Философия и религия 2 страница

После борьбы и уважения философствование, как воля к правдивости (Wahrhaftigkeitswille), пытается, в-третьих, привести противоположность между религией и философией к возможно большей понятийной ясности. Экзистенцию обеих необходимо углубить, показав им обеим подлинную трудность стоящей перед ними задачи.

идея церковного общества ориентирует на то, чтобы обращаться с верующими как с детьми: ока воспитывает в них неохоту принимать на себя от-вет за свое личное экзистенциальное отношение к Богу в сверхразумной вере; «Христианство - это индивид, здесь, отдельный индивид», - таково было убеждение философа. Государственный статус церкви обращает внимание ее служителей на умножение паствы и ее мирское состояние, и складывается религиозная культура, в которой человек может стать «христианином» номинально, по существу не зная, что это значит и чего требует от него звание христианина. Христианство сводится к благообразной древней традиции, разделяемой, как это ни парадоксально, неверующими «верующими». Освобождение церкви от государства, полагал философ, может быть только освобождением христианским путем, т.е. путем мученичества. Секулярные и мирские способы освобождения церкви от зависимости у государства рождают чуждое христианскому этосу понятие «толерантности», по сути равнозначное религиозному безразличию и теплохлад-ности. Эту свою критику Киркегор выразил в статьях в газете «Отечество (Fasdrelandet)» и в серии памфлетов «Мгновение» (1855). Полемика началась с вопроса о том, можно ли называть покойного епископа Якоба Мюнстера «свидетелем истины». В ходе полемики филоссф не раз выходил из себя и позволял себе очень резкие выражения в адрес официальной церкви, - но нельзя 'забыть, что эта борьба его «против церкви» была все же борьбой за истинное, экзистенциально-углубленно понимаемое христианское миросозерцание, борьбой за (литературное) «свидетельство об истине», а не за произвольно-субъективное «художественное» христианство, и не была моралистической критикой релит и и церкви. (Прим. первв.).

\333\

Истинная экзистенция, какова бы она ни была, неосуществима без того, чтобы подвергать сомнению себя самое. Для того, кто видит философию и религию в их неповторимом своеобразии, исключена возможность неопределенно колебаться между ними в легкомысленной беззаботности, нерешительно выдавая себя то за религиозного человека, то за философа. Просветление этого противоречия взывает к подлинному истоку как философии, так и религии. Оно настраивает человека против религии, поскольку последняя превращается в объективную достоверность, в привычку, магию и материализм. Оно же настраивает человека против философии, поскольку она желает существовать как объективная наука и удобное вступление во владение имеющим силу знанием. Ни философию, ни религию невозможно осуществить чисто и полно, если в осуществлении, так сказать, не уплатить за него постоянным сознанием угрозы, исходящей от другой истины.

Поскольку философия вынуждена ограничивать и релятивиро-вать любые объективности, поскольку они желают сделаться все-общезначимыми, - а потому остается в вопрошании и искании, человек видит себя в философии абсолютно угрожаемым и зависящим, в окончательной инстанции, только от своих собственных способностей. Если бы богослов возразил на это, что мы смешиваем человека и Бога, если видим истину в экзистенции; что мог сделать только один человек, Христос, как Сын Божий, того не смеет делать никакой Другой человек; то это были бы слова, которых философствующий, как таковой, абсолютно не понимал бы.

Конфликт должен приходить к разрешению в каждом индивидуальном человеке: или в пользу послушания и отказа от независимости, или в пользу свободы и отказа от культа и откровения. От этого решения и выбора между религией и философией не может с чистой совестью уклониться ни один человек, если он не хочет пребыть в темноте неопределенности. Но, однако, философия и религия не становятся оттого двумя соположенными возможностями, между которыми мы совершаем выбор; но решение становится осознано мною, только когда я уже стою на одной из двух сторон. Религию с точки зрения философии, как и философию с точки зрения религии, нельзя ни окинуть единым знающим взглядом, ни вообще по-настоящему увидеть. Выбор между ними совершается, стало быть, так, что я либо уже философствую, либо же нет, и затем решительно принимаю на себя то, что я, так экзистируя, есмь.

Решение в пользу религии по своему смыслу окончательно; остается только опасность сомнения и неуверенности. Решение в пользу философии остается открытым, человек осужден на вечное искание. Но если он, философствуя, не отказывает религии в истине, то нужно спросить, почему он не приходит к ней. Ответ на это будет таков: ему пришлось бы тогда забыть то самое, что есть для него неотклонимая истина:

\334\

Поскольку экзистенция во временном существовании может являться себе самой лишь исторически, а потому всякая отвлеченная объективность есть лишь относительная объективность, объективность же, как конкретное откровенное присутствие трансценденции в существовании, всегда порождалась людьми в их ситуациях, -ничто в существовании нельзя, не впадая в неправду, закрепить как некую объективную безусловность, значимую для всех. Явление экзистенции для себя не вправе антиципировать конец. Иначе экзистенция утратила бы свою возможность и приобрела бы взамен иллюзию. Свобода в существовании означает для нее, что есть бытие, небытие которого еще возможно.

Философия, как сознание этой ситуации, есть готовность к исканию. В ней есть некий недостаток, как неудовлетворенность несмотря ни на какое осуществление. Начала и конца мы не знаем, ибо человек, как человек, не вправе знать как уже наличное то, что он должен найти и чего должен добиться только своими силами. Величайшая вина его - если он ради лживого знания лишает себя возможности обрести свою экзистенцию в процессе исторического принятия решений. Пока еще есть время, судный день еще не настал (Solange Zeit ist, ist nicht das Ende der Tage).

Человек, решившийся философствовать, хотел бы, правда, получить реальную непосредственную насущную действительность трансценденции, реальное отношение к Богу в молитве - но он не желает обманывать себя¹. Он хотел бы склониться, но не пасть на колени перед делом рук человеческих, которое для него есть язык, открытый свободному истолкованию, но не исключительное бытие истины.

Поэтому, чем более философия с болью в сердце ощущала свой недостаток сравнительно с религией, тем яснее становилось для нее царство свободы. Божество ничего не говорит непосредственно, но кажется, что через эту возможность свободы оно говорит, а именно, требует, чтобы была исполнена его непостижимая для нас воля, в силу которой оно сделало человека независимым, чтобы он на собственную ответственность принимал решения о самом себе и обладал в том своим подлинным достоинством. С этой точки религия может показаться тюрьмой, в которой прикрывают ложным блеском потерянность самобытия в существовании и тем погрешают против Божества: кажется, будто сокровенное божество воспре-

¹ Если он перейдет эту границу, необходимым последствием того бы-дет абсолютное молчание. Ибо в акте высказывания Божество сразу же превратилось бы в объективность; то, что было пережито опытом, как высказанное осталось бы не истинным. Только в тайне сокровенность Божества остается нетронутой; но душа не замыкается от возможности, фанатически отрицая, в тишине своей внутренней жизни (Nur im Geheimnis bleibt die Verborgenheit der Gottheit unangetastet; aber die Seele verschlieBt sich nicht, fanatisch negierend, der Moglichkeit in der Stille ihrer Innerlichkeit).

\335\

щает философствующему человеку отступление в религию {ver-borgene Gottheit scheint dem philosophierenden Menschen zu verbi-eten, in die Religion zuriickzutreten).

Божество остается в сокровенности. Но человек, предоставленный самому себе, - он сам протягивает руку человеку. Вступая из времени в вечность, он сам есть единственная антиципация в существовании.

Философствующий человек, отделенный от спасения, даваемого церковью, хотя и принужден отказаться от общности с миллионами людей во всех веках, но он способен веровать в corpus mysticum царства духов, нигде и никогда не бывающего объективным и не допускающего рассмотрения извне. В нем тот, кого отдельный человек встречает, с кем он навсегда связан, - это его современники в живой насущной обоюдности, умершие же - как требовательные предки {die fordernden Ahnen). Это царство есть для него царство подлинного бытия, хотя он и не знает ни того, что оно есть, ни того, что оно такое. Ибо ориентироваться он может только в мире, а не в этом царстве, ворота которого не открываются перед тем, кто хочет только видеть и знать. Но в этом царстве пребывает тот, кто находит себя в свободном деянии вместе с другим (In ihm aber ist, wer sich durch sein Tun in Freiheit mit dem Anderen findet).

3. Реальные конфликты. - Философия и религия - это возможности для индивида; когда он борется или уже поборолся с сами собой, он в то же время борется со своим внутренним противником в той форме, в какой встречает его в мире. Здесь конфликты становятся реальными во взаимоисключающих установках противостоящих друг другу людей.

Конфликты заключаются в отношении к знанию и в отношении к авторитету, однако они теряют чистоту выражения, если в качестве вопросов о власти превращаются в жизненные конфликты. Свойства, присущие людям в большинстве и в массе, и организационный порядок церквей представляют по большей части упло-щенно в форме политических схваток то, что было изначально вопросом о самой экзистенции.

а) Конфликт в отношении к знанию: Когда знание овладевает объективным как всеобщезначимым, значимость которого налично существует как доказуемая для каждого, оно независимо от образа жизни и миросозерцания мыслящего.

Хотя содержание веры в своей объективности и принимает форму сознаваемого {die Gestalt eines Gewuflten), но вместо того чтобы иметь силу для каждого, оно существует только благодаря вовлечению (Einsatz) собственного бытия. Несомненность веры решается жить в понимании того, что существенность не может быть доказана, но может найти себе никогда не достигающее объективной силы подтверждение только в опыте самозасвидетельствования (Selbstbewahrung) верующего.

\336\

В то, что я могу доказать, мне нет надобности еще и веровать. Если я ищу некоторого содержания веры как объективной достоверности, то веру свою я уже утратил. Но если и не имеет смысла желание рационально доказывать веру, то все же вполне осмысленно намерение рационально развить ее в движениях мысли привести ее в светлости к полноте сознания. Эта рациональность подчинена всеобщим рациональным формам только в отдельных деталях, в себе и в своих следствиях. Мыслящий знает то, что составляет для него подлинную истину, как свою веру.

Если вера высказывается, становясь для себя предметной в мышлении и в действиях, то она вступает в мир явлений, знания и целей. Тогда высказанная в утвердительных суждениях вера необходимо подвергается также проверке при помощи суждений. Аргументам в ее пользу можно возразить, также аргументируя; поскольку она проявляет себя в специфических действиях, может быть поставлен вопрос о смысле действий, и этот смысл может быть отвергнут. Если вера находит себе выражение в абсолютной предметности и безусловной деятельности, то эта объективность веры распадается все же перед лицом рассудка, который хочет получить доказательство наличного существования абсолютных предметов, и обоснование безусловного.

Знание, в качестве которого высказывает себя вера, делая свои утверждения в виде суждений, понимает себя или на уровне возможного убедительно знаемого, и тогда оно вступает в конфликт с тем, что действительно можно знать с убедительностью, - или же оно знает в себе экспликацию верующей экзистенции, и именно как верующее знание не претендует быть убедительным. Как таковое, оно желает не подчинения, но призыва.

Вера не может подчинить себе знания; она хотела бы, чтобы то, что с убедительностью постигает рассудок, он тем не менее отверг вера требует sacrificio dell'intelletto¹. Только если вера осознала, что убедительно знаемое никогда не сможет совпасть для нее с тем, что есть она сама, а потому оно не может также и противоречить этому ее существу, конфликта между ними оказывается возможно избежать. Эта позиция, давно уже постигнутая в мысли, не была осуществлена по трем причинам'.

Даже если вообще¹ и кажется, что знание в смысле убедительной достоверности легко отделить от знания в вере, то осуществление этого замысла в частностях предполагает все же обладание методическим сознанием о способах знания во всех направлениях эмпирического и априорно-аргументативного исследования, а стало быть, предполагает знание о смысле и границах всякого знания и знание о том, что я могу и чего не могу знать. Поэтому в частностях, несмотря на признанное в общем виде разграничение, эти

¹ жертвоприношение интеллекта (итап).

\337\

границы то и дело нарушаются; ошибочно претендуют на владение убедительным знанием там, где его нет, или насильственно действующий авторитет своевольно отрицает убедительное знание там, где оно в действительности существует.

Вторая причина того, что конфликта не сумели избежать, заключается в том, что человек настаивает на убедительной объективности, потому что хотел бы получить то, что для него существенно, как приходящее извне, достоверное без опасной необходимости рисковать собою. Итак, вера принимает эту форму логической убедительности только для массы. Она утверждает тогда доказуемость бытия Божия, или единственно правильной политической цели, или откровение как подтвержденное свидетелями и тем самым доказанное исторически.

Третья причина заключается в том, что форма, в которой содержание веры выступает перед человеком в традиции, должна быть поначалу объективно-предметной и всеобщезначимой формой, которая принимается как непосредственно существующая. Хотя объективацию содержаний веры в традиции и можно принимать как их приготовление для возможного усвоения: поскольку, однако, это приготовление становится насильственным удержанием объективного содержания веры, уже может, смотря по особенному характеру этого содержания, начаться борьба между верой и знанием. Эта борьба не вспыхнет открыто, пока не достигнет сознания отчетливое разграничение способов знания, но она уже началась, как только убедительное эмпирическое знание, постигая само себя в понятии, утверждается на самом себе.

В отношении веры к убедительному знанию нам нужно было различить, веруют ли люди вопреки убедительному знанию в конфликте с ним, или же без конфликта веруют в то, что средствами убедительного знания не может быть ни доказано, ни опровергнуто, потому что оно вовсе не находится в пределах его мира; то есть, потому что оно находится вне границ возможного опыта разумного чувственно воспринимаемого существа. Границу между опытом в мире и содержанием веры можно перейти только посредством скачка в иное измерение бытия. Если эту границу стирают, то могут начать ошибочно отрицать или утверждать именем знания там, где речь вовсе не идет о чем бы то ни было убедительно знаемом.

Если утверждают действительность чуда, иными словами, вмешательства Божества в эмпирический мир вопреки закону природы и ожиданию, то всякое подобное событие может быть все же проверено и объяснено во взаимосвязи эмпирических процессов. Всякое утверждение о чуде обрекает себя на такую проверку. Такой процесс, как вознесение или воскресение во плоти, согласно всему имеющемуся у нас знанию, исключен. Сообщение очевидцев здесь не помогает; ибо со слов превосходных, казалось бы, свидетелей мы знаем столь много невоэможностей, что вопрос в таких случаях

\338\

стоит, скорее, о том, как произошло это освидетельствование, и что фактически произошло; а это, в отсутствие удовлетворительных источников, совершенно безнадежное вопрошание.

На проверка заканчивается там, где утверждение относится к чему-то такому, что никогда не бывает насущно действительным, например, к бытию потустороннего мира, не локализованного в астрономическом пространстве и в эмпирическом времени. Возможную границу проверки задает, кроме того, бесконечность числа сочетаний и элементов каждого индивидуального процесса. Отдельно взятый процесс во всей своей особенности отнюдь не поддается вполне убедительному объяснению {1st nicht ganz und gar zwingend erkiarbar); если, например, в этот процесс включается действие судьбы и провидения, противоречия со знанием не возникает, пока мы избегаем давать какое-либо определенное объяснение. Убедительному знанию не противоречит опыт действительности абсолютно уникальных, а потому не допускающих адекватного о них высказывания, событий. Посвященность в судьбы значительных людей как таковых, догадывающееся о чем-то предведение (das ahnende Vorauswissen), мгновенно прогреваемая достоверность некоторого события в его потрясающей действительности - тот, кто экзистенциально, а не просто как переживание, испытает это, не нарушит тишины. В этом есть нечто такое, что, будучи высказано в общих выражениях, становится ложью, тем более если мы велим записывать высказывания об этом опыте и станем проверять его реальность. Озадаченное молчание означает более глубокую истину: мы ничего не знаем.

Хотя ситуация вполне ясна, и борьбе между верой и убедительным знанием не было в ней надобности начинаться, эта борьба, однако, выступает перед нами в социологической действительности, причем и как насильственное подавление знания приобретшей социологическую власть верой, и как прорыв свободы знания против этой веры. Религия и философия ведут себя обыкновенно радикально различным образом.

Религия принуждала к sacrificium intetlectus¹, не разрушая этим самого своего существа. Религия лишь изредка отчетливо выражала тот смысл, который эта борьба имела для нее: содержание веры истинно, потому что оно абсурдно (credo quia absurdum²). Тогда открыто требуют, чтобы приоритет имело объективно зафиксированное содержание веры, в его противоречии убедительно знаемому и эмпирическому исследованию; подчинене рассудка, как вера вопреки рассудку, составляет заслугу. С этой установкой люди с ясным сознанием веруют против рассудка, а не сверх рассудка (gegen den Verstand, nicht uber den Verstand hinaus geglaubt). Но этот кон-

¹ жертвоприношение интеллекта (лат.)

² верую, ибо абсурдно (лат.).

\339\

фликг, затем порабощение и сопротивление ему возможны лишь там, где содержания веры высказывают в суждениях как утверждения. В большинстве случаев этой ситуации рационалистически избегают при помощи разных ухищрений. Вера не желает оказываться в конфликте с убедительным знанием; она хотела бы стать приемлемой также и для рассудка, без всякого ущерба для своей объективности. Ибо подобного самоуничтожения рассудка, как сознательного внутреннего акта, невозможно ожидать от массы людей, которая всегда живет в сокрытиях и компромиссах; эти люди не любят доводить дело до крайности. И однако же прежде не существовало - и сегодня не существует - ни одной социологически властной действительности религиозной веры, в которой бы не приходилось фактически прибегать к sacrificio dell'inteHetto.

Но для человека-философа внутреннее обязательство в отношении к убедительной истине знания всякого рода есть вопрос о его собственном безусловном бытии. Любая форма sacrificio dell Intel letto означает разрушение его свободы, а тем самым и его достоинства. Он не позволяет ставить границы исследованию и во-прошанию. Для него не существует ничего, чего бы он не должен был искать или видеть из одной боязни. Он презирает умонастроение, которое бы ради некоторого мифа хотело помешать пролить яркий свет на всякую эмпирическую фактичность.

Это обязательство философствующего человека перед всяким знаемым означает в то же время ограничение убедительного знания своими собственными пределами. Оно остается только основанием, как просветление эмпирически действительного, оно удерживает в нас свободу от иллюзий, оно бросает на дорогу камни, о которые мы спотыкаемся, если в пограничных ситуациях перед нами открывается действительность. Убедительное знание никогда не проникает в существо вещей, имеет силу относительно и парти-кулярно, в самом себе оно непоколебимо; но оно и не дает ответа ни на один жизненный вопрос;

б) Конфликт в отношении к авторитету. В то время как конфликт между верой и убедительным знанием может быть, по своему смыслу, разрешен с духовно-дисциплинированной ясностью, -знание как самопонимание веры остается в плену антиномии: истина этого знания или становится всеобщезначимым достоянием силой авторитета, или же в изначальной независимости если не усваивается, то отвергается на собственный страх и риск.

Как религия, так и философия знают, что содержание их веры предоставляется становящемуся сознанию в объективной форме благодаря традиции. Однако каждый человек, пробуждаясь к сознанию в исторически созданной ситуации, во всяком поколении располагает новыми возможностями только потому, что уже имеет некоторое основание в переданной ему традицией жизненной субстанции. Если бы - что можно помыслить только в самом предель-

\340\

ном случае - его ситуация повергала бы его в беэмирность атоми-зированного уединения, ему пришлось бы экзистировать из ничтожества своего витального рассудочного существования; он жил бы в мучительном, но слепом отчаянии, не зная, чего, собственно, он хочет; он бессвязно избирал бы отдельные вещи, чуждый прозрачного понимания, или же напряженно застывал бы в пустой выносливости ничто. Правда, традиция, рассмотренная извне, есть только исторический контекст, благодаря которому каждое следующее поколение образуется как то, исходя из чего продолжает свою работу исторического образования; но, коль скоро традиция постигается изнутри, в ней есть ускользающая от рассмотрения действительность экзистенции. Кристаллизация традиции в прочные формы авторитета неизбежна', она социологически необходима для того, чтобы обеспечить передачу традиции от эпохи к эпохе, и экзистенциально необходима, потому что она представляет собою первую форму достоверности бытия для каждого вновь пробуждающегося существования.

Хотя философии и религии одинаково присуще сознание историчности подлинного содержания возможной экзистенции, как безусловности веры, они, однако же, вступают в конфликт между собой по поводу авторитета.

Правда, философская независимость только благодаря авторитетной традиции может получить свое содержание, и только в напряженном отношении к ней она может прийти к самой себе. Но так же, как подчиняться авторитету при ясном знании означало бы для нее утрат экзистенцию, а с ней и саму веру, так, в свою очередь, абсолютная независимость с отрицанием исторической субстанции лишилась бы всякого содержания. Поскольку авторитет и независимость не представляют собою координированных звеньев некоторого целого, скорее, все решает здесь то обстоятельство, что именно пробудившийся к сознанию человек в случае конфликта будет считать истиной, и поскольку тот, кто решился, уже не способен видеть противную сторону такой, какова она на самом деле, то это напряжение между философией и религией прорывается в том или в ином направлении. Тому, кто скован авторитетом, независимо мыслящий представляется находящимся во власти хаотической субъективности, заблуждающимся существом, ставящим себя самого на место Божества. Независимому пленник авторитета представляется предателем трансцендентно укорененной свободы человека (Dem Autoritatsgebundenen erscheint der Unabhangige als der chaotiscnen Subjektivitat verfallen, als irrendes Wesen, das sich mil der Gottheit verwechselt. Dem Unabhangigen erscheint der AutoritStsge-bundene als Verrater an der transzendent verankerten Freiheit des Menschen).

В философствовании безусловное подчинение авторитету понимается как иное и лишь извне, только чтобы отличить его от себя.

\341\

В самой по себе вере в авторитет философия, - пусть она и сознает, что действительность этой веры от нее ускользнула, - может видеть только сдвиг историчности в сторону абсурдного и всеобщего, из которого философия категорически хотела бы возродиться вновь, если она знает о себе, что она, как историчность, есть не вынужденный результат исторических условий, но существует в независимости выбора между свободным принятием или отрицанием. Как осуществляется воплощение объективного, - это решается существом вновь возникающей экзистенции. Правда, поначалу в ней есть подчинение авторитету, поскольку экзистенция есть лишь благодаря тому, что она получает в наследство (Existenz nur ist durch das, was sie uberkommt). Но затем в экзистенции получает реальность независимость самобытия, поскольку для нее истинно не то, что объективно имеет силу, но то, что для нее истинно и в том одновременно объективно.

Философствование знает, что оно, как историчное (geschichtli-ches), находится в процессе историчного усвоения. Но ни историческое знание (das historische Wissen), ни подчинение известному историческому авторитету (historische AutoritSt) не является историчным или историческим усвоением:

Пытаться понять историчность экзистенции исторически - значит релятивировать ее. Ставшее самостью в историчности уже не есть более одна возможность среди других (каково для истории то, что просто было в прошлом (das лиг Gewesene)). Хотя для экзистенции и соблазнительно считать свою историчную безусловность в ее отвлеченной безусловности единственной всеобщезначимой истиной; но это смешение сразу же ставит под вопрос и саму ее собственную безусловность. если одна истина как исторически откровенная и потому энаемая истина фиксируется таким образом как имеющая силу для всех, то философствованию подобная истина кажется неприемлемым парадоксом.

Так же мало убеждают нас и те основания, какие можно привести в оправдание подчинения авторитету: что человек слишком слаб, чтобы он мог посметь утвердиться на самом себе; что авторитет, указывающий ему правый путь к истине - это благословение для него; что без прочной опоры на авторитет человек попадает в безраздельную власть случайной субъективности; что сознание своей ничтожности взывает к человеку, чтобы, подчинившись авторитету, он сознался в этом ничтожестве. Каждое из этих оснований есть отречение от свободы. Правда, если философствование представляется нам как то, что дает человеку его подлинное достоинство, не следует забывать о том, что большинство остается ни с чем; философствование видит все же, что оно есть лишь возможность во всех, действительность же - в немногих; оно вынуждено признать благодеянием то обстоятельство, что для людей, не владеющих своей свободой или не желающих ее, остаются в силе порядки

\342\

церкви. Но хотя подобная оценка правильно выражала бы эмпирическое положение дел и могла бы служить указателем пути для политического поведения, она очевидно не улавливает настоящей субстанции действительности церкви.

А потому ни одно из вышеперечисленных обоснований не может выразить того, чем в самом деле является вера в авторитет. Будь она действительно только этим, авторитет был бы неправдой не только для философствующего человека, но и вообще. Авторитет был бы иллюзорен, если бы не имел своего истока в религии, как некоем недоступном для философствования истоке. Ни социологическое могущество церквей, ни значимость религии как стимула в движении философствования были бы невозможны, если бы речь шла только лишь о послушании налично действительному уставу. Авторитет, через находящее себе выражение в нем историчное сознание, обращается также и к философствующему. Он кажется его союзником против беспочвенности начинающего будто бы из ничто разума, который, однако, есть на деле только бессодержательный рассудок. Он дает ему чувствовать истину преданности самобытия перед лицом трансценденции - но все же он являет себя философствующему только как авторитет в мире, а не как транс-ценденция. Поэтому именно в этой своей близости авторитет остается подлинным врагом философствования.

Остается в силе вопрос о том, каким образом бывает изначально насущно действительным историчное: "в зависимом ли отношении к объективности, которая выступает как авторитет и потому не подлежит проверке, или в независимом усвоении; в безопасном ли убежище объективного, в котором незаметно исчезает и растворяется самобытие, протягивающее нам в мире руку, или в этом самобытии и в неустранимой опасности. Философствуя, человек пытается из собственного истока ввести в насущно действительное осознание то, чем является он исторично; постичь в опыте самости то, что он выбирает; собственным усмотрением выяснить определенно то, что он решает; и напротив - отвергнуть авторитет, как последнюю инстанцию решения.

Эта позиция, однако, в своей абстрактности не более чем формальна. Пока она остается лишенной содержания, она лишена также и возможности. Я обретаю ее в мгновение проясняющегося самосознания; тогда она фактически поддерживается еще содержанием историчной субстанции, из которой я живу прежде, чем начну размышлять о ней. Только теперь начинается критика того, из чего я всегда уже есмь, прежде чем я желаю быть этим. Отныне мне грозят новые опасности: или обнищать в изоляции своей пустой независимости, которая тут же превращается в абсолютизацию моего эго (Eigenhert) как голой непосредственности существования в настоящем, или же отказаться от этой независимости в дешевом подчинении авторитетному содержанию традиции таким, каково оно есть.

Дата добавления: 2014-11-20