Данто А. Аналитическая философия истории[67]

ГЛАВА I. СУБСТАНТИВНАЯ И АНАЛИТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ ИСТОРИИ

Выражение “философия истории” относится к двум разным видам исследования. Я буду говорить о них как о субстантивной [substantive] и аналитической философии истории. Первая из них связана с обычным историческим исследованием. Это означает, что философ-субстантивист, как и историк, занимается описанием того, что произошло в прошлом, хотя стремится сделать нечто большее. С другой стороны, аналитическая философия истории не просто связана с философией, она и есть философия, но философия, применяемая для решения специальных концептуальных проблем, возникающих как в практике изучения истории, так и в субстантивной философии истории. На самом деле субстантивная философия истории столь же мало связана с философией, как и сама история. Эта книга представляет собой исследование по аналитической философии истории.

Сначала я проанализирую, на что еще, помимо описания прошлого, претендует субстантивная философия истории. Несколько огрубляя, можно было бы сказать, что в отличие от обычных исторических сочинений, пусть даже самых амбициозных, философия истории стремится дать описание всей истории. Такая характеристика, однако, сразу сталкивается с некоторыми трудностями. Допустим, мы взяли вместе все обычные исторические сочинения и затем добавили к ним новые исторические сочинения, восполняющие все пробелы истории, так что в итоге мы получили полное, завершенное описание всего, что когда-то произошло. Тогда можно было бы сказать, что мы дали изложение всей истории, следовательно, создали философию истории. Однако на самом деле мы этого не сделали: в лучшем случае мы получили изложение всего прошлого. Поэтому мы должны отличать целостность истории от целостности прошлого. Один из способов осуществить это заключается в следующем.

Обычно мы считаем, что историк заинтересован в тщательном изучении и описании конкретных событий прошлого. Слово “событие” я использую здесь в достаточно широком значении, но, скажем, Французская революция может служить примером события, изучением и описанием которого интересуется историк. Должно быть, существует бессчетное множество событий, относительно которых мы имеем очень мало свидетельств, и большое число других событий, которые, как мы считаем, должны были произойти, но о которых мы знаем только то, что они должны были случиться. Короче говоря, в нашем описании прошлого имеется множество пробелов. Допустим, однако, что все эти пробелы заполнены и о любом событии нам известно столько же, сколько мы знаем о Французской революции. Предположим, нам известно все, что когда-либо случилось, и у нас есть идеальная хроника всего прошлого. И все-таки это была бы еще не вся история, которая, как я отметил, интересует философа-субстантивиста. Идеально полное изложение всего прошлого предоставило бы, в лучшем случае, лишь данные для субстантивной философии всей истории. Понятие данных соотносится с понятием теории, и здесь напрашивается мысль о том, что субстантивная философия истории представляет собой попытку обнаружить некую теорию, связанную со все еще не проясненным понятием всей истории. Я буду развивать эту мысль и выделю два вида таких теорий – описательные и объяснительные.

Под описательной в данном контексте понимается теория, которая стремится выявить некоторую структуру в череде событий прошлого и экстраполировать эту структуру в будущее, делая вывод о том, что будущие события либо повторяют, либо дополняют структуру, выявленную в событиях прошлого. Объяснительная теория пытается дать истолкование этой структуры в терминах причинности. Я полагаю, что объяснительная теория является философией истории лишь в той мере, в которой она связана с описательной теорией. Существует множество причинных теорий, стремящихся дать наиболее общее объяснение исторических событий с помощью наиболее общих терминов, ссылаясь на расовые, климатические или экономические факторы. Однако такие теории в лучшем случае вносят вклад в социальные науки и сами по себе отнюдь не являются философией истории. Философией истории является, например, марксизм, включающий в себя обе теории – описательную и объяснительную. С точки зрения его описательной теории, основным является конфликт между классами, причем любой данный класс создает своего антагониста как условие собственного существования и ниспровергается им: “вся прежняя история... была историей борьбы классов”. И история носит диалектический характер. Эта структура будет существовать до тех пор, пока действуют определенные причины, и попытка отождествить эти причины с различными экономическими факторами образует объяснительную теорию марксизма. Маркс предсказывал, что эта структура прекратит свое существование в будущем вследствие того, что причины, благодаря действию которых она существует, прекратят свое действие. О том, что произойдет после этого, Маркс не решался высказываться, ограничившись несколькими осторожными намеками. Он чувствовал, однако, что термин “история” уже не будет использоваться. История в его понимании должна была бы закончиться с исчезновением классовых конфликтов. Он, Маркс, предлагает лишь теорию истории. Отсюда ясно, что выражение “вся история” охватывает гораздо больше, чем “все прошлое”. Оно относится также и ко всему будущему или, если это важно, ко всему историческому будущему. К этому я еще вернусь.

Если связь между историей и философией мы рассматриваем указанным образом, то может возникнуть желание истолковать эту связь по аналогии с той, которая существует между астрономическими наблюдениями и теоретической астрономией. Так, например, Тихо Браге получил известность благодаря тому, что в течение длительного времени осуществлял чрезвычайно точные наблюдения положений (помимо всего прочего) известных планет. Однако самому ему не удалось в этих различных положениях обнаружить устойчивую структуру. Только Кеплер после длительной и напряженной работы смог открыть, что положения планет укладываются в эллипс, в одном из фокусов которого находится Солнце. Это напоминает то, что я назвал описательной теорией. Ньютону осталось объяснить, почему имеет место эта конкретная структура, т.е. построить объяснительную теорию. Философы истории иногда видят свою задачу именно в этом. Кант, например, писал:

“Какое бы представление в метафизическом смысле мы ни составили себе относительно понятия свободы воли, все же ее проявления, человеческие действия, точно так же, как и всякое другое природное явление, определяются всеобщими законами природы. История, занимающаяся повествованием об этих явлениях, как бы глубоко ни были скрыты их причины, все же позволяет надеяться, что, если бы она рассматривала игру свободной человеческой воли в целом, она могла бы открыть ее закономерный ход; и то, что у отдельных субъектов выглядит запутанным и лишенным всяких правил, по отношению ко всему роду все же можно было бы познать как некое неизменно поступательное, хотя и медленное, развитие его первоначальных задатков... Посмотрим, удастся ли нам найти путеводную нить для такой истории, и предоставим затем природе произвести человека, который был бы в состоянии ее сочинить. Ведь породила же она Кеплера, неожиданным образом подчинившего эксцентрические орбиты планет определенным законам, а также Ньютона, объяснившего эти законы всеобщей естественной причиной”.

Если бы мы продолжили дальше это сравнение, то могли бы сказать, что субстантивная философия истории находится в таком же отношении к обычному историческому исследованию, в котором теоретическая наука находится к научному наблюдению. Существовали и, возможно, все еще существуют в науке разделы, которые не выходят за рамки наблюдений, сбора образцов и т.п. Обычная история как раз и является такой наукой. Тогда субстантивную философию истории можно было бы представить как шаг вперед, поднимающий историю на следующие два уровня (соответственно кеплеровский и ньютоновский) научного познания. По сути, “философия истории” была бы научной историей, и слово “философия” в этом контексте представляло бы собой просто старое употребление этого термина, в соответствии с которым физика когда-то называлась “философией природы”. Законы Кеплера хотя и опирались на данные, собранные Тихо де Браге, однако были чем-то гораздо большим, предоставляя астрономам возможность не только систематизировать положения планет, наблюдавшиеся Тихо, но и предсказывать их будущие положения, причем даже тех планет, которые еще не были известны во времена Кеплера. Законы Ньютона объясняли не только те факты, которые были известны Тихо и Кеплеру, но (потенциально) и громадное число фактов, о которых они не знали. Точно так же можно было бы сказать, что по-настоящему успешная историческая теория далеко превосходит данные, собранные историей, и не только приводит их в некоторую систему, но также предсказывает и объясняет даже события будущей истории. Можно сказать, что именно в этом смысле субстантивная философия истории имеет дело со всей историей – со всем прошлым и будущим, со временем в целом. Историки же, напротив, интересуются только прошлым, а будущим начинают заниматься только тогда, когда оно становится прошлым. Это обусловлено тем, что все имеющиеся сегодня данные взяты из настоящего и прошлого, сейчас мы не можем получить данные из будущего, а история как раз и представляет собой деятельность по сбору данных.

Для субстантивной философии истории такая трактовка оказывается слишком лестной. Однако она чрезмерно принижает саму историю. Даже если считать, что предложенные концепции философии истории были попытками создать нечто подобное научным теориям, то уже самое слабое знакомство с ними показывает, что это были довольно неудачные попытки, настолько неудачные, что при сопоставлении хотя бы со столь простой описательной теорией, как теория Кеплера, они кажутся совершенно неуместными и почти полностью лишенными предсказательной силы. Даже наиболее влиятельные из концепций объяснительной философии истории обладают чрезвычайно низкой степенью проверяемости. С другой стороны, если взять обычные исторические исследования (даже не самые лучшие), они выглядят вполне удовлетворительными в своем собственном жанре, соответствуют критериям этого жанра и выполняют свои задачи, в то время как концепции философии истории едва ли удовлетворяют критериям, сформулированным для научных теорий.

Кроме того, жанр, критериям которого, видимо, удовлетворяют исторические сочинения, не предполагает таких вещей, как последовательные записи о положениях планет каждую ночь. Такие работы, как, скажем, “История упадка и разрушения Римской империи” Гиббона, весьма трудно сравнивать с записями о наблюдениях Тихо или с любыми другими отчетами о научных наблюдениях. Скорее в рамках самой истории существует сходный вид деятельности, с которым история как целое соотносится в рассматриваемом отношении. Я имею в виду те процедуры, в которых историк пользуется специальными приемами для установления подлинности документов и предметов культуры, при датировке событий, при идентификации отдельных личностей или при решении таких вопросов, как, например, вопрос о том, действительно ли сэр Уолтер Рэли был атеистом. Такого рода процедуры действительно полезно рассматривать как процедуры наблюдения, приводящие к установлению предположительно истинных единичных предложений типа: “Сэр Уолтер Рэли не был атеистом”. Однако деятельность историка никоим образом не сводится только к этому. В самой истории встречаются попытки соединить известные факты в последовательные структуры и такое упорядочение фактов имеет почти столь же много общего с научными теориями, как и концепции философии истории. Конечно, эти структуры нельзя проецировать в будущее. Тем не менее, они обладают некоторой предсказательной силой. Определенное понимание того, что произошло в прошлом, основанное на свидетельствах, дает нам возможность предсказать некоторый дополнительный факт – факт, о котором мы прежде не знали, и независимое исследование может подтвердить это предсказание. То обстоятельство, что предсказанный факт имел место в прошлом, не должно нас смущать: это действительно предсказание. Если оно правильно, то мы, осуществив историческое исследование, впоследствии установим предсказанный факт. Это весьма похоже на предсказание того, что мы увидим на небе, если осуществим определенные наблюдения. Так, обнаружив три типично римские могилы в разных местах Югославии и зная обычай римлян хоронить мертвых вдоль дорог, мы можем предположить, что все эти могилы расположены у некоей главной дороги. Дальнейшее исследование может подтвердить данное предсказание. Различие между наблюдением и теорией, таким образом, в истории совершенно аналогично этому отношению в науке. Конечно, существует огромная разница между построениями историков и научными теориями, однако она не больше, чем разница между концепциями философии истории и естественнонаучными теориями.

Далее, неверно рассматривать сочинения историков просто как материал для будущих концепций философии истории (Тихо надеялся найти описательную теорию для своих наблюдений, однако нельзя предполагать, что историки именно так рассматривают свои “наблюдения”). Отсюда не следует, что деятельность историков нельзя было бы так рассматривать, просто сами они этого не делают. Точно так же художник не смотрит на себя как на поставщика данных для историка искусства, даже если порой оказывается, что его деятельность дает материал для историка. Как бы мы ни характеризовали деятельность историка в ином контексте, данное ее истолкование не учитывает тех целей и критериев их достижения, которые свойственны профессиональным историкам. И согласиться с этим толкованием значило бы полностью изменить наше понятие об истории как интеллектуальной дисциплине. Если мне случается прочесть изложение Тридцатилетней войны, которое побуждает меня к размышлениям относительно исторического объяснения, то мы вправе сказать, что историк, написавший это изложение, побуждает к философским размышлениям. Однако в его цели не входило побуждать читателя к такого рода размышлениям. Здесь, конечно же, имеет место следующая ситуация. Один историк очень добросовестно занимается установлением, скажем, некоторого факта прошлого. Затем другой историк использует этот факт, создавая определенное описание какого-то фрагмента прошлого. В глазах его коллег это описание может быть удовлетворительным или неудовлетворительным. Если данное изложение неудовлетворительно, может быть предложено другое изложение, точно такого же вида, что и первое, но удовлетворяющее тем критериям, с точки зрения которых было отвергнуто это первое изложение. Такие изложения (я еще буду говорить о критериях, которым должно удовлетворять историческое описание) являются завершенными – в том смысле, что любое их улучшение продолжает оставаться в рамках истории. Иными словами, эти описания не являются подготовительными материалами для какого-то другого вида деятельности. Они могут быть использованы лишь для описаний такого же рода, удовлетворяющих тем же самым критериям.

В таком случае различие между историей и философией истории не может состоять в том, что последняя, в отличие от первой, создает описания, опирающиеся на исторический материал. Такие описания создаются как самой историей, так и философией истории. Поэтому, чтобы выходить за рамки истории и представлять собой нечто иное по сравнению с историей, описание, создаваемое философом истории, должно быть совершенно иным по характеру. Конечно, в случае сходства с научными теориями, оно было бы иным, ибо, как представляется на первый взгляд, научные теории относят к совершенно иному жанру и удовлетворяют иным критериям, нежели обычные исторические описания. Однако трудность заключается в том, что концепции философии истории отнюдь не похожи на научные теории. Если они и похожи на что-нибудь, то лишь на обычные исторические описания, в которые они вносят некоторые утверждения о будущем, что обычно не характерно для истории.

Это последнее сходство заключается не только в том, что, подобно историческим описаниям, концепции философии истории часто имеют структуру повествования. Оно проявляется также в том, что концепции философии истории обычно стремятся к определенной интерпретации событий прошлого, что часто встречается в самой истории, но очень нетипично для науки. Концепции философии истории используют понятие интерпретации совершенно не свойственным, как мне представляется, для науки образом, – как определенное понятие “значения”. Они стремятся раскрыть то, что в особом и исторически приемлемом смысле этого слова является “значением” того или иного события. Проф. Левит следующим образом характеризует субстантивную философию истории: это есть, говорит он, “систематическая интерпретация всеобщей истории в соответствии с некоторым принципом, благодаря которому исторические события и процессы связываются в последовательности, чтобы обрести окончательное значение”.

Как можно понять это особое употребление слова “значение”, которое совершенно отлично от того, как мы употребляем его, когда говорим, например, о значении термина, предложения или некоторого выражения? Мне кажется, это можно понять приблизительно следующим образом. Когда мы говорим, что события обладают определенным “значением”, мы имеем в виду некоторую более широкую временную структуру, компонентами которой они являются. Такое употребление этого термина не является совсем уж необычным. Говоря, например, о каком-либо романе или пьесе, мы можем критически отметить, что тот или иной эпизод не имел значения, “был несущественным”. Тем самым мы хотим сказать, что он не повлиял на дальнейшее действие, был излишним и, следовательно, эстетически неоправданным. Однако такое суждение относительно конкретного эпизода мы можем высказать лишь тогда, когда познакомились со всем романом или пьесой. До этого мы можем лишь сказать, что нам все еще неизвестно значение того или иного эпизода, хотя мы предполагаем, что они играют некоторую роль в развитии сюжета. Впоследствии мы могли бы сказать, что данный эпизод обладал тем или иным значением (если не окажется так, что он вообще не имел никакого значения и является недостатком пьесы). Я подчеркиваю, что только ретроспективно мы имеем право говорить, что некоторый эпизод имеет определенное значение, и только относительно произведения в целом. Однако информация обо всем произведении у нас как раз и отсутствует, когда мы только начинаем с ним знакомиться. Поэтому если что-то раздражает нас как лишенное значения, мы должны подождать, чтобы убедиться, так ли это; а если что-то кажется нам имеющим определенное значение, мы опять-таки должны подождать, чтобы убедиться в своей правоте. Мы часто вынуждены пересматривать свои оценки значения того или иного эпизода в свете дальнейших событий. В этом смысле понятие значения используется также и в истории. И вот теперь, когда Великая французская революция давно завершилась, мы можем сказать, каково было значение клятвы в зале для игры в мяч – значение, относительно которого могли сильно заблуждаться даже сами участники этого события. В этом смысле мы можем считать, что философы истории пытаются понять значение событий в контексте исторического целого, напоминающего художественную целостность, однако в этом случае мы имеем дело с целостностью истории, охватывающий прошлое, настоящее и будущее. В отличие от тех, кто прочитал весь роман и с определенной уверенностью способен судить о значении тех или иных событий в нем, философ истории не обладает знанием всей истории. В лучшем случае он знаком с ее фрагментом – всем прошлым. Однако он рассуждает в терминах всей истории и, опираясь только на известный ему ее фрагмент, пытается, с одной стороны, открыть структуру всей исторической целостности, которую он экстраполирует в будущее, а с другой стороны, в свете этой целостной структуры установить значение событий прошлого.

Я вполне согласен с утверждением проф. Левита относительно того, что такой способ рассмотрения истории является, по сути дела, теологическим или, во всяком случае, обладает общим структурным сходством с теологическим истолкованием истории, которое рассматривает историю in toto, как осуществление некоего божественного замысла. Мне кажется, это помогает понять, что хотя Маркс и Энгельс были материалистами и откровенными атеистами, тем не менее, они были склонны смотреть на историю сквозь теологические очки, словно они чувствовали Божественный промысел, но для них это не был замысел Бога. Как бы то ни было, концепции субстантивной философии истории, если я правильно охарактеризовал их, очевидно, связаны с тем, что я буду называть пророчеством. Пророчество есть не просто утверждение о будущем, ибо и предсказание есть утверждение о будущем. Это утверждение о будущем определенного рода и в ходе последующего анализа я буду называть такие утверждения историческими утверждениями о будущем. Пророчествует тот, кто говорит о будущем так, как можно говорить только о прошлом, или говорит о настоящем с точки зрения будущего, рассматриваемого как fait accompli. Пророк истолковывает настоящее так, как это мог бы сделать будущий историк, для которого настоящие события стали уже прошлым и который может понять их значение.

Здесь я вновь хочу вернуться к своему прежнему утверждению о том, что субстантивная философия истории связана с историей. Теперь мы можем яснее увидеть, в чем состоит сходство между философией истории и обычным историческим подходом. И мы можем понять, почему концепции философии истории иногда ошибочно относят к чуждому им жанру и рассматривают их просто как крайне амбициозные и крупномасштабные образцы обычной исторической деятельности: “Сложность для грандиозных построений в стиле Маркса, Шпенглера, Тойнби... состоит не в том, что это история, а в том, что они слишком грандиозны”. Сходство обусловлено тем, что концепции философии истории неоправданно пользуются тем же понятием “значение”, которое оправданно употребляется в обычных работах историков. Ниже я коснусь некоторых проблем, возникающих в связи с понятием значения, сейчас достаточно указать лишь на то, каким образом приписывают значение событиям в обычном историческом сочинении. Нам может быть, например, известно, что совершенное индивидом В в значительной степени было обусловлено влиянием на него деяний индивида А. С точки зрения историка, спрашивать о значении деяний А – значит ожидать приблизительно такого ответа: это значение состоит в том, что они повлияли на деяния В. Ясно, что этот смысл понятия значения не является исчерпывающим: поэзия имеет значение только в том случае, если это по существу своему великая поэзия. И, по-видимому, можно доказать, что если бы мы не употребляли термин “значимый” в некотором ином, внеисторическом, смысле, мы вообще не могли бы употреблять его в историческом смысле. Скажем, мы считаем деяния В великим свершением, имеющим большое значение; и вследствие этого эпизод в биографии В, когда он впервые познакомился с деянием А, мы склонны считать исполненным значения, поистине судьбоносным. Конечно, современники не видели этого значения, ибо великие деяния В еще не были совершены. В отличие от нас у них не было информации, которая появилась только после этого знакомства. Впоследствии биограф может выделить этот эпизод как наиболее важное событие в жизни В. Современники же могли этого не заметить и не считать его заслуживающим упоминания. Между прочим, значение деяний А может заключаться только в том, что оно оказало влияние на деяния В.

В этой связи отметим, что, вспоминая и оценивая наши собственные действия и собственную небрежность, мы часто испытываем раскаяние или сожаление. Наше сожаление обычно выражается словами: “Если бы я только знал...”. Незнание, о котором мы здесь сожалеем, часто есть незнание будущего, которое со временем устраняется, и теперь нам известно то, что тогда не было и, возможно, не могло быть известно: следствия нашего действия или бездействия. Вообще говоря, здесь подразумевается, что если бы тогда мы знали то, что знаем сейчас, то мы действовали бы иначе. Утверждения такого рода, конечно, озадачивают. Если, например, мне известно, что событие Е произойдет, то отсюда следует, что высказывание “Е произойдет” истинно, поэтому Е должно произойти. Если же Е должно произойти, то ничего нельзя сделать для того, чтобы предотвратить его появление и чтобы высказывание “Е произойдет” стало ложным. Поэтому сожаление или раскаяние здесь беспричинны. Если же, с другой стороны, я что-то могу сделать для того чтобы предотвратить появление Е, то тогда неверно, что Е должно появиться. А если я предотвращаю появление Е, высказывание “Е произойдет” становится ложным и уже нельзя сказать, будто знаю, что Е произойдет. Если я могу что-то сделать относительно будущего, будущее не может быть известно; если же оно известно, мы ничего не можем с ним сделать. Это старая головоломка, восходящая еще ко временам Аристотеля, и позднее мы еще вернемся к ее анализу. Я считаю, что высказывание “Если бы я только знал...” нельзя понимать буквально: если бы я действительно знал, я ничего не смог бы сделать. Однако это сожаление выражает мысль о том, что в момент совершения наших действий мы не осознаем того их значения, которое придаем им впоследствии. В этом заключается общая особенность исторического упорядочения событий: события постоянно пере-писываются, а их значение пере-оценивается в свете более поздней информации. И благодаря обладанию этой информацией историк может сказать нечто такое, чего не смогли бы сказать очевидцы и современники событий.

Спрашивать о значении некоего события в историческом смысле этого термина – значит ставить вопрос, на который можно ответить только в контексте завершенного рассказа [story]. Одно и то же событие будет приобретать различные значения в соответствии с тем рассказом, в который оно включается, или, иными словами, в соответствии с разными множествами более поздних событий, с которыми его можно связать. Рассказ образует тот естественный контекст, в котором события приобретают историческое значение, и существует множество вопросов, которых я здесь даже не смогу коснуться, относительно критериев включенности в тот или иной рассказ – тех критериев, опираясь на которые, мы говорим, например, что событие Е включено в рассказ S, а событие Е' – нет. Однако ясно, что рассказывать историю – значит исключать какие-то события, т.е. неявно обращаться к такого рода критериям. Столь же очевидно, что рассказ, в котором в качестве существенного элемента фигурирует событие Е, мы можем поведать только в том случае, если знаем, какие более поздние события связаны с Е, поэтому – в определенном смысле – мы можем рассказывать только истинные истории относительно прошлого. Иногда этому смыслу противоречат концепции субстантивной философии истории. Употребляя понятие значения в том же смысле, как и историки, полагающие, что события вплетаются в рассказ, представители философии истории пытаются открыть значение событий еще до того, как произошли более поздние события, которые только и придают значение первым. Они экстраполируют в будущее структуры повествования. Короче говоря, они пытаются рассказать историю еще до того, как это можно сделать. А рассказ, который их интересует, есть, без сомнения, вся история, рассказ об истории в целом. Конечно, отсюда не следует, что каждое событие должно найти себе место в этом рассказе (рассказ, чтобы быть рассказом, должен опускать некоторые вещи). Это означает лишь, помимо всего прочего, что представитель философии истории пытается открыть значение событий в контексте истории в целом. Стало быть, его способ упорядочения материала такой же, как у историка. Однако, как мы увидим, разница заключается не только в более широком масштабе. Она связана также с определенным видом высказываний о будущем.

Существуют способы установить, что именно случится в будущем, и существуют даже способы исторического описания будущих событий. Один из наиболее надежных способов состоит в том, чтобы подождать и увидеть, что произойдет, а потом написать историю этого. Но философы истории нетерпеливы. Они сегодня хотят сделать то, что историк, естественно, сможет сделать лишь гораздо позже. Они хотят настоящее и прошлое увидеть в перспективе будущего (причем завершенного будущего, ибо у всякого рассказа должен быть конец). Они стремятся описать события так, как обычно нельзя сделать в тот момент, когда эти события происходят. Существуют описания (и я буду много говорить о них в этой книге), которые мы встречаем в сочинениях историков и которые характерны для их способа изложения, – описания, которые мы считаем достаточно понятными и даже истинными. Однако мы сочли бы их весьма невразумительными и не заслуживающими доверия, если бы они были высказаны в тот момент, когда происходило описываемое событие. Историк может написать: “Автор "Племянника Рамо" родился в 1715 г.”. Но было бы весьма странно, если бы кто-то в 1715 г. произнес: “Автор "Племянника Рамо" только что родился”. И еще более странно было бы, если бы кто-то, скажем, в 1700 г. произнес эту фразу в будущем времени. Что могло бы означать такое утверждение в 1715 или, хуже того, в 1700 г.? Конечно, можно было бы предсказать, что мадам Дидро родит какого-то писателя, может быть, даже члена “Энциклопедии” (“Вы произведете на свет энциклопедиста”), на том, например, основании, что на протяжении нескольких поколений мужчины в семье Дидро были литераторами. Однако говорить о нем как о потенциальном авторе конкретного еще не написанного произведения – значит далеко выходить за рамки предсказания и впадать в пророчество, т.е. описывать настоящее в свете тех будущих событий, которые еще не произошли (“Ты родишь Спасителя”). Тем не менее, именно такое описание событий, существенно опирающееся на более поздние события, – будущие события по отношению к тому времени, когда дается описание, – пытается представить субстантивная философия истории. Фактически она стремится написать историю событий до того, как они произошли, и дать изложение прошлого, опираясь на понимание будущего.

Именно это в субстантивной философии истории я нахожу и интересным, и одновременно странным с философской точки зрения. Критики тогда проводят важное различие между значением истории и значением истории, чтобы выразить сомнение относительно законности всей философской истории. Говорить о значении некоторого события – значит принимать какой-то контекст, в котором это событие значимо. Это – “значение в истории”, и вполне правомерно заниматься поисками такого значения. Контекст, в котором рассматриваемое событие занимает важное место, обычно представляет собой некоторое ограниченное множество событий, образующих определенную целостность, частью которой является наше событие. Так, восхождение Петрарки на вершину Ванту имеет значение в совокупности событий, образующих Возрождение (быть может, даже не единственное значение в этом контексте). Однако можно поставить вопрос о значении самого Возрождения. Этот вопрос требует ссылки на более широкий контекст и т.д. Существуют более или менее широкие контексты, но история в целом представляет собой, по-видимому, наиболее широкий из таких контекстов и говорить о значении всей истории – значит лишать себя той контекстуальной структуры, в рамках которой такое обсуждение только и имеет смысл. Для истории в целом не существует более широкого контекста, чем она сама. Хотя это чрезвычайно важное обстоятельство, оно, как мне представляется, по существу не затрагивает субстантивную философию истории. Во-первых, философ может сказать, что история в целом получает свое значение из некоторого совершенно внеисторического контекста, например из некоторого Божественного замысла, а Бог находится вне истории и вне времени. Во-вторых, он может, о чем я уже упоминал, указать на то, что приписывание исторического значения само зависит от приписывания некоего иного, внеисторического значения, например, деяния А исторически значимы как повлиявшие на В, ибо деяния В мы рассматриваем как важные в некотором совершенно ином смысле. Затем философ может согласиться с тем, что нельзя говорить об историческом значении истории в целом, однако историческое значение никоим образом не является единственным видом значения. Наконец, он может указать на то, что под “историей в целом” он не обязан понимать все события, которые произошли или произойдут. Далеко не все оказывается частью истории в целом и история в целом не является самым широким из возможных контекстов. Рассказ, как мы отмечали, что-то должен оставлять в стороне. Все, что происходило в Сибири, например Гегель не считал частью истории ¹². Он не отрицал того факта, что в Сибири происходили какие-то события, однако, с его точки зрения, эти события не имели никакого значения для главного развития событий, историю которого он стремился представить. Говоря о значении истории в целом, он усматривал его в следующем: история – это поступательное движение к самосознанию Абсолютного Духа. Все происходившее в истории имело значение применительно к этому развитию или было лишено значения, однако Гегель никогда не задавался вопросом о значении окончательного самосознания Абсолютного Духа. Если бы он поставил такой вопрос, то, безусловно, перешел бы к совершенно иному смыслу понятия “значение”, нежели тот, в котором это понятие применяется к обычным историческим событиям. Однако ошибка философов истории, как мне представляется, не сводится просто к смешению двух разных смыслов понятия значения. Я уже говорил, что даже обычные историки отнюдь не всегда употребляют слово “значение” в одном и том же смысле. Если бы вещи были важны только с точки зрения истории, то бессмысленно было бы говорить о чем-либо (скажем, о неаполитанской живописи XVIII столетия), что оно представляет только исторический интерес.

И все-таки мне кажется, что субстантивная философия истории по сути своей ошибочна и опирается на фундаментальную ошибку. Ошибочно предполагать, что мы способны написать историю событий еще до того, как они совершились. Эту ошибку можно представить таким образом: философы пытаются дать неподходящее по времени описание событий, описать события так, как их нельзя описывать в данный момент. Я подразумеваю здесь тот известный факт, что мы пишем историю событий лишь после того, как события произошли. Конечно, одной ссылки на этот факт еще недостаточно. Подлинно философская проблема состоит в том, чтобы объяснить этот факт. Ученые делают точные предсказания относительно будущего, да и все мы на это способны в повседневной жизни. Однако этот вид высказываний о будущем, которые делает философ истории или которых требует от него его деятельность, вызывает у меня подозрения. Их утверждения о прошлом и настоящем логически связаны с их утверждениями о будущем, и если последние неправомерны, первые не являются надежными. Историк описывает некоторые прошлые события, ссылаясь на другие события, которые для первых событий находятся в будущем, но для самого историка являются прошлым. Философ же истории описывает прошлые события, ссылаясь на другие события, которые находятся в будущем и для описываемых событий и для самого философа. Я утверждаю, что нельзя принять точку зрения, оправдывающую такой род деятельности. Присущий истории способ упорядочения событий не допускает экстраполяции в будущее и структуры, в соответствии с которыми осуществляется такое упорядочение, в этом смысле не являются научными теориями. Отчасти это обусловлено тем, что историческое значение связано с внеисторическим значением, а это последнее изменяется вместе с интересами людей. Рассказы, повествуемые историками, связаны не только с периодом, к которому они относятся, но и внеисторическими интересами историков как представителей человеческого рода. Если я прав, то в историческом описании всегда присутствует неустранимая конвенциональность и произвольность, поэтому чрезвычайно трудно, если вообще возможно, говорить – как это пытаются делать представители субстантивной философии истории – о единственном рассказе, повествующем об истории в целом или о любом множестве событий.

Философия истории является интеллектуальным монстром, “кентавром”, однажды назвал ее Якоб Буркхардт, не являющимся ни историей, ни наукой, хотя этот кентавр похож на первую и решается делать выводы, на которые способна только наука.

Задача истории – согласовывать, пишет Буркхардт, а философии – подчинять, поэтому выражение “философия истории” является внутренне противоречивым. Это верно в общем, но очень мало говорит о способе, посредством которого история согласовывает и который отличает ее – интуитивно мы чувствуем различие – от науки. И это приводит нас к аналитической философии истории, главная цель которой заключается в том, чтобы сделать ясным этот способ согласовывания. Главное, о чем при этом нужно помнить, что согласуемые события отделены друг от друга временным промежутком и одно из них по отношению к другому находится в прошлом, а другое – в будущем, хотя для историка все они принадлежат прошлому. Почему все они для историка должны быть в прошлом и так ли это, есть основной вопрос, обсуждаемый в данной книге. Обсуждая наше знание о прошлом, я не могу не обсуждать наше знание о будущем, если здесь вообще возможно говорить о знании. Поэтому субстантивная философия истории интересует меня в той же мере, как и сама история. Я утверждаю, что наше знание о прошлом существенно ограничено нашим незнанием будущего. Установление границ есть общая задача философии, а установление этой границы есть специфическая задача аналитической философии истории в моем понимании.

Вопросы к тексту:

1. Что понимает А. Данто под «субстантивной» философией истории?

2. Какие два вида теорий истории выделяет Данто? В чем различие между ними?

3. Почему субстантивную философию истории нельзя уподобить теоретической науке?

4. Почему «неверно рассматривать сочинения историков просто как материал для будущих концепций философии истории»?

5. Что представляет собой телеологическое истолкование истории? Почему субстантивная философия истории есть не что иное, как телеология?

6. Как следует понимать утверждение о том, что «в момент совершения наших действий мы не осознаем того их значения, которое придаем им впоследствии»? И почему «историк может сказать нечто такое, чего не смогли бы сказать очевидцы и современники событий»?

7. Чем субстантивная философия истории отличается от конкретного исторического исследования? Что понимается под «значением» исторического события в контексте (субстантивной) философии истории и в контексте исторической науки?

8. Благодаря чему можно говорить о значении того или иного исторического события?

9. Как следует понимать утверждение «наше знание о прошлом существенно ограничено нашим незнанием будущего»?

Дата добавления: 2014-11-20