное — конкретное бытовое наполнение причети, связанное с тем или другим индивидуальным случаем. Их тексты часто выглядят набором „общих мест“.

Именно это и привело некоторых исследователей, находивших в древнерусских памятниках и позднейших записях сходные „общие места“, к парадоксальному утверждению о полнейшей неизменяемости причети. Такое утверждение противоречит бытовой её природе, выдвигает на первый план „общие места“, которые, по-видимому, всегда были для исполнителей хотя и важным, но подсобным материалом, получавшим различное употребление и истолкование в зависимости от содержания причети. (...)

Сравнительно обильные записи причитаний во второй половине XIX века и в XX веке дают возможность составить определённое представление об особенностях русской причети, о её поэтической природе и художественных достижениях. (...)

Обычными мотивами и образами бытовой причети XIX—XX веков являются сиротство, мёрзнущая изба, нищенствующие дети, нераспаханная полоса и т.д. Всё это рисуется на контрастном фоне былого благополучия (обычно поэтически идеализированного) — семейного, материального, душевного. Образы бытовой причети варьировались в зависимости от обстоятельств, которые могли быть самыми различными, поэтому они с большим трудом поддаются систематизации, чем темы, образы и мотивы обрядовых видов народной причети.

Похоронный, свадебный и рекрутский обряды включали целый цикл причитаний, связанных своими темами, содержанием и системой образов с различными звеньями обряда.

Так, например, сразу же после констатации смерти звучит первая похоронная причеть — плач-вопрошение, в котором причитывающая, обращаясь к умершему, спрашивает его, почему он покинул семью, просит его открыть глаза, встать, заговорить, простить обиды, и т.д.

Вторая причеть — плач-оповещание. Он звучит в момент прихода в избу родных и соседей, узнавших о смерти. Основная её тема — горестный рассказ о том, как наступила смерть (этому часто предшествует рассказ о предчувствиях или о предвестниках смерти). Основные образы этого плача — сравнение умершего с закатившимся солнцем, упавшей звездой, погасшей свечой; здесь повторно звучит призыв встать, пробудиться, не покидать родных и т.д.

Обычно уже в первой причети начинается оплакивание горькой доли родни покойника („На кого ты нас покидаешь“). Дальнейшие причитания связаны с повторяющимися приходами родных, знакомых и соседей, с каждым из которых нужно поделиться горем. Один из замечательнейших образов этих плачей — Обида, которую не знает куда „сбыть“ вдова (нигде нет обиде „местечка“, она неотступно преследует вдову, всё в природе меняет свой облик при появлении Обиды — деревья вянут, камни трескаются, море „колыбается“).

Третье крупнейшее причитание — плач при вносе гроба. В этом причитании также довольно устойчивый круг привычных мотивов — благодарность тем, кто делал гроб, сравнение гроба с избой, в которой нет окон, дверей, постели, стола („Ой, плотнички-работнички“).

Четвёртая причеть — плач при выносе. В основе её — поэтические вопросы: „Куда ты отправляешься?“ и „На кого ты нас покидаешь?“ Здесь снова с особенной силой звучит рассказ о горестном положении оставшихся в живых, о подстерегающих их несчастьях.

Пятая причеть — плач по дороге на кладбище, который повторяет некоторые мотивы плача при выносе и плача-оповещания.

Шестая причеть — при опускании гроба в могилу и надмогильная. Здесь основное — обещание навещать могилу, украсить её цветами, просьба к покойнику „приходить в гости“, вопрошание — когда, „с какой сторонушки“ и в каком виде ждать покойного в гости, воображаемые картины его „гощения“.

Седьмая причеть — при возвращении с кладбища — строится на поэтическом изображении обряда мнимых поисков умершего в опустевшем и осиротевшем доме: избёнка покосилась, стекла замутились, скотина стоит понуря голову. Вместе с тем звучат и другие мотивы: кто будет пахать этой сохой? кто же станет мастерить этим топором? Отсюда очень лёгок переход к поэтическому предсказанию бед, ожидающих семью, потерявшую кормильца.

Восьмая причеть — поминальная. Собственно, поминальной причетью называется целый ряд плачей, связанных либо с посещением могилы в ритуальные дни (третий, шестой, девятый, двенадцатый, сороковой дни, годовщина смерти, так называемые „родительские дни“), либо с простой потребностью выразить нахлынувшие воспоминания, „рассказать“ умершему о трудностях, пережитых после его смерти. Поминальная причеть, исполняемая на могиле, кроме того обычно строится на так называемом „заклинании стихий“ („Вы завейте, ветры буйные!“), которые должны оживить покойного, на приглашении покойного „в гости“. Поминальная причеть, не связанная с посещением могилы, тесно смыкается с широкой областью бытовой причети.

Основная тема всего цикла свадебных причетей — плач о „вольной волюшке“, оплакивание „гражданской смерти“, как называл брак в старой деревне М.Горький.

В первых по времени исполнениях — сговорных — плачах девушка, которую сватали, обращалась к родителям с вопросами типа: „Неужели я была вам не работница?“, просила не обольщаться обещаниями сватов и жениха, не соглашаться на свадьбу, сравнивала своё девичество с чудесным зелёным садом. Если согласие дано и сговор состоялся (иногда это происходит во время так называемого рукобитья), невеста упрекает родителей, просит их взять слово назад, не выдавать её на чужую сторону.

После сватовства и рукобитья невеста начинает прощальные объезды родных, во время которых звучат особые плачи, называемые в северорусских областях „гостибными“. В них тоже звучат жалобы и попрёки, просьба защитить от „чуженина“ и „остудника“ — жениха, приглашение на свадьбу и после свадьбы в гости. Замужние женщины в ответных плачах рассказывают о горестях замужества, о том, как они расставались со своей „вольной волюшкой“, и т.д.

Во время „девишника“, едва ли не самого трогательного обряда свадебного цикла, звучат плачи — прощание с „красотой“, символизирующей девичество и девичью волю. Девушка спрашивает у подружек, куда ей спрятать свою „волю“, но бедной „волюшке“ нигде нету места; невеста прощается с подружками, просит их не забывать её и т.д.

Во время обрядового мытья в бане звучат специальные „баенные“ плачи — испрашивание благословения, упрёки в обмане (водушку принесли из болота, которое топтал конь „чуженина“ — жениха, топили баню горькой осиной).

И наконец, в день свадьбы звучит целая серия собственно свадебных плачей — мать, дочь и её подружки непрерывно обмениваются причитаниями при утреннем „бужении“, при торжественном одевании невесты, при расплетании косы, при приближении жениха, появлении его вместе с поезжанами в избе. Здесь ещё раз невеста просит воспрепятствовать свадьбе, призывает на помощь стихии, родных, подружек, оплакивает девичество, рассказывает свой последний девичий сон, просит её простить...

Рекрутские плачи тоже составляют своеобразный цикл, перекликающийся в некоторых моментах то со свадебным, то с похоронным циклом. Однако рекрутский обряд, более поздний по своему возникновению, не имел столь разработанного и единого для большинства русских областей ритуала. Основные его моменты

— извещение о рекрутском наборе и жеребьёвке

— прощание рекрута с родными

— рассказ о сне в последнюю ночь

— прощание с домом и семьёй

— и, наконец, проводы рекрута на сборный пункт и в воинскую часть —

неизменно сопровождались причитаниями матерей, жён, сестёр, тёток.

В отличие от похоронных плачей, в которых социальные мотивы выступают на фоне действия стихийных и непознанных сил природы (болезнь и смерть), и свадебных, основной темой которых является патриархальный семейный гнёт, рекрутские плачи осмысляли семейное несчастье как прямое проявление социального и государственного гнёта. (...)

Нарисованная выше тематическая схема похоронных, свадебных и рекрутских причитаний имела в своих основных моментах общерусское распространение. Однако почти в каждой местности был свой излюбленный круг образов, устойчивых словосочетаний и композиционных приёмов.

Различные местные традиции объединяются вместе с тем в несколько групп — северорусскую, южнорусскую, сибирскую и т.д. Так, например, в северорусской традиции очень развита символика растительная („берёзонька“, „осинье“, „деревиночка“, „травонька“), астральная (солнце, луна, звёзды) и отчасти символика птиц („лебедушка“, „ласточка“, „соколик“). В сибирской традиции растительной символики почти нет, но зато очень развита символика птиц и своеобразная символика „домашности“ (покойный — опора семьи — сравнивается со стеной, перилами и другими частями дома).

Северорусские причитания отличаются от южнорусских и сибирских большей эпичностью и некоторыми своими чертами заставляют вспоминать былину, историческую песню, балладу. Южнорусские и сибирские причитания, наоборот, близки к лирической песне. В различных традициях причитания колеблются от кратких прозаических восклицаний или лаконичных лирических „наигрышей“ до развёрнутых сюжетных плачей-поэм типа „Плача о холостом рекруте“ Федосовой.

Наиболее распространённый стих причети — трёхударный (либо двухударный) с постоянным положением первого и последнего ударения (анапестическая анафора и дактилическая клаузула) и относительно свободным расположением ударных и безударных слогов между ними. Общее число слогов колеблется в отдельных традициях от семи — девяти до одиннадцати — тринадцати.

Причитания исполняются своеобразным речитативом, который в целом характеризуется ярко выраженным декламационным началом и отсутствием широкого развития собственно мелодической стороны. Однако в различных областях они исполняются по-разному. В северных — причитания более напевны, в некоторых южных — это просто восклицания, не связанные в элементарное звуковое единство.

Поэтический язык русских причитаний, как и большинства других жанров устного народного творчества, отличается большой отработанностью, гармоничностью и целеустремлённостью средств выразительности.

Основное отличительное качество причети — трагизм, большая эмоциональная напряжённость — определяет все особенности её языка и поэтического стиля. Так, например, специфической чертой синтаксиса причети является его постоянное тяготение к вопросительным и восклицательным интонациям. Причитывающая очень редко просто говорит о чём-нибудь или ещё реже что-нибудь описывает, — она вопрошает, настойчиво требуя ответа даже тогда, когда знает, что ответа не последует; она восклицает в отчаянии, заклинает и знает при этом, что ничего не изменится.

Характерен приём повторения, нанизывания, как бы нагнетания синтаксически, интонационно и семантически сходных конструкций. Причитывающая задаёт вопрос за вопросом, варьируя при помощи синонимов, сходных образов, логически сплетающихся понятий, ассоциаций и т.п. какую-либо мысль, единую для всего причитания или какой-то его части. Она произносит восклицание за восклицанием, перечисляет всё, что только можно вспомнить в связи с трагическим событием, ввергнувшим её в это состояние. (...)

Эмоциональное усиление достигается и многими другими средствами. Исполнительницы как бы стремятся каждое чувство и каждый изображаемый предмет обрисовать сосредоточенно, резко и чётко. Поэтому для причитаний столь характерно изобильное употребление уменьшительных и увеличительных суффиксов не только существительных и прилагательных („людушки“, „ествушки“, „маханьице“, „посиделище“, „смелугище“, „молодёшенька“), но даже и наречий („суровёшенько“, „потихошеньку“, „поранёхоньку“, „невестешенько“ — неизвестно и т.п.) и, что совершенно удивительно, местоимений („мнецюшки“, „тебеюшки“).

Столь же характерно и употребление приставок, причём таких, которые не сообщают новый смысл, а усиливают корневое значение слова („испромолвить“,. „запохаживать“, „пооставить“, „обстолпиться“, „подомовый“, „завоенный“, „размолодый“, „пристарший“ и т.д.). Примечательно в этом смысле и наличие особых емких, динамичных и семантически насыщенных отглагольных существительных и прилагательных („съедуба“, „холостьба“, „гульба“, „спорыданье“, „упьянсливый“, „улыбчатый“, „заблудящий“, „поскакучий“).

В отличие от былины и песни эпитет в причети далеко не всегда указывает типичный признак. Чаще он направлен на выявление ряда признаков явлений или предметов, служит той же задаче эмоционального сосредоточения. Поэтому у существительного в причитаниях может быть одновременно два, три и даже четыре определения (например, „тайны милы советны дружны подружки“).

Подсчёт, произведённый А.П. Евгеньевой, показал, что одно существительное может иметь в плачах-поэмах И.А. Федосовой до тридцати определений. Например, существительное „дети“ имеет определения: сиротны, малы, милы, рожены, бажоны, любезны, сердечны, взрощены, обидные, бессчастные, беспокойные, хлопотливые, болезные, глупые, прозяблые, игривые, дурливые, желанные, бедные и т.д.

Федосова в этом отношении не представляет исключения — для причитаний вообще чрезвычайно характерно разнообразие и изобилие эпитетов, причём наибольшее количество эпитетов сосредоточивается, естественно, вокруг слов, обозначающих лицо, которое оплакивает причитывающая.

В стремлении к эмоциональной и семантической догрузке слова исполнительницы охотно употребляют сравнительно редкие в других жанрах составные прилагательные („богоданный“, „хитромудрый“, „скрозекозный“, „тонкобелый“, „малогребный“ и т.д.) и сдвоенные существительные („судьи-власти“, „огонь-пламя“, „честь-хвала“, „житье-жирушка“, „пора-времечко“, „путь-дороженька“) и наречия („страшно-ужасно“).

Очевидно, той же цели смысловой концентрации служат и удивляющие читателя, незнакомого с причитаниями, сочетания типа „умершая могилушка“ (могила, в которой похоронен умерший), „место погибшее“ (место, где кто-то погиб), „платьице умершее“ (платье, в которое обряжают умершую), „охотное гуляньице“ (гуляние, на котором хочется погулять), „часовенки спасёные“ (часовни, в которых спасаются), „сироты хлопотливые“ (сироты, которые доставляют хлопоты), „падун утоплый“ (водопад, в котором кто-то утонул).

Итак, традиция причети создала своеобразный поэтический стиль, способный выразить предельное трагическое напряжение чувств причитывающей. Этот стиль лучше всего определяется народными терминами — причеть, плач, вопль, крик и т.д. В нём запечатлелась талантливая, богатая чувствами душа русской крестьянской женщины. (...)

Дата добавления: 2014-11-16