Сравнения 12 страница

Если афатик становится неспособным расчленять слова на их фонемные составляющие, то у него ослабляется контроль над их порождением, что создает предпосылки для возникновения ощутимых изъянов во владении фонемами и их сочетаниями. Постепенный распад фонологической системы у афатика зеркальным образом отражает порядок усвоения фонологической системы детьми. Этот распад включает рост и обесценение омонимов и сокращение словаря. Если эта двойная — фонологическая и словарная — несостоятельность, прогрессирует и дальше, то последними остаются в речи пациента однофонемные, однословные, однофразовые высказывания: пациент деградирует до уровня начальных фаз языкового развития детей или даже их доязыкового состояния; он приходит к полной афазии (aphasia universalis), то есть к полной утрате способности к речевой деятельности. Разделение двух функций, дистинктивной (различительной) и сигнификативной, является специфической характеристикой языка по сравнению с другими семиотическими системами. Между этими двумя уровнями языка возникает конфликт в том случае, если у афатика, страдающего изъянами в контекстной композиции, обнаруживается склонность к отмене иерархии языковых единиц и сведению их шкалы к одному уровню. Последний остаточный уровень — это либо класс сигнификативных значимостей, уровень слова, как в рассмотренных выше случаях, либо класс дистинктивных значимостей — уровень фонемы. В последнем случае пациент все еще способен идентифицировать, различать и воспроизводить фонемы, но утрачивает способность осуществлять те же операции со словами. В промежуточном случае слова идентифицируются, различаются и воспроизводятся; в соответствии с тонкой формулировкой Голдстайна, они «могут быть восприняты как знакомые, но не могут быть поняты» [10, р. 90]. В этом случае слово теряет свою обычную сигнификативную функцию и приобретает функцию чисто «дистинктивную», которая обычно свойственна фонеме.

V. МЕТАФОРИЧЕСКИЙ И МЕТОНИМИЧЕСКИЙ ПОЛЮСЫ

Формы афазии многочисленны и разнообразны, но все они колеблются между двумя полярными типами, описанными в предыдущей главе. Любая форма афатического расстройства заключается в некотором более или менее серьезном нарушении либо способности к селекции и субституции, либо способности к комбинированию и контекстной композиции. Первая форма болезни связана с нарушением металингвистических операций, а при второй нарушается владение иерархией языковых единиц. В первом случае подавляется отношение подобия, во втором — отношение смежности. Метафора не свойственна расстройствам подобия, а метонимия — расстройствам смежности.

Речевое событие может развиваться по двум смысловым линиям: одна тема может переходить в другую либо по подобию (сходству), либо по смежности. Для первого случая наиболее подходящим способом обозначения будет термин «ось метафоры», а для второго — «ось метонимии», поскольку они находят свое наиболее концентрированное выражение в метафоре и метонимии соответственно. При афазии какой-либо из этих процессов ограничен или полностью блокирован — обстоятельство, делающее исследование афазии особенно интересным для лингвиста. В нормальном языковом поведении оба процесса действуют непрерывно, однако при тщательном наблюдении обнаруживается, что под влиянием культуры, личностных характеристик и языкового стиля говорящий отдает предпочтение какому-либо одному из указанных процессов.

В хорошо известном психологическом опыте детям предъявляется какое-нибудь существительное, и их просят сказать первое, что им придет в голову. В этом эксперименте неизменно проявляются два противоположных языковых предпочтения: ответ строится либо как замена стимула, либо как дополнение к стимулу. В последнем случае стимул и ответ вместе образуют правильную синтаксическую конструкцию, обычно предложение. Указанные два типа ответной реакции были названы соответственно субститутивной и предикативной реакциями.

На стимул hut 'хижина' один ответ был burnt out 'сгорела', другой ответ — is a poor little house 'бедный маленький домик'. Обе реакции предикативны, однако первая формирует чисто повествовательный контекст, а во второй реакции имеется связь с двумя членами и с подлежащим hut: иными словами, мы имеем здесь, с одной стороны, позиционную (а именно синтаксическую) смежность, а с другой — семантическое сходство.

Тот же стимул дал следующие субститутивные реакции: тавтологию hut; синонимы cabin и hovel; антоним palace 'дворец' и метаформы den 'логово' и burrow 'нора'. Способность двух

слов к взаимозаменяемости представляет собой пример позиционного сходства; кроме того, все эти ответы связаны со стимулом по семантическому сходству (или контрасту). Метонимические ответы на тот же стимул, типа thatch 'солома', litter 'мусор, беспорядок' или poverty 'бедность', объединяют и противопоставляют позиционное подобие (сходство) и семантическую смежность.

В способах обращения с этими двумя видами связи (сходством и смежностью) в обоих их аспектах (позиционном и семантическом), в их выборе, комбинировании и ранжировании каждый индивид проявляет свой личный языковой стиль, свои языковые склонности и предпочтения.

Особенно явно выражено взаимодействие этих двух элементов в искусстве слова. Богатый материал для изучения этого взаимодействия можно найти в моделях стихосложения, требующих обязательного параллелизма в смежных стихах, например в библейской поэзии или прибалтийско-финской, а в некоторой степени и в русской устной поэтической традиции. Но основе этого материала может быть выработан объективный критерий для определения языковых предпочтений, свойственных той или иной языковой общности. Поскольку каждое из обсуждаемых отношений (сходство и смежность) может проявляться на любом языковом уровне — морфемном, лексическом, синтаксическом и фразеологическом — и в любом из двух аспектов, тем самым создается впечатляющий диапазон разнообразных конфигураций. При этом может доминировать любой из двух гравитационных полюсов. В русской народной лирической песне, например, преобладают метафорические конструкции, а для героического эпоса более характерна линия метонимии.

В поэзии обнаруживаются разнообразные мотивы, обусловливающие выбор между указанными альтернативами. Неоднократно отмечалось главенство метафоры в литературных школах романтизма и символизма, но еще недостаточно осознан тот факт, что именно господство метонимии лежит в основе так называемого «реалистического» направления и предопределяет развитие этого направления, которое относится к промежуточной стадии между упадком романтизма и началом символизма и противопоставлено и тому и другому. Следуя по пути, предопределяемому отношением смежности, автор — сторонник реалистического направления метонимически отклоняется от фабулы к обстановке, а от персонажей — к пространственно-временному фону. Он увлекается синекдохическими деталями. В сцене самоубийства Анны Карениной художественное внимание Толстого сосредоточено на красном мешочке героини, а в «Войне и мире» Толстой использует синекдохи «усики на верхней губе» и «голые плечи» для обрисовки женских персонажей, обладающих этими признаками.

Преобладание того или иного из этих двух процессов отнюдь

не ограничивается словесным искусством. То же самое колебание наблюдается в знаковых системах, отличных от естественного языка⁴. Характерным примером может служить в истории живописи явно метонимическая ориентация кубизма, в котором предмет трансформируется в набор синекдохических признаков; художники-сюрреалисты ответили на это откровенно метафорической художественной позицией. Начиная с фильмов Д. У. Гриффита, киноискусство, с его развитыми возможностями перемены угла зрения, перспективы и фокуса кадров, порвало с традицией театра и дало беспрецедентное разнообразие синекдохических «крупных планов» и вообще метонимических «мизансцен». В таких шедеврах, как картины Чарли Чаплина, эти приемы в свою очередь были вытеснены новым, метафорическим «монтажом» с его «переходами наплывов», своего рода кинематографическими уподоблениями [1 ].

Двухполюсная структура языка (или других семиотических систем), а в афазии закрепление одного из этих полюсов и исключение другого требуют систематического сравнительного исследования. Сохранение каждой из этих альтернатив в двух типах афазии должно быть сопоставлено с доминированием того же полюса в определенных языковых стилях, личных языковых привычках, языковой моде и т. п. Тщательный анализ и сравнение этих явлений с общим синдромом соответствующего типа афазии — насущная задача совместного исследования силами специалистов по разным дисциплинам: психопатологии, психологии, лингвистике, поэтике и семиотике — общей науке о знаках. Рассмотренная здесь дихотомия имеет, как представляется, первостепенную значимость для языкового поведения во всех его аспектах и для поведения человека вообще⁵.

Для иллюстрации возможностей планируемого сравнительного исследования мы возьмем пример из русской народной сказки, в котором использован в качестве комического приема параллелизм: «Фома холост, Ерема неженат». Здесь предикаты в двух параллельных предложениях связаны отношением сходства: они фактически синонимичны. Подлежащие обоих предложений — мужские собственные имена; следовательно, они морфологически сходны; с другой стороны, они обозначают двух смежных героев одной и той же сказки, выполняющих в сказке одинаковые действия и тем самым как бы оправдывающих использование синонимичных пар предикатов. Видоизмененный вариант той же конструкции мы находим в известной свадебной песне, в которой к каждому из гостей на свадьбе поочередно обращаются по имени и отчеству: «Глеб холост, Иванович неженат». Оба предиката здесь по-прежнему синонимичны, однако отношение между двумя подлежащими другое: и то и другое подлежащее — собственные имена, обозначающие одно и то же лицо, и обычно они употребляются вместе в качестве вежливого обращения.

В цитате из народной сказки два параллельных предложения

сообщают о двух независимых фактах — о семейном положении Фомы и о подобном семейном положении Еремы. В стихотворной строке из свадебной песни, однако, два предложения синонимичны: они оба избыточным образом сообщают о безбрачии одного и того же героя, расчленяя его наименование на два словесных компонента.

Русский писатель Глеб Иванович Успенский (1840 — 1902) в последние годы жизни страдал душевной болезнью, сопровождавшейся расстройством речи. Свои собственные имя и отчество Глеб Иванович он расчленял на два независимых имени, обозначавших для него два отдельных существа: Глеб был наделен всеми добродетелями, а Иванович стал воплощением всех пороков Успенского. Лингвистический аспект этого раздвоения личности состоит в неспособности больного использовать два символа для обозначения одного и того же объекта; тем самым здесь мы имеем расстройство подобия. Поскольку оно связано со склонностью к метонимии, литературный стиль Успенского в начале его творчества представляет особый интерес. Исследование Анатолия Камегулова, подвергшего анализу литературный стиль Успенского, подтверждает наши теоретические ожидания. Оно показывает, что у Успенского была отчетливая склонность к метонимии и особенно к синекдохе, и эта склонность настолько ярко проявляется, что, «подавленный множеством сваленных в словесном пространстве деталей, читатель физически не в состоянии воспроизвести в своем сознании целое. Портрет для него пропадает» ⁶.

Конечно, метонимический стиль произведений Успенского очевидным образом поддерживался господствовавшим литературным каноном его времени, то есть «реализмом» конца XIX в.; однако личностные особенности Глеба Ивановича способствовали крайнему проявлению этого художественного направления в его литературном стиле и в конечном счете сказались в языковом аспекте его душевной болезни.

Конкуренция между двумя механизмами поведения — метафорическим и метонимическим — проявляется в любом символическом процессе, как внутриличностном, так и социальном. Так, в исследовании структуры снов решающий вопрос сводится к тому, на чем основаны символы сна и его временные последовательности — на смежности (фрейдовское метонимическое «замещение» и синекдохическое «сжатие») или на сходстве (фрейдовские «тождество и символизм»); см. [8]. Принципы, лежащие в основе магических обрядов, были сведены Фрэзером к двум основным типам: заговоры, основанные на законе подобия (сходства), и заговоры, основанные на ассоциации смежности. Первая из этих двух основных разновидностей гипнотической магии была названа «гомоэопатической» или «подражательной», а вторая — «заразительной магией» [7, гл. III]. Это разделение на две основные ветви и в самом деле весьма поучительно. Однако

вопрос о двух полюсах все еще игнорируется большинством ученых, несмотря на широкую сферу распространения и важность этого вопроса для изучения любого символического поведения, в особенности языкового, и его расстройств. Какова же главная причина такого пренебрежения?

Смысловое подобие связывает символы метаязыка с символами соответствующего языка-объекта. Сходство связывает метафорическое обозначение с заменяемым обозначением. Поэтому, строя метаязык для интерпретации тропов, исследователь располагает большим числом однородных средств для описания метафоры, тогда как метонимия, основанная на другом принципе, с трудом поддается интерпретации. Вследствие этого мы не можем указать для теории метонимии ничего сравнимого с богатой литературой по метафоре [34]. По той же причине повсеместно признается тот факт, что романтизм тесно связан с метафорой, тогда как столь же близкие связи реализма с метонимией обычно остаются незамеченными. Преимущественное внимание в гуманитарных науках к метафоре по сравнению с метонимией объясняется не только научным арсеналом исследователей, но и самим объектом наблюдения. Поскольку в поэзии внимание сосредоточено на знаке, а в прозе (в большей степени ориентированной на практику) — главным образом на референте, тропы и фигуры изучались в основном как поэтические приемы выразительности. Принцип сходства лежит в основе поэзии; метрический параллелизм строк или звуковая эквивалентность рифмующихся слов подсказывают вопрос о семантическом подобии и контрасте; существуют, например, грамматические и антиграмматические рифмы, но не существует аграмматических рифм. Проза, наоборот, движима главным образом смежностью. Тем самым метафора для поэзии и метонимия для прозы — это пути наименьшего сопротивления для этих областей словесного искусства, и поэтому изучение поэтических тропов направлено в основном в сторону метафоры. Реальная двухполюсность искусственно замещается в таких исследованиях ущербной однополюсной схемой, которая удивительным образом совпадает с одним из двух типов афазии, а именно нарушением отношения смежности.

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ См., например, дискуссию по вопросам афазии в журнале "Nederlandsche Vereeniging voor Phonetische Wettenschappen", в частности статьи лингвиста Я. ван Гинвекена и двух психиатров, Ф. Груэла и В. Шенка [12, р. 1035 и сл.]; см. также [11, р. 726 и сл.].

² Афатическое ослабление фонологической системы было отмечено и проанализировано в совместной работе лингвистки М. Дюран и двух психопатологов — Т. Алажуанина и А. Омбредана [6] и в работе Р. Якобсона (первоначальный вариант, доложенный на Международном съезде лингвистов

в Брюсселе в 1939 г., см. [35, р. 367 — 379]; в дальнейшем он был развернут в обзор [22, р. 9], ср. [10, р. 32 и сл.].

³ Совместное исследование некоторых нарушений грамматики было предпринято лингвистом и двумя врачами в клинике Боннского университета, см. [23].

⁴ В свое время я отважился на некоторые отрывочные замечания по поводу метонимических приемов в словесном искусстве [19; 21], в живописи [18] и в киноискусстве [20], однако основная проблема двухполюсных процессов еще ожидает детального исследования.,

⁵ По поводу психологических и социологических аспектов этой дихотомии см. взгляды Бейтсона на «прогрессивную» и «селективную интеграцию» и взгляды Парсонса на «конъюнктивно-дизъюнктивную дихотомию» в развитии детей: [3, р. 183 и cл; 2, р. 119 и сл.].

⁶ См.: Камегулов А. Стиль Глеба Успенского. Л., 1930, с. 65, 145. Один из подобных пропавших портретов цитируется в монографии Камегулова: «Из-под соломенного состарившегося картуза, с черным пятном на козырьке, выглядывали две косицы наподобие кабаньих клыков; разжиревший и отвисший подбородок окончательно распластывал потные воротнички коленкоровой манишки и толстым слоем лежал на аляповатом воротнике парусиновой накидки, плотно застегнутой у шеи. Из-под этой накидки взорам наблюдателя выставлялись массивные руки с кольцом, въевшимся в жирный палец, палка с медным набалдашником, значительная выпуклость желудка и присутствие широчайших панталон, чуть не кисейного свойства, в широких концах которых прятались носки сапогов».

ЛИТЕРАТУРА

[1] Ва1azs В. The theory of the film. London, 1952.

[2] Вa1es R. F., Parsons T. Family, socialisation and interaction process. Glencoe, 1955.

[3] Вatesоn G., Ruesch J. Communication, the social matrix of psychiatry. New York, 1951.

[4] В1ооmfie1d L. Language. New York, 1933 (русск. перевод: Блумфилд Л. Язык. М., «Прогресс», 1968).

[5] Carnap R. Meaning and necessity. Chicago, 1947 (русск. перевод: Карнап Р. Значение и необходимость. М., 1959).

[6] Durand M., Alajouanine Th., Ombredane A. Le syndrome de désintégration phonétique dans l'aphasie. Paris, 1939.

[7] Frazer J. G. The golden bough: A study in magic and religion. Part I (3rd ed.). Vienna, 1950 (русск. перевод: Фрэзер Дж. Золотая ветвь. М., 1979).

[8] Freud S. Die Traumdeutung (9 th ed.). Vienna, 1950.

[9] Freud S. On aphasia. London, 1953.

[10] Goldstein K. Language and language disturbances. New York, 1948.

[11] Grewe1 F. Aphasie en linguistiek. — "Nederlandsch Tijdschrift voor Geneeskunde", XCIII, 1949.

[12] Grewe1 F., Sсhenk V. W. Psychiatrische en Neurologische Bladen. — "Nederlandsche Vereeniging voor Phonetische Wettenschappen", XLV, 1941.

[13] Head H. Aphasia and kindred disorders speech, I. New York, 1926.

[14] Hemphi1 R. E., Stengel Б. Pure word deafness. — "Journal of Neurology and Psychiatry", III, 1940.

[15] Jackson H. Notes on the physiology and pathology of language (1866). — "Brain", XXXVIII, 1915, p. 65 — 71.

[16] Jackson H. On affections of speech from desease of the brain (1879). — "Brain", XXXVIII, 1915, p. 107 — 129.

[17] Jackson H. Papers on affections of speech (reprinted and commented by H. Head). — "Brain", XXXVIII, 1915.

[18] Якобсон Р. Футуризм. — Газ. «Искусство» от 2 августа 1919 (опубликовано также в кн.: Якобсон Р. Работы по поэтике. М., «Прогресс», 1987).

[19] Якобсон Р. Про реалiзм у мистецтвi — «Ваплiте», Харкiв, 1927, № 2 (русск. вариант под назв. «О художественном реализме» см. в кн.: Якобсон Р. Работы по поэтике. М., 1987).

[20] Jakobson R. Ūpadek filmu? — "Listy pro umêní a kritiku", I, Prague, 1933.

[21] Jakobson R. Randbemerkungen zur Prosa des Dichters Pasternak. — "Slavische Rundschau", VII, 1935 (русск. перевод в кн.: Якобсон Р. Работы по поэтике. М., 1987).

[22] Jakobson R. Kindersprache, Aphasie und allgemeine Laut-gesetze. — "Uppsala Universitets Arsskrift", 1942.

[23] Kandler G., Leischner A., Panse F. Klinische und sprachwissenschaftliche Untersuchungen zum Agrammatismus. Stuttgart, 1952.

[24] Lоtmar F. Zur Pathophysiologie der erschwerten Wortfindung bei Aphasischen. — "Schweiz. Archiv für Neurologie und Psychiatrie", XXXV 1933.

[25] Лурия А. Р. Травматическая афазия. М., 1947.

[26] MacKay D.M. In search of basic symbols. — "Cybernetics", Transactions of Eighth Conference. New York, 1952.

[27] Myklebust H. Auditory disorders in children. New York. 1954.

[28] Ombredane A. L'aphasie et l'élaboration de la pensée explicite. Paris, 1951.

[29] Peirce С. S. Collected Papers, II and IV. Cambridge, Mass., 1932, 1934.

[30] Results of the Conference of Anthropologists and Linguistics. — "Indiana University Publications in Anthropology and Linguistics", VIII, 1953.

[31] Sapir E. Language. New York, 1921 (русск. перевод: Сэпир Э. Язык. М., 1934).

[32] Sapir E. The psychological reality of phonemes. — "Selected writings", Berkeley and Los Angeles, 1949.

[33] Saussure F. de. Cours de linguistique générale (2nd ed.). Paris, 1922 (русск. перевод в кн.: Соссюр Ф. де. Труды по языкознанию. М., «Прогресс», 1977).

[34] Stu11erheim С. F. P. Het begrip metaphor. Amsterdam, 1941.

[35] Trubetzkoy N. Principes de phonologie. Paris, 1949 (русск. перевод: Трубецкой Н.С. Основы фонологии. М., 1960).

АННА ВЕЖБИЦКАЯ

СРАВНЕНИЕ — ГРАДАЦИЯ — МЕТАФОРА

СЕМАНТИЧЕСКАЯ СТРУКТУРА КОМПАРАТИВА

Э. Сепир пишет:

«Очень важно понять, что психологически все компаративы первичны по отношению к своим абсолютам («позитивам»). Точно так же, как больше людей является исходным по отношению к несколько человек и к много людей, так и лучше является исходным по отношению к хороший и очень хороший, а ближе (=-на меньшем расстоянии от) более первично, чем на некотором расстоянии от и близко (=на маленьком расстоянии от). Языковое употребление склонно отталкиваться от градуированных понятий, например, хороший (=лучше, чем обычный, нейтральный), плохой (=хуже, чем обычный, нейтральный), большой (= больше, чем среднего размера), маленький ( = меньше, чем среднего размера), много ( = больше, чем достаточное количество), мало (=меньше, чем достаточное количество)... [11]

Выдвинутый Э. Сепиром тезис поражает. Но истинен ли он? Действительно ли компаративы первичны по отношению к своим позитивам, как утверждает Сепир? И верно ли, что все?

Я хочу предложить и обосновать другой тезис: некоторые компаративы первичны. Нельзя определять характер отношений между сравнительной и положительной степенями в столь общей форме, невозможно заранее предвидеть, каков будет результат их соотнесения — в разных случаях он будет разным.

Так, явно выделяется одна группа прилагательных, для которых тезис Сепира проходит. Это группа слов, составляющих большинство в кругу примеров, приводимых Сепиром, — см. цитату выше. Речь идет о пространственных прилагательных: большой, малый, близкий, далекий, длинный, короткий, широкий, узкий, высокий, низкий, глубокий, мелкий. Все эти слова построены на основе соответствующих компаративов, точнее, все они построены на основе компаратива больше/меньше. Слова меньше и больше можно объяснить независимо, а все перечисленные позитивы — истолковать через больше/меньше:

Anna Wierzbicka. Porównanie — gradacja — metafora. — "Pamiętnik literacki", LXII, 1971, № 4, s. 127 — 147; печатается с небольшими сокращениями, сделанными в основном за счет примеров.

X ₁ меньше, чем Х ₂= '(думаю о X₁)¹ — можно сказать, что он мог бы быть частью Х₂'

Х ₁ больше, чем Х ₂ = '(думаю об Х₂) — можно сказать, что Х₁ мог бы быть частью Х₂'

Х ₁ мал = 'Х₁меньше большинства Х-ов' = '(думаю об Х₁) — существует больше Х-ов, которые больше Х₁, чем Х-ов, которые меньше X₁'

Х ₂ большой = 'Х₂ больше большинства Х-ов' = '(думаю об Х₂) — существует больше Х-ов, которые меньше Х₂, чем Х-ов, которые больше Х₂.

Исходя их этих экспликаций, предложения типа Х ₁ мал являются неполными: чтобы понять их смысл, следует реконструировать полную форму Х ₁ есть малый X.

Имеются и другие семантические группы прилагательных и наречий, в которых компаратив первичен, например:

тихо — 'тише, чем большинство'; громко — 'громче, чем большинство'; тяжелый (легкий) = 'тяжелее (легче), чем большинство'; долго (коротко) = 'дольше (короче), чем большинство'; часто (редко) = 'чаще (реже), чем большинство'; старый (молодой) = 'старше (моложе), чем большинство'; густой (редкий) = 'гуще (реже); чем большинство' (лес, волосы, населенность, сеть и т. п.); аналогично толкуется дорогой (дешевый), трудно (легко), сильный (слабый).

Для всех компаративов приведенных слов можно предложить следующие независимые толкования:

Голос Х-а громче голоса Y-a — '(Думаю о говорящем Х-е) — невозможно было [услышать голос Y-a и не услышать голос Х-а ]², можно было [услышать голос Х-а и не услышать голос Y-a]'.

X тяжелее, чем Y = '(Думаю об Х-е) — нельзя [суметь удержать X и не суметь удержать Y], можно [суметь удержать

Y и не суметь удержать X]'.

Легче сделать X, чем Y — 'Нельзя [не суметь сделать X и суметь сделать Y], можно [суметь сделать X и не суметь сделать Y ]'.

X слабее Y-a = '(Думаю об Х-е) — X не может заставить себя сделать что-то, что не может [заставить себя сделать] Y;

Y может заставить себя сделать что-то, чего не может [заставить себя сделать] X'.

Формы сравнительной степени длиннее (короче), чаще (реже), старше (моложе), гуще (реже), дороже (дешевле), как легко видеть, объясняются через 'больше', то есть опять-таки не через формы положительной степени соответствующих прилагательных.

Тем не менее, что касается другой группы приводимых Э. Сепиром примеров, то здесь дело обстоит иначе. Экспликации вида хороший — 'лучше, чем нейтральный', плохой = 'хуже, чем ней-

тральный' или даже хороший — 'лучше, чем мы думали', плохой = 'хуже, чем мы думали' кажутся нам неудовлетворительными. Оценки «хороший» и «плохой» с семантической точки зрения безотносительны. Они не означают 'лучше, чем...' и 'хуже, чем...', а означают 'такой, как мы хотели бы, чтобы был', 'такой, как мы не хотели бы, чтобы был'. Это обстоятельство обязывает дать независимое определение компаративов лучше и хуже. Начну с тривиальной экспликации.

Х ₁ лучше, чем Х ₂ = 'Х₁ более хороший, чем Х₂'.

Х ₂ хуже, чем Х ₁ = '(Думаю об Х₂) — Х₁лучше Х₂'.

Что означает здесь элемент 'более'? Можно предполагать, что он играет существенную роль в семантике компаративов и не только тех, где он выступает на поверхности (более образованный, более интересный, более соленый), но также во многих других. Хотя больший не означает ни 'более большой', ни 'более далекий', во многих случаях, по-видимому, именно элемент 'больше (более)' регулярно входит в значение суффиксов сравнительной и превосходной степеней.

Следует сразу же оговориться, что проблема семантической структуры слова более (больше) выходит далеко за пределы компаративов прилагательных и наречий, см. X любит Y-a больше, чем Z-a, X больше воспитатель, чем учитель.

Возникает следующая гипотеза: слово более (больше) имеет метатекстовый и вместе с тем нормативный характер: оно определяет, что (по мнению говорящего) можно сказать, а что нельзя:

X любит Y-a больше, чем Z-a = '(Думаю об X) — нельзя сказать, что [X любит Z-a и не любит Y-a], можно сказать, что [X не любит Z-a и любит Y-a]'.

X больше воспитатель, чем учитель = '(Думаю об X) — нельзя сказать, что [X есть учитель и не есть воспитатель], можно сказать, что [X не есть учитель, а есть воспитатель]. Мне кажется, что ничто не мешает применить ту же формулу толкования к прилагательным в сравнительной степени:

Х₁ лучше, чем Х₂ = '(Думаю об Х₁) — нельзя сказать, что [Х₂ есть хороший и Х₁ не есть хороший], можно сказать, что [Х₂ не есть хороший, а Х₁ есть хороший]'.

Если предложенные экспликации верны, то это означает, что в случае прилагательных хороший и плохой компаратив толкуется через позитив, а не наоборот: в паре хороший — лучше исходным является хороший, а лучше — семантическим производным от него.

То же самое можно сказать и о многих других парах прилагательных. Вот еще несколько примеров:

Х₁ больше похож на Х ₂, чем на Х₃ = '(Думаю об Х₁) — нельзя сказать, что [Х₁ похож на Х₃ и не похож на Х₂], можно ска-

зать что [X₁ не похож на Х₃ и похож на Х₂]; см. также X ₁ интеллигентнее, чем Х ₂; Х ₁ умнее, чем Х ₂; X ₁ красивее, чем Х ₂; Х ₁ (отвар) более жидкий, чем Х ₂= Х ₁ более похож на жидкость, чем Х ₂ '.

Дата добавления: 2014-11-20