Миметическое и нелепое

Критика и спасение мифа

ЗАГАДОЧНОСТЬ, ПРАВДИВОСТЬ, МЕТАФИЗИКА

Эстетика не должна осознавать произведения искусства как гер­меневтические объекты; на современном уровне развития следовало бы осознать их непостижимость. То, что без малейшего сопротивле­ния формулируется в виде абсурдных лозунгов, принимающих фор­му расхожих клише, следовало бы исследовать с помощью теории, которая задумалась бы над проблемой истинности произведения. Это неотделимо от одухотворения произведений искусства как их контра­пункта; он, по выражению Гегеля, составляет эфир произведений, сам дух в его всеприсутствии, а не содержит в себе никакого намерения загадать загадку. Ведь как отрицание природопокоряющего начала дух произведений искусства не выступает как дух. Он вспыхивает в на­правленных против него законах, в веществе. Ни в коем случае не в самых современных из наполненных духом произведениях искусст­ва. Свое спасение искусство обретает в акте, в ходе которого дух в искусстве отрицает самого себя. Искусство сохраняет верность свя­щенному трепету не благодаря тому, что оглядывается назад. Оно ско­рее является его наследником. Дух произведений искусства продуци­рует этот трепет посредством его проявления в материально-конкрет­ных вещах. Тем самым искусство участвует в процессе реального исторического развития, согласно закону Просвещения, который гла­сит: то, что когда-то казалось реальностью, под воздействием само­сознания гения переходит в сферу воображения и надолго обосновы­вается в ней, при этом отчетливо осознавая собственную нереаль­ность. Исторический путь искусства, содержанием которого явилось его одухотворение, привел как к критике мифа, так и к его спасению; то, о чем вспоминает воображение, укрепляется с его помощью в сво­их возможностях. Такое двойственное развитие духа в искусстве пра­история, отраженная в понятии искусства, описывает скорее как яв­ление эмпирическое. Неудержимое движение духа в направлении того, что от него отнимают, говорит о наличии в искусстве того, что было утрачено еще в глубокой древности.

Мимесис в искусстве — явление до-духовное, противоположное духу, и в то же время опять-таки именно оно воспламеняет дух. В произведениях искусства дух стал их конструктивным принципом, однако он не удовлетворяет своему телосу (цели) лишь там, где он возникает из того, что необходимо сконструировать, из миметичес­ких импульсов, где он сливается с ними, а не диктует им свою суве­ренную волю. Форма объективирует отдельные, единичные импуль­сы только в тех случаях, когда она следует за ними туда, куда они устремляются, силясь вырваться из собственных рамок. Только это и является метексисом произведения искусства к процессу примире­ния. Рациональность произведений искусства становится духом един­ственно в силу того, что она тонет в том, что полярно противополож­но духу. Не сглаживаемое никаким произведением разногласие меж­ду конструктивным и миметическим, представляющее собой как бы наследственный грех эстетического духа, имеет своим коррелятом элемент дурашливости и клоунады, присущий даже самым значитель­ным произведениям, художественная ценность которых в весьма боль­шой степени зависит от того, что они не собираются маскировать это явление под слоем грима. Неудовлетворенность классицизмом любо­го вида и толка вызвана тем, что он вытесняет этот момент из поля своего зрения; искусство, согласно канонам классицизма, не должно ему доверять. В процессе одухотворения во имя художественной зре­лости и освобождения от опеки эта дурашливость акцентируется еще резче; и чем больше ее собственная структура благодаря ее гармо­ничности и непротиворечивости становится похожа на структуру ло­гическую, тем более явным становится отличие этой логичности от той, что господствует вне искусства, превращаясь в пародию на нее, и чем разумнее произведение по своей формальной конституции, тем глупее и дурашливее оно по меркам реального разума. Но глупость произведения искусства — это в какой-тот мере и своего рода суд над этой рациональностью; суд над тем, что она, став в ходе обществен­ной практики самоцелью, превращается в иррациональное и безум­ное, в средство для достижения целей. Глупость в искусстве, которое нехудожественные натуры чувствуют лучше, чем те, кто наивно жи­вет в искусстве, и скудоумие абсолютизированной рациональности осыпают друг друга взаимными обвинениями; впрочем, к счастью, и секс, рассматриваемый с точки зрения самосохраняющейся практи­ки, представляет собой точно такую же глупость, на которую тот, кто не находится во власти этого влечения, может так зло и язвительно показывать пальцем. Дурашливость — это осадок миметического в искусстве, та цена, которую искусство платит за свою герметическую изоляцию. И на стороне филистера, выступающего против нее, все­гда существует некое постыдное право. Этот момент, как чуждый форме непроницаемый осадок, как нечто варварское, становится в

искусстве олицетворением всего плохого, всего скверного, если он не рефлексирует относительно самого себя в процессе создания художе­ственной формы. Если этот момент остается на уровне детского вос­приятия и утверждается, где это только возможно, в этом качестве, то уже ничто не удержит его от скатывания на уровень скалькулирован­ного fun¹ культурной индустрии. Искусство в самом своем понятии предполагает китч, понимаемый в социальном аспекте в том смысле, что оно, исходя из намерения сублимировать данный момент, выдви­гает в качестве предпосылки этого процесса привилегию образова­ния и классовые отношения; за это оно подвергается наказанию в виде fun. Однако глупые, дурашливые моменты произведений искусства находятся ближе всего к их лишенным интенций слоям, и поэтому в крупных произведениях они ближе всего к их тайне. Дурацкие сюже­ты, как, например, сюжеты опер «Волшебная флейта» и «Вольный стрелок», благодаря музыке содержат в себе больше правды, больше истины, чем «Кольцо Нибелунгов», в котором серьезное сознание рассматривает явления во всей их целостности и полноте. В элементе клоунады искусство утешающе вспоминает о праистории, вершив­шейся в животном прамире. Человекообразные обезьяны в зоопарке совершают совместные действия, похожие на выходки клоунов. То понимание, с которым дети относятся к клоунам, сродни пониманию искусства, которое взрослые стремятся вытравить так же, как и пони­мание по отношению к животным. Виду «человек» не удалось на­столько отрешиться от своего родства с животным миром, чтобы оно вновь и вновь упорно не давало знать о себе, наполняя при этом чело­века ощущением счастья; язык маленьких детей и язык животных выглядят удивительно похожими. Как клоуны похожи на животных, так и обезьяны похожи на людей; сочетание животное-глупец-клоун составляет один из основных пластов искусства.

Дата добавления: 2014-12-07