Фрейд З. Будущее одной иллюзии[71]

Если долгое время живешь внутри какой-то определенной культуры и неоднократно принимаешься исследовать, какими были ее истоки и путь развития, то рано или поздно чувствуешь искушение обратить взор в другом направлении и поставить вопрос, какая дальнейшая судьба предстоит этой культуре и через какие перемены ей назначе­но пройти. Вскоре замечаешь, однако, что подобное разыскание с са­мого начала оказывается во многих отношениях ущербным. Прежде всего потому, что лишь немногие люди способны обозреть человечес­кую деятельность во всех ее разветвлениях. Большинство поневоле вынуждено ограничиться одной, отдельно взятой, или несколькими областями; а чем меньше человек знает о прошлом и настоящем, тем ненадежнее по необходимости окажется его суждение о будущем.

Во-вторых, потому, что как раз в такого рода суждении субъектив­ные упования индивида играют роль, которую трудно переоценить; упования же эти неизбежно зависят от чисто личных моментов его собственного опыта, от большей или меньшей оптимистичности жиз­ненной установки, которая диктуется ему темпераментом, успехом или неуспехом его усилий. Наконец, дает о себе знать то примеча­тельное обстоятельство, что люди в общем и целом переживают свою современность как бы наивно, не отдавая должное ее глубинному со­держанию: они должны сперва неким образом взглянуть на нее со стороны; то есть современность — должна превратиться в прошлое, чтобы мы смогли опереться на нее в своем суждении о будущем.

Человек, поддавшийся искушению предложить от своего имени какое-то предсказание о вероятном будущем, поступит поэтому бла­горазумно, если будет помнить о вышеназванных помехах, равно как и о ненадежности, присущей вообще всяким пророчествам. Лично меня все это заставляет поспешно уклониться от слишком обширной задачи и сразу заняться небольшой частной областью, которая к тому же и прежде привлекала мое внимание. Сперва мне, правда, придется как-то определить ее место внутри всеобъемлющего целого.

Человеческая культура — я имею в виду все то, в чем человече­ская жизнь возвысилась над своими биологическими обстоятельст­вами и чем она отличается от жизни животных, причем я пренебре­гаю различением между культурой и цивилизацией, — обнаруживает перед наблюдателем, как известно, две стороны. Она охватывает, во-первых, все накопленные людьми знания и умения, позволяющие им овладеть силами природы и взять у нее блага для удовлетворения че­ловеческих потребностей, а во-вторых, все институты, необходимые для упорядочения человеческих взаимоотношений и особенно — для дележа добываемых благ. Оба эти направления культуры связаны между собой, во-первых, поскольку на взаимоотношения людей ока­зывает глубокое влияние мера удовлетворения влечений, дозволяе­мая наличными благами, во-вторых, поскольку отдельный человек сам может вступать в отношения с другим по поводу того или иного блага, когда другой использует его рабочую силу или делает его сек­суальным объектом, а в-третьих, поскольку каждый отдельный ин­дивид виртуально является врагом культуры, которая тем не менее должна оставаться делом всего человеческого коллектива. Примеча­тельно, что, как бы мало ни были способны люди к изолированному существованию, они тем не менее ощущают жертвы, требуемые от них культурой ради возможности совместной жизни, как гнетущий груз. Культура должна поэтому защищать себя от одиночек, и ее ин­ституты, учреждения и заповеди ставят себя на службу этой задаче; они имеют целью не только обеспечить известное распределение благ, но и постоянно поддерживать его, словом, должны защищать от враждебных побуждений людей все то, что служит покорению при­роды и производству благ. Создания человека легко разрушимы, а наука и техника, построенные им, могут быть применены и для его уничтожения.

Так создается впечатление, что культура есть нечто навязан­ное противящемуся большинству меньшинством, которое ухитри­лось завладеть средствами власти и насилия. Естественно, напраши­вается предположение, что все проблемы коренятся не в самом су­ществе культуры, а вызваны несовершенством ее форм, как они складывались до сего дня. Нетрудно обнаружить эти ее недостатки. Если в деле покорения природы человечество шло путем постоянно­го прогресса и вправе ожидать еще большего в будущем, то трудно констатировать аналогичный прогресс в деле упорядочения челове­ческих взаимоотношений, и, наверное, во все эпохи, как опять же и теперь, многие люди задавались вопросом, заслуживает ли вообще защиты эта часть приобретений культуры. Хочется думать, что должно же быть возможным какое-то переупорядочение человече­ского общества, после которого иссякнут источники неудовлетво­ренности культурой, культура откажется от принуждения и от по­давления влечений, так что люди без тягот душевного раздора смо­гут отдаться добыванию благ и наслаждению ими. Это был бы золотой век, спрашивается только, достижимо ли подобное состоя­ние. Похоже, скорее, что всякая культура вынуждена строиться на принуждении и запрете влечений; неизвестно еще даже, будет ли после отмены принуждения большинство человеческих индивидов готово поддерживать ту интенсивность труда, которая необходима для получения прироста жизненных благ. Надо, по-моему, считать­ся с тем фактом, что у всех людей имеют место деструктивные, то есть антиобщественные и антикультурные, тенденции и что у боль­шого числа лиц они достаточно сильны, чтобы определить собою их поведение в человеческом обществе.

Этому психологическому факту принадлежит определяющее значение при оценке человеческой культуры. Если вначале еще мож­но было думать, что главное в ней — это покорение природы ради полу­чения жизненных благ и что грозящие ей опасности устранимы целе­сообразным распределением благ среди людей, то теперь центр тяже­сти переместился, по-видимому, с материального на душевное. Решающим оказывается, удастся ли и насколько удастся уменьшить тяжесть налагаемой на людей обязанности жертвовать своими влече­ниями, примирить их с неизбежным минимумом такой жертвы и чем-то ее компенсировать. Как нельзя обойтись без принуждения к куль­турной работе, так же нельзя обойтись и без господства меньшинства над массами, потому что массы косны и недальновидны, они не любят отказываться от влечений, не слушают аргументов в пользу неизбежности такого отказа, и индивидуальные представители массы поощря­ют друг в друге вседозволенность и распущенность. Лишь благодаря влиянию образцовых индивидов, признаваемых ими в качестве своих вождей, они дают склонить себя к напряженному труду и самоотрече­нию, от чего зависит существование культуры. Все это хорошо, если вождями становятся личности с незаурядным пониманием жизненной необходимости, сумевшие добиться господства над собственными вле­чениями. Но для них существует опасность, что, не желая утрачивать своего влияния, они начнут уступать массе больше, чем та им, и потому представляется необходимым, чтобы они были независимы от массы как распорядители средств власти. Короче говоря, люди обладают дву­мя распространенными свойствами, ответственными за то, что инсти­туты культуры могут поддерживаться лишь известной мерой насилия, а именно люди, во-первых, не имеют спонтанной любви к труду и, во-вторых, доводы разума бессильны против их страстей.

Я знаю, что можно возразить против этих соображений.

Мне скажут, что обрисованные здесь черты человеческой массы, призванные доказать неизбежность принуждения для культурной де­ятельности, сами лишь следствие ущербности культурных институтов, по вине которых люди стали злыми, мстительными, замкнутыми. Но­вые поколения, воспитанные с любовью и приученные высоко ценить мысль, заблаговременно приобщенные к благодеянием культуры, по-иному и отнесутся к ней, увидят в ней свое интимнейшее достояние, до­бровольно принесут ей жертвы, трудясь и отказываясь от удовлетворе­ния своих влечений необходимым для ее поддержания образом. Они смогут обойтись без принуждения и будут мало чем отличаться от сво­их вождей. А если ни одна культура до сих пор не располагала человече­скими массами такого качества, то причина здесь в том, что ни одной культуре пока еще не удавалось создать порядок, при котором человек формировался бы в нужном направлении, причем с самого детства.

Можно сомневаться, мыслимо ли вообще или по крайней мере сейчас, при современном состоянии овладения природой, достичь подобной реорганизации культуры; можно спросить, где взять до­статочное число компетентных, надежных и бескорыстных вождей, призванных выступить в качестве воспитателей будущих поколе­ний; можно испугаться чудовищных размеров принуждения, кото­рое неизбежно потребуется для проведения этих намерений жизнь. Невозможно оспаривать величие этого плана, его значимость для будущего человеческой культуры. Он, несомненно, покоится на по­нимании того психологического обстоятельства, что человек наде­лен многообразнейшими задатками влечений, которым ранние дет­ские переживания придают окончательную направленность. Пределы человеческой воспитуемости ставят, однако, границы действеннос­ти подобного преобразования культуры. Можно только гадать, погасит ли и в какой мере иная культурная среда оба вышеназванных свойства человеческих масс, так сильно затрудняющих руководст­во обществом. Соответствующий эксперимент еще не осуществлен. По всей вероятности, определенный процент человечества — из-за болезненных задатков или чрезмерной силы влечений — навсегда останется асоциальным, но если бы удалось сегодняшнее враждеб­ное культуре большинство превратить в меньшинство, то было бы достигнуто очень многое, пожалуй, даже все, чего можно достичь.

Мне не хотелось бы создавать впечатления, будто я забрел слиш­ком далеко в сторону от предначертанного пути моего исследования. Хочу поэтому со всей определенностью заверить читателя, что вовсе не намереваюсь оценивать гигантский эксперимент над культурой, кото­рый в настоящее время ставится в обширной стране между Европой и Азией. Я не обладаю ни профессиональными знаниями, ни способнос­тями, позволяющими судить о его осуществимости, анализировать це­лесообразность применяемых методов или измерять ширину неизбеж­ной пропасти между намерением и исполнением. То, что там готовится, не поддается из-за своей незавершенности рассмотрению, для которого предоставляет материал наша давно устоявшаяся культура.

Мы незаметно скользнули из экономической в психологичес­кую сферу. Вначале мы склонялись к тому, чтобы усматривать культурное Богатство в совокупности наличных благ и социальных институтов для их распределения. С осознанием того, что всякая культура покоится на принуждении к труду и на отказе от влечений, а потому неизбежно вызывает сопротивление со стороны объектов своих императивов, стало ясно, что сами блага, средства их получе­ния и порядок их распределения не могут быть главным или единст­венным содержанием культуры. Ибо им угрожает бунт и разруши­тельная страсть участников культуры. Рядом с благами теперь вы­ступают средства, способные служить защите культуры, — средства принуждения и другие, призванные примирить людей с нею и возна­градить их за принесенные жертвы. Эти средства второго рода мож­но охарактеризовать как психологический арсенал культуры.

Ради единообразия способа выражения будем называть тот факт, что какое-то влечение не может быть удовлетворено, отказом, установление, предписывающее этот отказ, — запретом, а состояние, вводимое посредством запрета, — лишением. Следующим шагом бу­дет различение между лишениями, которые затрагивают всех, и та­кими, которые касаются только отдельных групп, классов или про­сто одиночек. Первые — древнейшие: с запретами, предписывавши­ми эти лишения, культура начала неизвестное число тысячелетий назад свой отход от первобытного животного состояния. К своему изумлению, мы обнаружили, что они все еще действуют, все еще со­ставляют ядро враждебных чувств к культуре. Страдающие от них импульсивные желания заново рождаются с каждым ребенком; су­ществует целый разряд людей, невротики, которые уже и на эти от­казы реагируют асоциальностью.

Речь идет об импульсивных желаниях инцеста, каннибализма и кровожадности. Звучит несколько странно, когда эти импульсивные желания, в осуждении которых все люди, по-видимому, единодушны, ставятся на одну доску с другими, об удовлетворении которых или об отказе от которых в нашей культуре ведется столь оживленный спор, однако психологически приравнивание одних к другим оправданно. Отношение культуры к этим древнейшим импульсивным желаниям никоим образом не одинаково; лишь каннибализм представляется всеми отвергнутым и, для неаналитичного рассмотрения, вполне пре­одоленным; силу инцестных желаний мы еще можем почувствовать за соответствующим запретом; а убийство нашей культурой при оп­ределенных условиях до сих пор практикуется, даже предписывает­ся. Возможно, еще предстоят фазы развития, на которых удовлетво­рение и других, сегодня вполне допустимых, желаний будет казаться таким же неприемлемым, как сейчас каннибализм.

Уже в этих древнейших отречениях дает о себе знать один психологический фактор, сохраняющий значение и для всех после­дующих. Неверно, что человеческая психика с древнейших времен не развивалась и, в отличие от прогресса науки и техники, сегодня все еще такая же, как в начале истории. Мы можем здесь привести один пример этого психического прогресса. Наше развитие идет в том направлении, что внешнее принуждение постепенно уходит внутрь, и особая психическая инстанция, человеческое сверх-Я, включает его в число своих заповедей. Каждый ребенок демонстрирует нам процесс подобного превращения, благодаря ему приобщаясь к нрав­ственности и социальности. Это усиление сверх-Я есть в высшей сте­пени ценное психологическое приобретение культуры. Личности, в которых оно произошло, делаются из противников культуры ее но­сителями. Чем больше их число в том или ином культурном регионе, тем обеспеченнее данная культура, тем скорее она сможет обойтись без средств внешнего принуждения, мера интериоризации, однако, очень различна для отдельных запретов.

В отношении вышеупомя­нутых древнейших требований культуры интериоризация, если ос­тавить в стороне досадные случаи неврозов, похоже, в значительной мере достигнута. Ситуация меняется, когда мы обращаемся к другим импульсивным желаниям. С изумлением и тревогой мы обнаружи­ваем тут, что громадное число людей повинуется соответствующим культурным запретам лишь под давлением внешнего принуждения, то есть только там, где нарушение запрета грозит наказанием, и только до тех пор, пока угроза реальна. Это касается и тех так назы­ваемых требований культуры, которые в равной мере обращены ко всем. В основном с фактами нравственной ненадежности людей мы сталкиваемся в этой сфере. Бесконечно многие культурные люди, которые отшатнулись бы в ужасе от убийства или инцеста, не отка­зывают себе в удовлетворении своей алчности, своей агрессивности, своих сексуальных страстей, не упускают случая навредить другим ложью, обманом, клеветой, если могут при этом остаться безнака­занными, и это продолжается без изменения на протяжении многих культурных эпох.

В отношении ограничений, касающихся лишь определенных классов общества, мы сталкиваемся с примитивной и вполне недву­смысленной ситуацией. Как и следовало ожидать, обойденные клас­сы завидуют привилегиям элиты и готовы на все, чтобы отделаться от своей дополнительной доли лишения. Когда это невозможно, вну­три данной культуры пускает корни устойчивая неудовлетворен­ность, способная привести к опасным мятежам. Если культура не в си­лах справиться с положением, когда удовлетворенность определен­ного числа ее представителей имеет своей предпосылкой угнетение других, возможно большинства, а это имеет место во всех современ­ных культурах, то угнетенные понятным образом проникаются ост­рой враждебностью к культуре, которую они поддерживают своим трудом, но к благам которой они причастны в слишком малой мере. Интериоризации культурных запретов в таком случае ожидать от угнетенных не приходится, они, наоборот, не расположены призна­вать эти запреты, стремятся разрушить саму культуру, отменить при возможности самые ее предпосылки. Враждебность этих клас­сов культуре так очевидна, что благодаря ей теряется из виду более скрытная враждебность лучше обеспеченных общественных слоев. Нечего и говорить, что культура, оставляющая столь большое число участников неудовлетворенными и толкающая их на бунт, не имеет перспектив на длительное существование и не заслуживает его. Ме­ра интериоризации предписаний культуры — популярно и научно выражаясь, нравственный уровень ее участников, — не единственное духовное благо, которое надо принимать в расчет при оценке куль­туры. У нее есть и другое Богатство — идеалы и творения искусства, то есть виды удовлетворения, доставляемые теми и другими.

Мы слишком склонны причислять идеалы той или иной куль­туры — то есть ее оценку того, что следует считать высшим и наибо­лее престижным достижением — к ее психологическому достоянию. При первом приближении кажется, будто этими идеалами опреде­ляются успехи культуры; реальная зависимость может быть, одна­ко, иной: идеалы формируются после первых успехов, которым спо­собствует взаимодействие внутренних задатков с внешними обстоя­тельствами, и эти первые успехи фиксируются в идеале, зовущем к их повторению. Удовлетворение, которое идеал дарит участникам культуры, имеет тем самым нарциссическую природу, оно покоится на гордости от уже достигнутых успехов. Для своей полноты оно тре­бует сравнения с другими культурами, ринувшимися к другим достижениям и сформировавшими другие идеалы. В силу таких раз­личий каждая культура присваивает себе право презирать другие. Таким путем культурные идеалы становятся поводом к размежева­нию и вражде между различными культурными регионами, что все­го отчетливее наблюдается между нациями.

Нарциссическое самодовольство собственным идеалом тоже относится к тем силам, которые успешно противодействуют внутри данного культурного региона разрушительным настроениям. Не только привилегированные классы, наслаждающиеся благодеяния­ми своей культуры, но и угнетенные могут приобщаться к этому удовлетворению, поскольку даруемое идеалом право презирать чу­жаков вознаграждает их за униженность в своем собственном обществе. Пусть я жалкий, задавленный долгами и воинской повинностью плебей, но зато я римлянин, имею свою долю в общей задаче покорять другие народы и предписывать им законы. Такая идентифика­ция угнетенных с классом своих правителей и эксплуататоров есть опять же лишь частичка более широкой картины. С другой стороны, угнетаемые могут быть аффективно привязаны к угнетателям, ви­деть в своих господах, вопреки всей враждебности, воплощение соб­ственных идеалов. Не сложись между ними таких, в сущности, взаимно удовлетворяющих отношений, оставалось бы непонятным, почему столь многие культуры, несмотря на оправданную враждеб­ность к ним больших человеческих масс, продержались столь долгое время.

Другого рода удовлетворение доставляет представителям то­го или иного культурного региона искусство, правда, как правило, недоступное массам, занятым изнурительным трудом и не получив­шим индивидуального воспитания. Искусство, как мы давно уже убедились, дает эрзац удовлетворения, компенсирующий древней­шие, до сих пор глубочайшим образом переживаемые культурные запреты, и тем самым как ничто другое примиряет с принесенными им жертвами. Кроме того, художественные создания, давая повод к совместному переживанию высоко ценимых ощущений, вызывают чувства идентификаций, в которых так остро нуждается всякий культурный круг; служат они также и нарциссическому удовлетво­рению, когда изображают достижения данной культуры, впечатля­ющим образом напоминают о ее идеалах.

Самая, может быть, важная часть психического инвентаря культуры до сих пор еще не упоминалась. Это ее, в широчайшем смысле, религиозные представления, иными словами, — как нам предстоит обосновать ниже — ее иллюзии.

Как для человечества в целом, так и для одиночки жизнь труд­нопереносима. Какую-то долю лишений накладывает на него культу­ра, в которой он участвует, какую-то меру страданий готовят ему другие люди, либо вопреки предписаниям культуры, либо по вине не­совершенств этой культуры. Добавьте сюда ущерб, который наносит ему непокоренная природа, — он называет это роком. Последствием такого положения его дел должны были бы быть постоянная грызу­щая тревога и тяжелая обида от оскорбления чувств естественного нарциссизма. Как одиночка реагирует на ущерб, наносимый ему культурой и другими, мы уже знаем: он накапливает в себе соответ­ствующую меру сопротивления институтам своей культуры, меру враждебности к культуре. А как он обороняется против гигантской мощи природы, судьбы, которые грозят ему, как всем и каждому?

Культура облегчает ему здесь задачу, она старается в одинако­вой мере за всех; примечательно, что, пожалуй, все культуры делают в этом отношении одно и то же. Они никогда не дают себе передышки в выполнении своей задачи — защитить человека от природы, они только продолжают свою работу другими средствами. Задача здесь троякая, грубо задетое самолюбие человека требует утешения; мир и жизнь должны быть представлены не ужасными, а кроме того, просит какого-то ответа человеческая любознательность, движимая, конеч­но, сильнейшим практическим интересом. И чем более самостоятель­ной оказывается природа, чем дальше отстраняются от нее Боги, тем напряженнее все ожидания сосредоточиваются на третьей отведен­ной им функции, тем в большей мере нравственность становится их подлинной сферой. Задача Бога теперь состоит в том, чтобы компен­сировать дефекты культуры и наносимый ею вред, вести счет страда­ниям, которые люди причиняют друг другу в совместной жизни, сле­дить за исполнением предписаний культуры, которым люди так пло­хо подчиняются. Самим предписаниям культуры приписывается божественное происхождение, они поднимаются над человеческим обществом, распространяются на природу и историю мира.

Так создается арсенал представлений, порожденных потреб­ностью сделать человеческую беспомощность легче переносимой, выстроенных из материала воспоминаний о беспомощности собст­венного детства и детства человеческого рода. Ясно видно, что такое приобретение ограждает человека в двух направлениях — против опасностей природы и роки и против травм, причиняемых самим че­ловеческим обществом. Общий смысл всего таков: жизнь в нашем ми­ре служит какой-то высшей цели, которая, правда, нелегко поддает­ся разгадке, но, несомненно, подразумевает совершенствование че­ловеческого существа. По-видимому, объектом этого облагорожения и возвышения должно быть духовное начало в человеке — душа, ко­торая с течением времени так медленно и трудно отделилась от тела.

Все совершающееся в земном мире есть исполнение намерений како­го-то непостижимого для нас ума, который пусть трудными для пони­мания путями и маневрами, но в конце концов направит все к благу, то есть к радостному для нас исходу. За каждым из нас присматривает благое, лишь кажущееся строгим провидение, которое не позволит, чтобы мы стали игральным мячом сверхмощных и беспощадных сил природы; даже смерть есть вовсе не уничтожение, не возвращение к неорганической безжизненности, но начало нового вида существова­ния, ведущего по пути высшего развития. И, с другой стороны, те же нравственные законы, которые установлены нашими культурами, царят над всеми событиями в мире, разве что всевышняя инстанция, вершащая суд, следит за их исполнением с несравненно большей вла­стностью и последовательностью, чем земные власти. Всякое добро в конечном счете по заслугам вознаграждается, всякое зло карается, если не в этой форме жизни, то в последующих существованиях, на­чинающихся после смерти. Таким образом, все ужасы, страдания и трудности жизни предназначены к искуплению; жизнь после смерти, которая продолжает нашу земную жизнь так же, как невидимая часть спектра примыкает к видимой, принесет исполнение всего, че­го мы: здесь, может быть, не дождались. И неприступная мудрость, управляющая этим процессом, всеблагость, в нем выражающаяся, справедливость, берущая в нем верх, — все это черты божественных существ, создавших нас и мир в целом. Или скорее единого божест­венного существа, которое в нашей культуре сосредоточило в себе всех Богов архаических эпох. Народ, которому впервые удалось та­кое соединение всех божественных свойств в одном лице, немало гор­дился этим шагом вперед. Он вышелушил отцовское ядро, которое с самого начала скрывалось за всяким образом Бога; по существу это был возврат к историческим началам идеи Бога. Теперь, когда Бог стал единственным, отношение к нему снова смогло обрести интим­ность и напряженность детского отношения к отцу. Коль скоро для бо­жественного отца люди сделали так много, им хотелось получить вза­мен и вознаграждение, по крайней мере стать его единственным любимым ребенком, избранным народом. Намного позднее благочес­тивая Америка выдвинет притязание быть God's own country, “соб­ственной страной Бога”, и это опять же верно в отношении одной из форм поклонения человечества божеству.

Подытоженные выше религиозные представления, естест­венно, имели долгую историю развития, зафиксированы разными культурами на их различных фазах. Я взял отдельную такую фазу, примерно соответствующую окончательной форме религии в нашей сегодняшней белой, христианской культуре. Легко заметить, что не все детали религиозного целого одинаково хорошо согласуются друг с другом, что противоречия повседневного опыта лишь с большим трудом поддаются сглаживанию. Но и такие, какие они есть, эти — в ши­роком смысле религиозные — представления считаются драгоцен­нейшим достоянием культуры, высшей ценностью, какую она мо­жет предложить своим участникам, гораздо большей, чем все искус­ства и умения, позволяющие открывать земные недра, снабжать человечество пищей или предотвращать его болезни.

Вопросы к тексту:

1. Что понимает Фрейд под «человеческой культурой»? Какие два направления в культуре выделяет Фрейд?

2. Почему «инсти­туты культуры могут поддерживаться лишь известной мерой насилия»? Какие возражения могут быть выдвинуты против такого понимания культуры?

3. Что такое «отказ», «запрет» и «лишение»? Как связаны между собой эти феномены?

4. Какие два типа «лишений» различает Фрейд? Что лежит в основании различения?

5. Как описывает Фрейд инстанцию «Сверх-Я»? Какова функция «Сверх-Я» в культуре?

6. Почему «культурные идеалы становятся поводом к размежева­нию и вражде между различными культурными регионами»?

7. Как трактует Фрейд психологическую природу искусства?

8. В чем видит Фрейд основную психологическую функцию религии?

Дата добавления: 2014-11-20