Миф, тождественный истине

Первое впечатление от приведенного фрагмента: это первобытное сознание! Как не похоже оно на наше! Но уже

следующая, ошеломительная мысль: а разве не точно так же об­стоит дело с сознанием любого современного, образованного че­ловека?

Мифологическое сознание есть сознание, непроницаемое для опыта, - указывает Леви-Брюль. О чем это? О том, насколько экзотична культура первобытного человека, или же о чем-то ином, гораздо большем?

Прочитаем еще раз - и задумаемся.

Есть высший суд - и это суд мифа. Есть высшая суть - и эта суть не сводима к повседневным опытным данным. Есть высшая истина - и эта истина черпается человеком отнюдь не из того, что явлено его глазам и ушам.

Что есть истина? Истина есть то, что существует ПОЗАДИ вещей и предметов, которые я воспринимаю своими глазами. Ис­тина есть некая тайна, скрытая за поверхностью вещей и явле­ний. Она есть некая тайнопись смыслов, которые на то и смыс­лы, что не содержатся в непосредственных данных опыта. Их можно разгадать, вывести из ИНОЙ реальности, но никак не из той реальности, которая представлена опыту.

Что это за иная реальность, которая не представлена непо­средственному опыту и которая несет в себе некие тайные коды, тайные шифры и тайные смыслы предметов - об этом особый разговор на страницах настоящей книги. Пока же замечу прин­ципиальное совпадение того, что мы называем истиной и того, что является мифом.

В самом деле. Сама суть истины в том, что она не непосредст­венна. Истина есть не то, что есть В вещи, а то, что стоит ЗА вещью. Но это и делает ее принципиально совпадающей с мифом. И обращенность первобытного человека к мифу есть форма его обращенности к тому, что впоследствии будет названо истиной.

Во всяком случае, психологический механизм функциониро­вания в сознании первобытного человека мифа до запятой совпа­дает с функционированием в сознании современного человека того, что именуется истиной. Как миф первобытного человека непро­ницаем для данных непосредственного опыта и базируется на неких коллективных представлениях, существенно больших, нежели платформа непосредственного жизненного опыта личнос­ти, так и истины современного человека носят глубоко над опыт­ный характер, если подразумевать под опытом индивидуальный опыт личности. Все, что современный человек называет истиной, так или иначе санкционировано неким коллективным опытом культуры, недоступным личному восприятию отдельного инди­вида.

В конце концов, данные повседневного жизненного опыта без­условно свидетельствуют: солнце ходит по небу. Однако это не мешает современному человеку знать, что "на деле" все обстоит совершенно иным образом.

Но откуда берется эта принципиальная уверенность в том, что "на деле" все обстоит совершенно иным образом, а не так, как об

этом свидетельствуют данные непосредственного чувственного опы­та? Разумеется, из того принципиального доверия, которое пере­живает любой культурный человек к коллективному опыту своей культуры. Он ВЕРИТ этому коллективному опыту культуры, ко­торый представлен на страницах учебников и книг, и переживает свою веру как истину. В одну эпоху он верит построениям Птоле­мея, в другую - построениям Коперника и Ньютона, в третью -построениям Эйнштейна. И всякий раз он верит вовсе не потому, что у него есть какая бы то ни было опытная возможность прове­рить эти построения, а просто потому, что он сын своей культу­ры, и вера в те или иные истины этой культуры (коей он прирож­ден) является фундаментальным условием его существования в этой культуре. Он просто верит в истины своей культуры, и отто­го любая культурная истина объективно функционирует по отно­шению к нему точно так же, как первобытный миф.

Попробуем прочитать приведенный выше фрагмент из Л.Леви-Брюля, заменив слово "первобытное" на "человеческое" - разве что-нибудь принципиально изменится?

"Сознание человека наперед заполнено огромным числом кол­лективных представлений, под влиянием которых все предметы, живые существа, неодушевленные вещи или орудия, приготовлен­ные рукой человека, мыслятся всегда обладающими множеством мистических свойств. Следовательно, человеческое сознание, чаще всего совершенно безразлично относящееся к объективной связи явлений, обнаруживает особую внимательность к очевидным или скрытым мистическим связям между этими явлениями. Источни­ком этих ассоциаций, предопределяющих восприятие человека, служит отнюдь не опыт, и против них последний совершенно бес­силен. (...) В коллективных представлениях человеческого мыш­ления предметы, существа, явления могут непостижимым для нас образом быть одновременно и самими собой, и чем-то иным".

Мы провели простую замену, и оказалось, что текст Леви-Брюля - вовсе не про специфику первобытного мышления, а про специфику человеческого мышления вообще.

Приведу простой пример для иллюстрации вышесказанного. Любой образованный представитель современной цивилизации, глядя на натянутые между столбами электрические провода, с уверенностью скажет: по ним бежит ток. Но ведь некий "бег" тока по проводам есть чистейшей воды мистическое свойство, которое никак не может быть удостоверено жизненным опытом этого человека. Единственное, в чем можно удостовериться, так это в том, что прикосновение к этим проводам заканчивается пло­хо, - но как на основании этого плачевного опыта сделать вывод о том, что по проводам якобы "бежит ток" - решительно непонят­но. Почему же любой образованный человек с уверенностью это утверждает? Да потому, что он принял на веру соответствующее знание своей культуры.

Любой предмет из окружающего современного человека мира обладает множеством таинственных (мистических!) свойств,

знание о которых он черпает вовсе не из своего личного опыта, а из коллективных представлений. Точно так же, как и первобыт­ный человек, он совершенно безразлично относится к той связи явлений, которая лежит на поверхности явлений, но "обнаружи­вает особую внимательность" к тем тайным и скрытым связям, которые навязываются его сознанию коллективными представле­ниями культуры. Таким образом, не только сознание первобыт­ного человека, но и сознание человека любой культурной эпохи оказывается "наперед заполнено огромным числом коллективных представлений, под влиянием которых все предметы, живые су­щества, неодушевленные вещи или орудия, приготовленные ру­кой человека, мыслятся всегда обладающими множеством таин­ственных свойств". И понятно, что "источником этих ассоциа­ций, предопределяющих восприятие человека, служит отнюдь не опыт, и против них последний совершенно бессилен." И очевид­но, что при этом "предметы, существа, явления могут непостижи­мым образом быть одновременно и самими собой, и чем-то иным" - как электрический провод, который, помимо того, чем он явля­ется в данных непосредственного опыта, окружен для человека современной культуры неким ассоциативно-семантическим про­странством, благодаря которому каждому образованному челове­ку известно, что по нему "бежит ток" или "течет электричество", а любой старшеклассник подробно объяснит, что там, внутри провода происходит, когда по нему "бежит ток"; ясно, однако, что ни о каких данных опыта при этом говорить не приходится.

Итак, мы приходим к парадоксальному выводу: классическое описание Л.Леви-Брюлем первобытного мифа один в один опи­сывает феномен... истины в современной или любой иной куль­туре. Любая истина, принятая за таковую в той или иной культу­ре, функционирует принципиально по законам мифа: она никогда не сводима к данным непосредственного восприятия. Апелляция к истине всегда есть апелляция к коллективному опыту. А это и значит, в сущности, что любая истина это и есть миф - нечто, принимаемое человеком на веру как факт культуры. И любой человек видит мир не так, как диктует ему непосредственный опыт, а так, как диктует ему другая, более высокая чем непосредствен­ный опыт инстанция - инстанция культурных истин. Эти куль­турные истины... и есть мифы, которые задают человеку опреде­ленную размерность восприятия мира и заставляют его воспри­ятие подстраивать мир под эту - ту или иную - мифологическую размерность. Другое дело, что эту свою мифологическую размер­ность человек упорно именует истиной.

Итак, человек - это существо, изобретающее мифы, называю­щее эти мифы истинами, а затем живущее в их рамках и по их законам. И это, возможно, одно из самых точных определений человека. Человек - это существо, изобретающее тот или иной миф, а затем подстраивающее мир под размерность этого мифа. И это - одна из самых удивительных и самых загадочных особен­ностей человека.

В настоящей книге я попытаюсь построить диалогический мос­тик от наиболее древних форм, в которых манифестируется чело­веческая сущность к развитым формам культуры и попытаюсь тем самым еще раз ответить на вечный вопрос о том, что есть человек. И первая точка этого диалога - тот миф, который харак­теризует наиболее архаические формы культуры и человеческого сознания. При всей ограниченности известной формулы о том, что анатомия обезьяны - ключ к анатомии человека, анатомичес­кий анализ наиболее архаических форм человеческого сознания - все же способен дать нечто существенное для понимания того, что есть человек в его историческом развитии.

Во всяком случае, различие между первобытным и современ­ным мышлением, конечно же, есть, но заключается оно не в раз­ном отношении к истинам своей культуры, а в разном отношении к фактам. Оставаясь по сути своей мифологическим, современ­ное мышление все же знает феномен научного факта и способно к рефлексивной проработке собственных мифологических осно­ваний. Чего не скажешь про миф первобытный. И за этой разни­цей - огромная дистанция, пройденная культурой.

Миф равнодушен к эксперименту

Хорошо известно, что первобытный миф глубоко равнодушен к идеям какой бы то ни было экспериментальной проверки: какой смысл проверять свою истину, если истина эта априорно абсо­лютна? Скажем, когда первобытному человеку предлагают экс­перимент, опровергающий его наивные представления об окру­жающем мире, то он попросту не видит результатов предлагаемо­го эксперимента или рассматривает его как несущественный с точки зрения его представлений о мире.

Э.Эванс-Причард довольно подробно описывает это фунда­ментальное равнодушие к эксперименту на примере существую­щего у народности азанде (Восточная Сахара) обычая предсказа­ний с помощью яда. Чтобы узнать, угрожают ли кому-нибудь колдовством, азанде заливают в горло цыпленку некий магичес­кий яд "бенге" и призывают мифического оракула яда: "если опасность есть - убей цыпленка!". Цыпленок иногда умирает, иногда - нет, и это становится основанием для далеко идущих выводов.

Для европейца очевидно: умрет цыпленок или нет, зависит не от того, зададут при этом вопрос или нет, а от чего-то другого. Однако для самих азанде ОЧЕВИДНО, что цыпленок умирает не от яда, а именно от того, что "оракул яда" отвечает на постав­ленный вопрос. Поэтому, пишет Э.Эванс-Причард, спрашивать азанде "...что будет, если цыпленку дать магическое снадобье, не задавая вопроса, или если дать дополнительную дозу яда выжив­шему после обычных доз цыпленку, или если подмешать яд в пищу человеку, - значит, задавать глупые вопросы. Азанде не знает, что случится, его не интересует, что случится, и никто

никогда не был настолько глуп, чтобы тратить хорошее магичес­кое снадобье на такие бессмысленные эксперименты, придумать которые может лишь европеец" '.

Более того, азанде в мыслях не допускают, что их магическое снадобье "бенге" способно само по себе, вне контекста вопрошания нанести цыпленку какой бы то ни было вред. Культурный смысл "бенге" состоит именно в том, чтобы с его помощью задать вопрос. И оттого подлинной причиной смерти цыпленка являет­ся вовсе не "бенге", а мнение магического оракула, заключенного в "бенге". "Когда я спросил у одного из азанде,- пишет Э.Эванс-Причард, - что произойдет, если вводить цыпленку яд дозу за дозой во время вопрошания, при котором для правильного ответа на поставленный вопрос оракул должен оставить его в живых, он ответил, что не знает точно, что произойдет, но думает, что рано или поздно цыпленок лопнет" '.

То есть азанде уверены, что убивает на самом деле не яд, а мнение оракула. На чем же базируется такая непоколебимая уве­ренность? Ни на чем. Просто это есть некая культурная истина, перед лицом которой любая "природная" истина попросту бес­смысленна. И, таким образом, делает вывод Эванс-Причард, если предложить дикарю эксперимент, опровергающий его представ­ления о мире, он не только не подумает переменить свои взгля­ды, но и "изумится недомыслию человека, предпринявшего та­кой эксперимент" ⁶.

И дело не в том, замечают М.Голдстейн и И.Ф.Голдстейн, что азанде глупы. Просто-напросто они следуют "стандартам их соб­ственной культуры" ⁷, и эти культурные стандарты обладают для них неизмеримо большей ценностью, нежели обладание какими бы то ни было универсальными, т.е. внекультурными истинами.

Итак, дикарю невозможно продемонстрировать никакой на­учный факт. Ведь любой научный факт - это не просто информа­ция о мире. Научный факт - это то, что имеет жесткую логичес­кую структуру, а, стало быть, осуществляет жесткое вмешатель­ство в любую систему знаний. Научный факт - это то, что способ­но подтвердить или опровергнуть существующие научные пред­ставления. Научный факт - это то, что всегда обладает неким СИСТЕМНЫМ качеством внутри научного мышления. И потому так называемый научный факт - это то, что всегда предполагает некоторую интерпретацию - непротиворечивую интерпретацию по отношению к системе сложившихся в науке представлений и знаний. А если такой непротиворечивой интерпретации не удает­ся создать, факт вступает в противоречие с этой системой пред­ставлений и способен ее взорвать или опрокинуть.

Однако факт является фактом, т.е. "упрямой вещью" только для научного мышления. Что же касается мышления дикаря, то оно не знает никаких научных фактов, и в принципе не способно увидеть никакого факта. Т.е. не способно увидеть то или иное событие в системной связи с имеющимися представлениями. А, следовательно, не способно и к какой бы то ни было корректи-

ровке своих представлений в связи с новыми фактами. Оно при­нимает в себя любую информацию, но никакая информация не поднимается в этом мышлении до уровня факта. И в первую оче­редь это проявляется в полном равнодушии дикаря к проблеме непротиворечивости мышления. Его мышление, если можно так выразиться, органически противоречиво и совершенно не склон­но задумываться над тем, что какая-то информация исключает другую информацию и т.п.

У тех же азанде существует практика повторного вопрошания оракула яда. Берется другой цыпленок, и по отношению к нему проводится та же процедура с ядом "бенге", но уже с другим вопросом: "Если оракул яда сказал правду в предыдущем испы­тании, пусть цыпленок выживет. Если нет - пусть он умрет" '. Понятно, что в одних случаях результаты испытаний будут друг другу противоречить, в других - нет. И если бы мышление перво­бытного человека было способно рассмотреть результаты первого и второго испытаний как факты, т.е. рассмотреть их в системной связи между собой, неизбежно возникли бы вопросы в целесооб­разности и корректности самой процедуры гадания. Однако азанде "не удивляют противоречия, они ожидают их. Как бы это ни было парадоксально, не только правильные ответы оракула, но и его ошибки служат показателем его непогрешимости. Тот факт, что оракул дает неправильный ответ, когда вмешиваются некие мис­тические силы, показывает, насколько точны его суждения, когда эти силы не действуют" ⁹. И когда то или иное предсказание ора­кула яда не сбывается, у азанде так же находится множество достаточно веских, и чаще всего мистических объяснений слу­чившегося. Единственное, что им при этом никогда не приходит в голову - это усомниться в самом оракуле.

"Первобытные люди не имеют нужды в опыте для того, чтобы удостовериться в мистических свойствах существ и предметов; по той же причине они с полным безразличием относятся к проти­вопоказаниям опыта" - подчеркивает Л.Леви-Брюль. "Для дика­ря... опыт просто не убедителен.

Взгляд его глаз не сильнее в нем, чем вековые умственные схемы", - указывает О.М.Фрейденберг.

Разумеется, между первобытным дикарем и современным че­ловеком лежит огромная дистанция. Современный человек - это человек, воспитанный в традициях научного мышления, и оттого отчетливо осознающий ценность непротиворечивого упорядоче­ния фактологической информации. Однако вот что интересно: как только дело доходит до его ЛИЧНЫХ мифов, т.е. мифов, имеющих для него личный смысл, он начинает демонстрировать совершенно пренебрежительное отношение к каким бы то ни было фактам: "тем хуже для фактов!", - снова и снова подтверждая, что миф - это не экзотическая периферия культуры, но ее фунда­ментальное основание, основа любого строя мышления. А пото­му, прежде чем отвечать на вопрос, как возможна рефлексия мифа и выход за пределы мифа, нужно понять, как возможен миф в

его первоначальной абсолютности и в чем состоит фундаменталь­ный культурный смысл мифа.

Дата добавления: 2014-11-29