Истоки современного социологического многоголосия 2 страница

* Дюркгейм Э О разделении общественного труда. Метод социологии, 1991, с. 492.

50

Этим и объясняется особое значение социологии в осмыслении духовной жизни людей. Она изучает, каким образом в ходе соци­альных взаимодействий создаются и меняются принятые и одоб­ренные идеи, ценности, нормы, которые определяют поведение отдельных людей, а психология изучает, как индивидуальные осо­бенности психики, восприятия сказываются на усвоении людьми этих идей и мотивов.

Глава II. Теоретическая социология Запада: очерк истории и методологии

...Не существует критериев,

которые позволили бы окончательно доказать

превосходство одного из направлений социологии над остальными,

поскольку вопрос о том, к какому знанию мы стремимся и до какой

степени это знание применимо, есть экзистенциальный выбор.

Пер Монсон,

современный шведский социолог

§1.0 риске социологического поиска

История социологии по жанру близка к трагикомедии. Попытки познать природу общества и законы его жизни соседствуют здесь с добродушной улыбкой, иногда самоиронией, а порой откровен­ным разочарованием в своем творчестве.

Однако сколь бы ни были различны и противоречивы взгляды ученых, это постоянный поиск исследовательских приемов и вы­разительных средств, с помощью которых общественное бытие может быть понято и описано. А сделать это не так просто. Первое, с чем сталкивается социолог, — это особая, труднодоступная и труд­новыразимая словами природа социального.

«Социальное» дословно означает «межтелесное», «межчелове­ческое». Это все, что связано с совместной жизнью людей, их со­принадлежностью друг другу, взаимной сопричастностью. Оно не подвластно восприятию физическими органами.

Социальная реальность символична. По сути своей она сфера смыслов и значений, рожденных внутри человеческого общения, в диалоге между людьми. Чтобы ее «увидеть», необходимо обрести социальное зрение. А даруется оно лишь тем, кто погружается в мир социальных символов, активно пользуется ими. И тут возника-

ет второе (не менее сложное) препятствие на пути к постижению общества: человек стремится понять то, неотъемлемой частью которого является сам. Он воспитывается и формируется (в той или иной степени) социальной средой, которая, в свою очередь, является результатом его общения с себе подобными.

Что здесь первично, а что вторично? С чего начать объяснение социальной жизни? Сосредоточиться ли на изучении социальных максим и правил или начать с изучения самих людей, наделенных волей, воображением, страстями, их природы и многообразия?

Социологическая традиция ограждает нас от поспешных реше­ний. С одной стороны, можно рискнуть и мысленно представить со­циум овеществленным. Явная измерительная (какой бы смысл мы ни вкладывали в это слово) направленность социологических мето­дов свидетельствует об этом. Кредо социологов, отстаивающих «строго научные» подходы к изучению общества («понять — значит изме­рить»), и по сей день имеет своих сторонников.

Действительно, общество воздействует на своих граждан: люди учитывают мнения и поступки других, но само общество — это их совместное творчество. Этим объясняется уникальное свойство со­циальной материи терять свою одушевленность, рассыпаясь в не­ловких руках исследователя, как только он пытается свести ее к вне­шним, «проявленным» и застывшим формам. Остаются схемы — исчисляемые, но безжизненные. Вспоминается тонкое наблюдение отечественного философа Э.В. Ильенкова о сходстве специфики «из­мерения» социокультурного пространства,с законами квантовой физики: чем точнее измерительная процедура, тем сильнее дефор­мируется объект исследования. «Звуки умертвив», социальная наука вольна поверить алгеброй гармонию, но воссоздать гармонию с по­мощью алгебры ей не удавалось никогда.

С другой стороны, существует опасность, что эти абстрактные схемы полностью поглотят живого человека. В то же время желание воссоздать смысловое единство социального, а в нем — человечес­кую индивидуальность чревато размыванием границ социологии. Наука об устойчивых и повторяющихся формах совместной жизни людей подменяется размышлениями о душевном, что характерно для психологии, или философским поиском конечных смыслов существования мира и себя в нем.

Итак, лишая очеловеченное пространство его надэмпирическо-го, метафизического измерения, мы умышленно или по неведе­нию лишаем его и подлинного смысла. Если же этого не делать, то само существование социологии как стремящейся к строгим дока­зательствам науки окажется под угрозой. •

Дерзкое желание описать рациональными средствами столь тре­петное, эфемерное вещество социального вот уже полтора века за-

52

ставляет социологов мучительно биться над решением одной и той же задачи: как, не впадая ни в одну, ни в другую крайность, пред­ложить миру эмпирически обоснованную интеллектуальную модель социума?

История социологии свидетельствует, что это зависит от самого мыслителя, дерзнувшего проникнуть в тайны социального, глубины, целостности его личности и, конечно же, его профессионализма.

Мечта об «абсолютном наблюдателе» лукава, предостерегает нас французский философ экзистенциально-феноменологической ори­ентации, один из основоположников феноменологической социо­логии М. Мерло-Понти. Любой социальный факт предстает перед нами «как один из вариантов жизни, частью которой является наша жизнь»*.

Хотим мы того или нет, мы придаем социальной реальности в нашем воображении ту форму, которой обладаем сами, те пропор­ции, которыми сами наделены. Социологическое видение немыс­лимо за пределами нашего ощущения мира и человека в нем. На­ука, как резонно утверждал выдающийся современный немецкий социальный философ М. Хайдеггер, — это «способ, притом реша­ющий, каким для нас предстает все, что есть»**.

Социальное — не просто объект, а скорее опыт наших взаимо­отношений с ним, осмысленный и потому значимый. Запечатлеть социальное можно только благодаря кому-то, через кого-то. Пренеб-регнуть этим соображением — значит не заметить третью чрезвы­чайно коварную особенность развития теоретической социологии. Ис­следователь фокусирует собою потоки реальности, преобразуя и осмысливая их в своей теории, которая всегда бывает не простым отражением изучаемого, а творческим воспроизведением действи­тельности человеком.

Наука всегда предполагает определенные взаимоотношения ис­следователя с изучаемой действительностью: она видится им так, как он можетее увидеть. «В какой бы «момент» мы ни взяли эволю­цию социологической теории, мы неизменно сталкиваемся с обра­зом ее конкретного носителя: теоретика, вынашивающего собствен­ное видение науки об обществе в лоне своего общего мировоззре­ния (и как неотъемлемую составную часть)»***.

Речь в данном случае идет не столько об индивидуальных харак­теристиках ученого (хотя они очень важны), сколько о понимании им возможностей и задач науки. Очевидно, что ученый описывает

* Мерло-Понти М. В защиту философии. — М, 1996, с. 88.

** Хайдеггер М. Наука и осмысление/Время и бытие. — М, 1993, с 239

*** Очерки по истории и теории социологии XIX — начала XX века/Отв. ред.

Ю.Н. Давыдов — М., 1994, с. 3.

тот тип общества, в котором живет, в русле того мировоззрения, которое исповедует, и теми методами, которые может предоста­вить ему наука. Именно на этом настаивает социолог Ю.Н. Давы­дов, подчеркивая относительность, конкретно-исторический ха­рактер социологической научности, ее культурно-историческую обусловленность и современным теоретику обществом, и его неиз­бежно ограниченными познавательными средствами.

Все это свидетельствует только об одном: не существует и не может существовать единого, общепринятого научного «отпечатка» социальной действительности. Каждая авторская перспектива хоро­ша и интересна по-своему, каждая содержит в себе проблеск исти­ны, являет смысл, содержание социального в отпущенных ему пре­делах. Но только в совокупности, искусно дополняя друг друга, они могут вернуть нас к первооснове всех научных воззрений. «...В известном смысле история социологии — это сама социология»*. Впрочем, и история авторских социальных учений — это социология как таковая.

Тем не менее право войти в эту историю получают далеко не все исследователи. В большинстве своем это люди, которые осмелились пренебречь ироничным отношением к себе со стороны «профессио­нально опытных» коллег и по-детски бесхитростно усомниться, ка­залось бы, в очевидном: что такое общество, насколько доступно нам его изучение, и, если доступно, то как мы можем это сделать?

Существо этой трогательной «наивности», характерной для всех выдающихся социальных теоретиков, в способности к предельно откровенному диалогу с самим собой: «А для чего я занимаюсь социологией? Зачем мне это нужно и что на деле я могу предло­жить людям?»

Почему бы и нам не взглянуть на наследие западных теоретиков с этой точки зрения? Ведь эти вопросы, обращенные к себе, и составляют сердцевину творческого поиска, в которой наука и жизнь обретают полноту и цельность.

§ 2. История социологии или история социологии?

/. Дух естествознания в социологии

Оставив в стороне дискуссии о времени возникновения социо­логии, напомним, что название новой сферы познания — «пози­тивная» система знания — дал французский философ О. Копт**.

* Гоффман А.Б. Семь лекций по истории социологии: Учебное пособие для вузов. — М., 1997, с. 17.

** См. подробнее: История социологии и история социальной мысли: Общее и особенное (материалы «круглого стола»)//Социологические исследования. 1996. — № 10, с. 77—78; № 11, с. 56—59.

Зиждилась она, по мысли Конта, на достижениях позитивного, или истинно положительного (т.е. достоверного, полезного, сози­дающего), мышления, способного «видеть, чтобы предвидеть, изу­чать то, что есть, и отсюда заключать о том, что должно произойти согласно общему положению о неизменности естественных зако­нов»*.

Очевидно, что такой образ науки соответствует новоевропейс­кому миропониманию с его критикой средневекового аскетизма и апологией здравого смысла. В эпоху Просвещения представление о науке как выходе к Свету из «пещеры теней» Платона сменяется зрелищем «расколдовывания мира» в духе естествознания. Это уже не наука о мире (Studium generate), а рассудочная схема, выверен­ная формальной логикой и эмпирически достоверная. Она реши­тельно сокращает сферу научного опыта, выводя за его предел и интуицию, и религиозное созерцание, и «логику сердца», по выра­жению Б. Паскаля. Более того, определение разума как высшей позна­вательной способности человека, духовной по своей природе, ут­верждает самоценность познания. Дух естествознания овладевает знанием гуманитарным. Критерием истинности становится «науч­ность» как достоверное знание об объективном порядке вещей, свободных от ценностей и всего надэмпирического.

Дань своей эпохе О. Конт отдает сполна, и это неизменно отме­чают его историографы. Гораздо реже внимание обращают на те моменты, которые несколько искажают портрет создателя науки об обществе по образу наук о природе.

Традиционно суть позитивного подхода усматривают в отказе человеческого разума от поиска первопричин и смысла существо­вания мира, человеческого бытия ради обнаружения наличных свя-, зей и закономерностей. «Мы... признаем абсолютно недоступными и бессмысленными поиски первых или последних причин, — пояс­няет Конт. —...Мы ограничиваемся точным анализом обстоятельств возникновения явлений и связываем их друг с другом естественны­ми отношениями последовательности и подобия»**.

Тем не менее не следует забывать, что, рассуждая о «социаль­ной физике» (т.е. социологии), Конт отнюдь не считал ее всецело подвластной естественнонаучным методам и процедурам. Он реши­тельно возражал против «математизации» социологии, с чем абсо­лютно не считаются неопозитивисты XX в.

Более того, при ближайшем рассмотрении механистическому миру новой философии оказывается не чуждой метафизика. Своим открытием «чистой научности» Конт провозглашает начало «под-

Конт О. Дух позитивной философии. — СПб., 1910, с. 19. * Конт О. Курс положительной философии. — СПб., 1899—1900, с. 4.

линной человеческой истории». Ее содержание раскрывается в идее прогресса как беспрерывного улучшения человеческой природы, и прежде всего разума, ибо социальные беспорядки видятся Контом следствием нестроений интеллектуальных*.

Согласно Конту, эволюционное развитие человечества прохо­дит три стадии: теологическую (от поклонения фетишам к призна­нию Творца), метафизическую, или разрушительную (подчиненная разного рода идеям, абстрактным сущностям) и позитивную (прин­ципы которой рождают гармонию в обществе). Неким образом об­новленное сознание делает возможным позитивную науку, кото­рая призвана изучать позитивно мыслящих граждан.

Интеллектуальная эволюция, по Конту, тождественна духовно­му возрастанию. Он считает для себя невозможным «рассматривать систему развития, присущую каждой науке, изолированно от все­общего поступательного развития человеческого духа»**. Постепенно эта мысль полностью овладевает сознанием ученого. Социология становится все менее похожей на «социальную физику» и все бо­лее — на «позитивную веру». Конт объявляет себя первосвященни­ком новой религии***.

Конечно, можно отмахнуться от странностей французского мыслителя, тем более что ряд фактов его биографии, мягко гово­ря, смущает****. Но кто знает, где проходит грань между эмоцио­нальной неустойчивостью и душевной неуспокоенностью, нерав­нодушием к тому, что ты делаешь?

* Откровение Конта о зависимости социального естества от определенного, существующего в данной среде умозрения оказало серьезное влияние на судь­бы социологической теории Интересную попытку противопоставить типы со­циального устройства в зависимости от этого предпринимают многие запад­ные социологи, противопоставляя Gememschaft (общину) и Gesellschaft (обще­ство). Эмоциональные, тесные связи в общине и рациональные, механические в обществе описаны Тонье, Теннисом, а затем как механическая (в общине) и органическая (в обществе) солидарность Дюркгеймом. ** Compte A. Cours de philosophie positive. Т. IV - Paris, 1864. P. 377-378 *** Быть может, это простое совпадение, но социология рождается именно тог­да, когда, по словам немецкого философа второй половины XIX в Ф. Ницше, умирает Бог. Взгляд рационального человека обращается к миру видимому. Однако потребность в поиске высшего смысла жизни не становится от этого менее ощутимой. И, возложив на себя бремя миссии, позитивная социология сразу забывает о хрупкости той предельной черты, за которой научное творче­ство перестает быть таковым по причине излишней самонадеянности и не­правомерности своих притязаний.

**** В 1842 г. он признается, что уже 20 лет придерживается режима так назы­ваемой мозговой гигиены, т.е. не читает произведения, затрагивающие сферу его научных интересов, чтобы не утерять оригинальность собственных сужде­ний. В 1826 г., в возрасте 28 лет, Конт переживает серьезный нервный срыв, из-за которого прерывает чтение публичных лекций по философии. Годом позже он пытается покончить с собой, бросившись в Сену, но, оставшись в живых, с удвоенной энергией берется за реализацию своих научных замыслов. В 1842 г выходит в свет его 6-томный «Курс позитивной философии», а в 1851 г. он завершает работу над 4-томной «Системой позитивной политики».

О. Конт не в состоянии представить науку о людях без обраще­ния в конечном счете к этике, высшим человеческим ценностям. Он жаждет кружным путем позитивной науки, а затем и «научно обо­снованной» религии призвать человечество к духовному пробужде­нию. Впрочем, в этом стремлении Конт не одинок. О чрезвычайной важности общих ценностных ориентиров, а в ряде случаев и рели­гии упоминали впоследствии Э. Дюркгейм и Т. Парсонс, Дж. Гер­берт Мид и П. Сорокин, Г. Зиммель и многие другие известные социологи.

Характер взаимоотношений людей в обществе, социальных свя­зей, по зрелым раздумьям Конта, —лишь отражение господствующего типа мышления, а не автоматическое воспроизведение действитель­ности. Так и природа научного поиска во многом обусловлена внут­ренним настроем, образными предпочтениями ее обладателя.

Упустив это из виду, немудрено поразиться множеству внешне исключающих друг друга вариантов позитивного толкования мира. Если социология О. Конта — это духовная миссия, то в конце XIX — начале XX в., так называемые школы одного фактора сводят глуби­ну и многообразие социальной жизни к действию какого-либо од­ного существенного обстоятельства. Для одних это причины психо­логического свойства (Л. Уорд, А. Смолл), для других — географи­ческого (Ф. Ратцель, Э. Хантингтон), для третьих — расово-антропо-логического (Ж. Ляпуж, X. Чемберлен) и т.д. Соблазн свести сложность целого к простоте его части —- незатейливая предыстория утонченных попыток современной социологии упростить человека, а вместе с ним всю социальную среду, до внешне обнаруживаемых характеристик.

Особое место в ряду позитивистов занимает Г. Спенсер (1820 — 1 903), английский последователь Конта,„ориентированный на со­циал-дарвинизм. Он приложил немало усилий для высвобождения социологии из плена утопий и превращения ее в общую теорию систем. Проводя условную параллель между социумом и биологи­ческим организмом, Спенсер отрабатывает целый ряд принципи­ально важных для науки понятий: «структура», «социальная функ­ция», процессы «интеграции и дифференциации». Однако все его умозаключения покоятся на легко узнаваемой идее жизнеспособ­ности наиболее приспособленных. Смысл человеческого существо­вания, таким образом, усматривается в целесообразных по отно­шению к окружающей среде поступках — не более того.

Очевидно, что столь упрощенное восприятие действительности не могло просуществовать долго. «Социология была обречена... вновь и вновь отыскивать предмет, который удовлетворял бы — заранее постулированным ею... — критериям научности. Эти критерии фор­мулировались и утверждались, становясь достоянием «сообщества

57

социологов», в ходе не теоретического (и экспериментального) освоения предмета, а наоборот...»* Желаемое выдавалось за дей­ствительное, ложась тяжким бременем на плечи первого поколе­ния социологов.

Подобное понимание сущности научных построений беспокои­ло многих. Э. Гуссерль с тревогой писал о возрастающем влиянии «системосозидающего мышления», в соответствии с которым на основе умозрительных посылок реальность всего лишь имитирует­ся, оставаясь непознанной. А необходимость ее познания возраста­ла, требуя ответа на неизбывные вопросы: какова социальная дей­ствительность и что значит ее научное изучение?

В конце XIX — начале XX в. французский социолог Э. Дюркгейм и немецкий мыслитель М. Вебер предложили свое решение этих вопросов, предуказав развитие мировой социологии на многие де­сятилетия. При всей несхожести взглядов они были едины в ряде принципиально важных моментов.

Они крайне скептически относились к возможности истолко­вать социальный мир в духе натурализма, классической механики Ньютона. Для Э. Дюркгейма и М. Вебера самоочевидна специфика социального, недооцененная социологией XIX в. Разумеется, свое­образие общественной формы жизни подчеркивал и О. Конт, от­стаивая идею интеллектуальной (т.е. духовной, по Конту) эволю­ции человечества. Однако, с точки зрения основоположников со­временной западной социологии, эта идея умозрительна и лишена конкретно-исторического, эмпирического основания.

Поэтому и Дюркгейм, и Вебер, как уже упоминалось, ратуют за обращение к эмпирике, тщательный анализ реальных фактов.

Как уже упоминалось в гл. I, исходная посылка рассуждений Э. Дюркгейма — способность ученого к объективному наблюдению и беспристрастной работе с эмпирическими фактами, проверка их достоверности опытным путем. (Правда, вопрос о том, насколько объективным может быть исследователь, выпестованный этой же социальной средой, для него не существовал.)

В соответствии с методологией социологизма социальные факты не могут.быть рассмотрены иными, чем свойственными естествен­ным наукам, методами.

Утверждая, что факты можно объяснять только фактами, Дюрк­гейм постоянно подчеркивает коллективную окрашенность соци­альной материи: «...Сплачиваясь друг с другом, взаимно дополняя и проникая друг в друга, индивидуальные души дают начало ново-

* История теоретической социологии. В 5-ти т. Т. 1. От Платона до Канта. — М., 1995, с. 12.

му существу, если угодно, психическому, но представляющему психическую индивидуальность иного рода»*.

И социальная реальность, и социальный факт по природе своей коллективные представления, в большей или меньшей степени офор­мленные суждения людей, их мнения и общепринятые стандарты поведения**. Дабы не утерять их специфику, социолог должен объяс­нять одни социальные факты с помощью других социальных фактов. Более того, социальная реальность есть высший тип реальности, сакральный по своей природе.

Именно отсюда берут свое начало ставшие уже притчей во язы­цех, замкнутые на самих себе, неминуемые тавтологии Дюркгей-ма: социальный факт — это объективный факт, а объективный факт всегда социален; социальное — это коллективное, и наоборот.

По мнению Дюркгейма, возникнув в процессе взаимодействия, социальная реальность начинает жить по собственным законам, осуществляя нравственное принуждение по отношению к своим чле­нам. В силу этого общество сохраняет свое единство.

Понятие «солидарность» в произведениях Дюркгейма ключевое. Оно, как и категория «коллективное сознание», тождественно по­нятию общества. Причем «органический» характер солидарности в современную социологу эпоху обусловлен не только возрастающим разделением труда и неизбежной нуждой в сотрудничестве, но преж­де всего общими нравственными идеалами. Сокрушаясь о бедствен­ной судьбе своей родины после Парижской коммуны и поражения в войне с Пруссией, Дюркгейм мыслит социологию не иначе как научное обоснование демократии, курса на либеральные реформы, как альтернативу любому радикализму. Наука, по Дюркгейму, дол­жна приносить прямую практическую пользу. «Между Богом и обще-. ством надо сделать выбор, — рассуждает он. —...С моей точки зре­ния, этот выбор не очень существенен, ибо я вижу в божестве лишь общество, преображенное и мыслимое символически»***.

Противоположностью Дюркгейма в этом отношении является М. Вебер, человек поистине энциклопедических знаний, общеприз­нанный основатель социологии религии. Признавая за каждым че­ловеком свободу принятия решений, собственный стиль поведе-

* Дюркгейм Э.О. О разделении общественного труда. Метод социологии, с. 493^94.

** У Дюркгейма упоминаются так называемые морфологические социальные факты, к которым относятся географические, демографические и другие по­добные обстоятельства жизни, но их роль второстепенна. Наука, ратующая за избавление от всего «донаучного», от всяческих понятий о реальности и при­зывающая к изучению реальности как таковой, оказывается вынужденной изу­чать... see те же понятия, узаконенные обществом суждения и правила взаимо­действия. *** Durkheim E. Sociologie et philosophie. — Paris, 1924. P. 75.

ния, он рассматривает человеческое действие как субъективно ос­мысленное, целенаправленное, хотя и обусловленное обществен­ными устоями и нормами.

Предмет науки, утверждает он без тени сомнения, — это «жизнь, основанная на самой себе и понимаемая из себя самой» и, следо­вательно, воплощающая собой огромное количество противоречи­вых жизненных позиций, «вечную борьбу богов»*. Удел человека, единственного обладателя воли и самосознания, — неизбежный выбор между этими богами. Вебер признавал, что с помощью об­щесоциальной теории можно изучить один из аспектов предметно­го созерцания, но никогда нельзя получить знание действительно целого.

Итак, Дюркгейм рассматривает общество как высшую, надын­дивидуальную реальность, исполнение требований которой, по­слушание приносит людям прямую практическую пользу и мораль­ное удовлетворение. Картина, представленная Вебером, сложнее. У человека появляется возможность выбора, но и она не сулит ни­чего, кроме необходимости умилостивить избранного им кумира, что бы под этим ни подразумевалось. Приверженность людей тем или иным ценностям — исходная посылка социологического ана­лиза Вебера.

Его методом постижения действительности становится «пони­мание», или стремление исследователя увидеть конкретные исто­рические мотивы поведения человека. В определенной степени это возможно, считает Вебер. Все люди обладают способностью и на­выком мыслить рационально, поэтому их поведение можно рас­сматривать как более или менее рационально обоснованное, типи­ческое. Кроме того, и исследователь, и наблюдаемые им люди жи­вут в одной социокультурной среде, т.е. им в равной степени дос­тупны общезначимые символы и понятия.

Тем не менее было бы в высшей степени самонадеянно со сто­роны исследователя считать все вышесказанное достаточным для познания действительности. Полное понимание действий человека возможно лишь в случае их абсолютной целесообразности, или «це-лерациональности», что бывает далеко не всегда.

Рациональные суждения и поступки людей — вот та сфера, в которой может состояться социолог. Впрочем, это не так мало, учи­тывая нарастающую, по свидетельству самого Вебера, рационали­зацию жизни общества в XX в. Однако рационализация жизни — не более чем тенденция общественного развития, так называемый

* Вебер М. Наука как призвание и профессия/Избранные произведения. — М., 1990, с. 730.

60

интерес эпохи*. Поэтому задача социолога не сводится к поиску «безупречно объективных» фактов, а заключается в тактичном и осмотрительном конструировании моделей, которые, не претен­дуя на заведомо недосягаемую истинность восприятия, помогают выявить реальные социальные процессы. Вебер называет эти интел­лектуальные конструкции «идеальными типами». Поэтому и задача социологии у Вебера гораздо менее утилитарна, чем у Дюркгейма.

Сосуществование на рубеже веков двух воззрений на социальную жизнь — зримое свидетельство неправомерности взгляда на разви­тие социальной науки как на простое восхождение по лестнице прогресса от менее совершенных к более совершенным схемам. Образ карлика, стоящего на плечах гиганта, здесь неуместен. Социальная теория развивается в многоголосии. Это пространство многих про­странств. Прямая, линейная наследственность в человеческой куль­туре редка. Понятия «раньше» и «позже», «корни» и «ветви» соот­носительны, одновременны; они и предшествуют, и развивают друг друга. Общение различных форм понимания действительности — таков путь развития современных наук о человеке**. И общение это возможно только здесь и сейчас, в сознании ученого, его внутрен­нем диалоге со своими предшественниками, современниками, но прежде всего с самим собой.

Стремление ученого к научному постижению действительности требует отчетливости социологического рисунка, строгих линий и четких построений. Но какой ценой достигают этого социологи?

Дюркгейм добивается желаемого за счет твердой веры в безу­словную постижимость социального бытия и возможность его пол­новесного рационального описания. Его вера столь непоколебима, что всякое общественное установление, сколь бы необъяснимым или даже нелепым оно ни казалось, он считает совершенно необходи­мым: «Если бы это было не так, оно бы просто не существовало. Никакой созданный людьми институт не может опираться на заб­луждение и обман...»*** Всемогущие коллективные представления (в пределе — нормы социальной жизни) дают ему ключ к разгадке тайны социального.

* Веберовская идея рациональности, или рационализации, получила всесто­роннее развитие практически во всех областях научного знания, которыми за­нимался ученый А их немало. Вебер оставил после себя сочинения по эконо­мике (экономическая рациональность капиталистического общества), религии (протестантизм), управлению (рациональная бюрократия), теории познания и т.д.

** Библер B.C. Культура. Диалог культур (опыт определения)//Вопросы фило­софии. — 1989. — № 6, с. 34—35. *** Durkheim E. Les formes elementaires de la vie religieuse. — Pans, 1912. P. 3.

Дата добавления: 2014-11-29