Паустовский к

ЖИВОПИСНАЯ БОЛГАРИЯ

Мне придется начать этот небольшой очерк о Болгарии с короткого замечания по поводу слова «шума». «Шумой» по-болгарски называется листва. На примере этого слова становится заметным совпадение смысла слова с его звучанием. Явление это в жизни любого языка встречается не так уж часто. Листва, действительно, почти все время шумит. Весной и летом она шумно трепещет от ветра, а осенью собирается в кучи и трещит под ногами.

Я упоминаю об этом потому, что приехал в Болгарию в разгар осеннего «шума», в пышную «цыганскую осень» - соперницу нашего русского «бабьего лета». Поэтому я увидел страну - поразительно живописную и разнообразную по своим ландшафтам - в такой ясности осеннего воздуха, что издалека был заметен каждый высохший лист винограда, окрашенный в побледневшее золото или темную киноварь и пронизанный спокойным солнцем.

В Болгарии сохранились старые монастыри - бывшие оплоты в борьбе народа с турецким владычеством. Стены монастырей расписаны фресками. Особенно хороши фрески великолепного художника-примитивиста Зографа. Я видел в одном из монастырей вблизи города Тырнова, как в низкое окно церкви проникла виноградная лоза. Листья ее пожелтели к осени. Они кое-где прикасались к фрескам Зографа, и их нельзя было отличить от светло-золотого сияния фресок. Внутри церкви висели, зацепившись за резной дубовый алтарь, большие кисти черного винограда.

В разговорах со мной болгарские товарищи сокрушались, что я приехал поздно - вот-вот начнутся дожди. Я же был счастлив, что увидел страну в византийской парче, в «шуме» всех оттенков. К счастью, сухая осень тянулась долго. Мне повезло еще и потому, что я увидел Болгарию после уборки урожая. На полях кое-где еще снимали хлопок, но уже гудели по селам людные базары, круторогие волы с синими, как море, глазами свозили последнюю ботву, женщины пряли па порогах, сельские «читалища» — читальни — были переполнены посетителями - детьми и молодежью, жарилась на черепицах рыба, бубкы с колокольчиками буйно звенели за стенами крестьянских домов — начиналось время осенних свадеб. По сельским площадям бродили цыганки в ярких шальварах и навязывались со своим счастливым гаданием, мальчишки бросали петарды, а ослики, негодуя на мальчишек, начинали лягаться и кричать свое оглушительное «и-и-а! и-и-а!»..

Этих терпеливых работников - перевозчиков всяческих грузов — в Болгарии, пожалуй, не меньше, чем грузовых машин - камионов. Это обстоятельство, несмотря на размах строительства, сообщает стране внешне обманчивый, несколько патриархальный облик.

Ослики трудолюбивы и трогательны. Они старательно идут по обочинам дорог, моргают длинными детскими ресницами и задумчиво хлопают пыльными ушами.

В горах на Старой Планине мы встречали шеренги осликов, нагруженных дровами. Они шли совершенно одни, без погонщиков, повинуясь переднему ослу, не останавливаясь без нужды и даже не пытаясь пощипать траву. Они были «при деле» и относились к своему делу вполне добросовестно.

В музее в городе Пловдиве хранится так называемое «Золотое сокровище из Панатюрищ» - восемнадцать выкованных из чистого золота кубков и амфор с барельефами, изображающими эллинских богов и сцены из «Илиады» Гомера (в Болгарии его называют Омаром). Это - ювелирная работа неведомых и гениальных мастеров эллинской эпохи. Сокровище это было найдено недавно, в 1949 году, тремя братьями - землекопами Дейковыми, когда они копали глину для кирпичного завода около деревни Панатюрище. Золотой клад светится в полутемном зале музея, как маленькое солнце, и бросает свой отблеск на все вокруг. Глядя на него, я был далек от всяких определений и сравнений, но на следующий же день где-то в предгорьях Родопов солнечный луч осветил склоны гор, уходившие во мглу, и вся даль вдруг поднялась и засверкала из этой мглы нагромождением золотых вершин, как сокровище из Пловдивского музея. И это сокровище вдруг показалось мне олицетворением осенней Болгарии.

В Болгарии много истории погребено под землей. Несомненно, что до сих пор в земле лежат еще никем не открытые, несмотря на повышенный интерес болгар к прошлому своей страны, руины городов, храмов и многочисленные остатки некогда богатых и разнообразных культур. Болгария была дорогой народов, местом их длительных стоянок.

В первые дни жизни в Болгарии я многих болгар принимал за историков или археологов, независимо от того, кем они были на самом деле - писателями или виноградарями, студентами или агрономами. Все они знали свою историю и разбирались в ней, и это, конечно, свидетельствовало о любви к своей стране и своему народу. Национальное сознание рождается не только в борьбе за независимость, но и в ощущении подлинной жизни своей страны, в ощущении кровной связи с народом во все эпохи его существования, в знании и охране своего языка, быта, народного искусства.

Болгары - большие патриоты. Но вместе с тем это люди, легко овладевающие всем ценным в культуре других стран и обращающие это ценное на потребу своему народу.

К Болгарии с полным правом можно отнести слова поэта Волошина:

Каких последов в этой почве нет

Для археолога и нумизмата!

От римских гемм и эллинских монет

До пуговицы русского солдата.

Раскопки, планомерно начавшиеся после утверждения в Болгарии народной власти, уже дали несколько находок мирового значения. В конце войны вблизи города Казанлыка была открыта фракийская гробница. Фреска в этой гробнице была написана художником, равным по силе величайшим мастерам Возрождения. На фреске изображена тонкая женщина с прекрасным и бледным лицом. Она сидит в кресле, а рядом с ней, в другом кресле, - прислоненный к спинке, почерневший труп ее мужа. Она держит его за руку, и эти две сплетенные до локтей руки производят потрясающее впечатление. Ее рука полна нежнейшей жизни, она просвечивает легкой розоватостью крови, а его рука черна, как обугленная на костре виноградная лоза. В глазах у женщины - любовь и ужас. Позади кресел стоят высокие и тонкие лошади с тревожными глазами. Лошади написаны серой и зеленоватой краской. Это изображена, как объяснили мне, особая, сейчас уже не существующая порода «фракийских лошадей». В этой фреске можно найти начала нескольких живописных течений (вплоть до импрессионизма), которые появились на много веков позднее.

Над гробницей построено полусферическое бетонное здание, чтобы предохранить фрески от сотрясений и доступа наружного воздуха. В гробнице стоят сейсмографы, сложные термометры и другие приборы, следящие за состоянием воздуха и температуры. В Болгарии памятники истории и культуры охраняются с необыкновенной тщательностью.

Есть города, которые почти невозможно описать последовательно и связно - такая сложная и живописная у них топография. Во всяком случае, на такое описание потребуются месяцы и годы. Читая о таких городах, трудно представить их себе, если нет под рукой карты.

Таков город Тырново. Я прожил в нем три дня, но до сих пор не могу воспринять его как полную реальность. Как будто давным-давно здесь играли старинную пьесу, потом автор, актеры и зрители умерли, декорации сказочного города остались. Они повисли над отвесным извилистым ущельем реки Янтры и висят так уже века, выцветая на солнце.

Тырново - это дома, легко взнесенные один над другим среди обрывов и пропастей, это мосты, неожиданно перелетающие через реку из тоннеля в тоннель, это рыцарские башни, караван-сараи, великолепный музей, остатки древних колонн с надписями, монастыри с богатой росписью, предместье Арбанаси, где старые дома грознее крепостей. Двери этих домов так густо, ряд к ряду, обиты гвоздями с большими шляпками, что при нападении никаким топором нельзя было расщепить такую дверь. Можно было только сломать топор.

Тырново — это причудливые очаги в домах, выступающие этажи, деревянные решетки на окнах, зал мэрии, где была провозглашена конституция Болгарии, столовые горы со всех сторон горизонта. Это пригородные корчмы, где пьют «червоне» вино, которое не уступает рейнвейну, закусывают его сыром и поют монотонные песни. Это, наконец, ночи, шумные от ровного и непрерывного голоса реки, и великое множество огней, неясно освещающих сказочный фасад этого города.

Каждый, кто читал Грина, представляет себе описанные им, но несуществующие города Зурбаган, Гель-Гью или даже целую небольшую страну Лилиану. Биография Грина не дает оснований думать, что он был в Несебре. Но сходствео этого порта с гриновскими городами поразительно. Признаться, я не очень верил, что в мире есть такие гриновские города. Я только хотел, чтобы они были и своей живописностью украшали и облегчали существование людей.

Несебр — это каменный небольшой остров. Он, правда, соединен с материком дамбой. В тихую погоду в заливе около дамбы плавают сотни медуз, и видно, как по дну озабоченно ползают крабы, прячась за жестянки от консервов и ржавые сплющенные бидоны.

Весь Несебр можно обойти за час. Он начинается крутым въездом с полуразрушенными крепостными воротами и крепостными стенами. Пожалуй, лучше всего можно составить представление о Несебре, если выбрать небольшую часть пейзажа, хотя бы кусок той же крепостной стены, и тщательно рассмотреть его. Тогда, как под увеличительным стеклом, откроется много не замечаемых с первого взгляда вещей. Что можно увидеть?

Прежде всего, вы заметите в крепостной стене замурованные арки со сложным орнаментом. Он выложен из тонкого византийского кирпича. Ясно, что раньше здесь была византийская базилика, но потом ее использовали как часть крепостной стены.

Рядом с одной из замурованных арок пробиты дверь и окно в темноватое помещение внутри стены. Там стирает белье в цинковом корыте красивая пожилая женщина с седыми волосами. Белые волосы у нее заплетены в две косы и свернуты па затылке тяжелым узлом. Вместо порога у входа в это помещение положена расколотая мраморная плита. На плиту поставлен очаг (мангал), и на нем жарится самая вкусная на земном шаре рыба сафрид сегодняшнего, утреннего улова. Налево от двери проросла сквозь землю корявая маслина. Вернее, не сквозь землю, а сквозь утоптанную щебенку, мраморную крошку и давным-давно высохшую траву с твердыми, как железо, желтыми колючками.

Кажется, что этой маслине не меньше тысячи лет, а сероватый налет на ее листьях — просто библейская пыль, занесенная сюда ветром из земли Ханаанской.

Потом, подняв голову, вы замечаете в крепостной стене остатки колонн из розоватого мрамора с глубокими желобками - каннелюрами. По каннелюрам проворно бегут рыжие муравьи: по одной каннелюре только вверх, а по другой - только вниз, как на автострадах с односторонним движением. Вверх муравьи бегут порожняком, а вниз каждый муравей тащит один кристаллик сахарного песку. Ясно, что здесь происходит бесшумный грабеж среди белого дня. Но хозяйка дома этого не замечает. Но где же хозяйка?

Надо поднять голову еще выше, и вы увидите, что к крепостной стене прилеплена пристройка, похожая на маленький глухой балкон. Он сколочен из такого побелевшего от старости дуба, что на нем остались только скрученные твердые жилы, а древесина давно превратилась в труху и высыпалась. Вообще все дома в Несебре построены из такого выветренного и просоленного дерева, что оно приобрело цвет старой меди.

В этой деревянной пристройке (или, вернее, в гнезде) пробито окошко. Из него выглядывает хозяйка — девочка в красном платье. Ее косы свисают наружу так низко, что если поднять руку, то можно дотронуться до них. Вы говорите ей о грабителях-муравьях. Она высовывается, видит вереницы муравьев, начинает дуть на них, вызывает среди муравьев страшное смятение и заразительно хохочет. На крошечном подоконнике рядом с этой легкомысленной хозяйкой горит в треснувшей вазе пылающая и никогда не догорающая герань. От этого окошка к крюку в стене протянута веревка. На ней, прежде всего, висит жестяной фонарь. В нем свили гнездо ласточки. А затем на этой же веревке вялится рыба — чирус и паламида (как здесь говорят, «паламуд»). Все дома Несебра увешаны, как увешивают разноцветными бумажными цепями елки, гирляндами вяленой рыбы — скумбрии, заргана (иглы-рыбы) и сафрида.

В Несебре вторые этажи домов выступают над первыми и поддерживаются дубовыми подпорками - эркерами. Улицы в Несебре узкие. Все это сделано потому, что остров маленький и городу некуда расти.

В Несебре было 48 византийских базилик. Некоторые из них хорошо сохранились. В одной из базилик с обвалившимся куполом Бургасский драматический театр ставил под открытым небом пьесу писателя Фигурейда об Эзопе под названием «Лиса и виноград». Режиссер этого театра пять лет учился в Ленинградской театральной школе и был страстным поклонником Мейерхольда. Все рыбацкое население Несебра (другого населения там нет) собралось на этот спектакль. Выход в море в этот день был отменен. Все пришли со своими скамейками, сколоченными главным образом из остатков давно отслуживших «гемий», - так в Несебре и в соседнем Созополе называют рыбачьи баркасы.

Все зрители были одеты по-праздничному, и, говорят, это было одно из красивейших зрелищ на всем побережье. Детей оттерли и умыли так безжалостно, что у них даже побледнел загар. Женщины в шумном шелку всё же пряли, не спуская глаз со сцены, а мужчины в особенно сильных местах пьесы отчаянно курили крепчайшие сигареты.

Некоторые старики оделись по-старому - туго повязали головы пестрыми платками, а концы платков спустили вниз на ухо. Это воскресило времена пиратов.

Пьеса «Лиса и виноград» довольно сложная. Поэтому я спросил режиссера, поняли ли ее зрители.

— Поняли великолепно,— ответил режиссер.— Больше месяца после спектакля эта пьеса обсуждалась всем населением Несебра с такой страстью, что, говорят, были даже драки.

Море обнимает Несебр со всех сторон — очень синее, очень прозрачное, кажущееся одновременно и древним и молодым. Над морем непрерывно носятся, как будто в каком-то танце, большие буревестники. Порт в Несебре маленький. В нем теснятся, постукивают бортами и поскрипывают рыбачьи лодки с узорными носами. Мол — в цветах невзрачного бессмертника. Недалеко от порта ресторан «Одеса» (через одно «с»). Там подают жареную «на скара» (на сковороде) скумбрию, пьют болгарскую водку — ракию и турецкий кофе, жуют сыр и заедают его желтоватым крупным виноградом. Но можно заказать и кебабчи — соединение сжигающего все внутренности перца, терпкого аромата каких-то трав, прозрачных долек поджаренного лука и кипящего в жиру бараньего мяса. Такое кушанье можно есть, очевидно, только вернувшись на милую землю после десяти­балльного шторма.

Под потолком в «Одесе» висит высушенная рыба — «морска лястовичка» (морская ласточка) с большими, как овальные крылья, распахнутыми плавниками. Это - редкая рыба. Она иногда приплывает к берегам Несебра из «Моря богов» — Архипелага и, по авторитетному мнению стариков, всегда приносит удачу.

К югу от Несебра есть еще один необыкновенный порт — Созополь (бывшая эллинская Аполлония). Он больше Несебра и в некоторых отношениях даже колоритнее его.

С Созополем произошел случай, пожалуй, единственный в истории городов Европы. Какая-то мультимиллиардерская американская кинофирма предложила болгарскому правительству продать ей Созополь за баснословные деньги, с тем что сначала в Созополе будет снят грандиозный исторический фильм, который окончится пожаром города, а затем пепелище будет расчищено, спланировано и на нем американцы построят фешенебельный курорт по типу самых дорогих курортов Флориды. Конечно, болгарское правительство отклонило это наглое предложение. По-настоящему, в людей, появляющихся с такими предложениями, надо тут же стрелять в упор, не задумываясь, как это делают простодушные жители Техаса, стреляя в актеров на экране, если они бездарно играют.

Расположение Созополя среди бухт и островов так же причудливо, как и Несебра.

С балкона нашей комнаты на втором этаже были видны три бухты, несколько мысов и скалистые острова. Около островов ветер часто проносил вереницы белокрылых гемий.

В противоположность жителям Несебра, созопольцы называют свои гемий «кораблями». Это звучит даже величественно: «Сейчас корабли уходят в море», или: «Корабли застигнуты ветром около мыса Эмине».

Несколько дней я прожил в болгарском рыбачьем порту Созополе, бывшей Аполлонии.

Там поэт Славно Чернышев подарил мне греческую амфору. По его словам, амфоре было две с половиной тысячи лет. Созопольские рыбаки вытащили ее сетью с морского дна во время зимнего лова. Чернышев ходил тогда с рыбаками в море, и они отдали ему амфору в знак своего расположения к поэзии.

Когда амфору подняли из воды, она походила на большой шар, слепленный из раковин мидий. Но как только амфора начала высыхать, мидии стали отваливаться пластами и вскоре отвалились все. Тогда амфора предстала во всей своей стройности и чистоте. Но все же на слегка шершавой ее поверхности остался беловатый узор - следы отвалившихся мидий.

Славчо Чернышев говорил, что древние эллинские мореплаватели выбросили эту амфору за борт корабля во время свирепого греуса — черноморского норд-оста. Он бушевал и в те давние времена над Черным морем с такой же силой, как и сейчас. Чернышев называл греус «трагическим ветром». Амфору выбросили в качестве жертвы, чтобы умилостивить бога морей Посейдона и остановить бурю. Она захватила корабль вдали от берегов. В таких случаях всегда бросали в море жертвенные амфоры с оливковым маслом.

О том, что амфора была жертвенная, свидетельствовала черная пленка окаменелого масла на ее дне.

Таким образом, древность амфоры была установлена. Чтобы окончательно убедиться в ее возрасте, Чернышев повел меня в заброшенную базилику. Там он вместе с созопольским художником Яни Хрисопулосом устраивал местный музей. Пока что в музее были одни амфоры. Рыбаки время от времени вылавливали их и сдавали в музей. Но однообразие экспонатов ничуть не смущало ни Чернышева, ни Яни. Тем лучше! Не часто встречается на свете такое обширное собрание амфор разных веков и форм. Изучение и сравнение амфор вызывало у художника и у поэта мысли о баснословных временах. Мифы, легенды, архаические предания легко рождались в присутствии этих амфор и переносили любителей-археологов в мглистую, плохо различимую даль истории.

К железному кольцу в дверях базилики кто-то привязал пожилого пыльного осла. Он не давал нам пройти. Чернышев хотел отвязать осла, но тот начал бессмысленно сопротивляться. При этом от него густо полетела рыжая шерсть. Мы долго возились с ослом, пока нам удалось оттащить его от дверей базилики и привязать к соседней акации.

Тогда прибежала запыхавшаяся хозяйка осла, старая Живка. И хотя осел уже нам не мешал, она все же подскочила к нему и громко ударила его сухой палкой по крупу. Осел зарыдал.

Мы вошли в гулкую базилику. В ней сохранилась прохлада,— должно быть, еще от прошлой зимы. Со сводов осыпалась крошечными лавинами известковая пыль.

Вдоль стен базилики и на алтаре стояли и лежали десятки амфор. Они располагались по возрасту. Века были помечены черной краской на стенах. Чернышев подвел меня к группе амфор, таких же, как та, которую он мне подарил. То были амфоры-сестры. Он показал мне на цифру на стене: «2500 лет до нашей эры».

— Це-це! — сказала бабка Живка и на всякий случай перекрестилась.— Ты, Яни-сынок, постарайся поскорее их освятить.

— Это зачем? — недовольно спросил Яни.

— Тогда их можно будет отнести в нашу церковь к отцу Мавренскому вместо ваз для цветов. Живка произнесла речь о скудости современного богослужения и удалилась. Мы остались одни.

Кусок осеннего неба за окном был таким струящимся и синим, будто снаружи еще сияло лето. Солнце, сливаясь с этой синевой, падало на амфоры и оживляло их.

Славчо Чернышев сказал, что амфоры похожи на молодых женщин. Очевидно, самую форму амфор древние гончары заимствовали у женского тела - узкого в талии и широкого в бедрах, уходящих книзу стройными смыкающимися линиями.

Мы вышли из базилики и сели на ступенях паперти. Мы сидели под солнцем и говорили о прошлом и будущем. Нам не хотелось двигаться. Невдалеке шумело прохладное море, окатывая с головой старые скалы. Кончался октябрь. И мы говорили о том, что чистое, почти священное ощущение земли, воздуха, неба, рощ и тихо шумящих морей, свойственное древней Элладе, нужно целиком взять себе для обогащения нашей культуры.

Созопольские капитаны говорили мало, но хранили в памяти многие куски жизни, известные только им,-будь то пожар закатного солнца над безбрежностью Эгейского моря или драка матросов из-за патефонной пластинки с записью увертюры «Кармен».

Они хранили в своей памяти многое, но все это рассказывал за них окружающим Славчо Чернышев — человек с душой мореплавателя, рыцаря и менестреля.

Сивриев был совершенно непохож на Чернышева. Их роднило только одно общее свойство — расположение к людям и страсть к скитальчеству.

Сивриев, бывший партизан, израненный на войне с немцами, человек реальных представлений, был непоколебим в своем бескорыстном восхищении подлинной литературой, в своей простой любви к ней. То была любовь бесповоротная, действительно пламенная. Ради литературы он, как солдат, в любую минуту мог броситься в штыковой бой против превосходящих сил противника. Он часто вспоминал песни родопских горцев, песни своей прелестной родины, был строг в делах и нежен с любимыми, как ребенок.

Мы, конечно, не говорили о литературе в узком, почти профессиональном смысле, как у нас в последнее время повелось. Такой разговор был бы просто невозможен перед лицом моря, занявшего половину горизонта своей взволнованной синевой.

Мы просто начали вспоминать отдельные, оборванные строки из разных поэтов. Чернышев неожиданно сказал: «Красивое имя - высокая честь!» Чернышев любил Михаила Светлова, настойчиво расспрашивал меня о нем, мечтал выпить когда-нибудь со Светловым «ясного» созопольского вина и поговорить о поэзии.

— Когда человек думает о поэзии,— сказал Чернышев, - то почти всегда вспоминает запавшие в сердце стихи. Они наполняют его тревогой и благоговением. В такие минуты человек чувствует собственный рост, - именно то, что не дано еще чувствовать растениям и животным. Он помолчал и спросил меня:

— Какие стихи вы чаще всего вспоминаете?

Мне было трудно ответить на этот вопрос. Дело в том, что я часто вспоминал многие стихи не только разных, но порой и враждебных друг другу поэтов. Это свойство смущало меня самого. К тому же я заметил, что в разное время память извлекает из своих тайников совершенно разные стихи.

Вот сейчас среди этого лиловеющего темного моря под куполом спокойного солнечного света мне вспомнилось сразу много стихов. Я не знал, что выбрать. В таких случаях надо отпустить поводья у своей памяти, как мы отпускаем: поводья у коня на незнакомой опасной дороге. Я целиком положился на память, и она принесла мне совсем недавно прочитанные стихи. Они очень подходили к созопольской жизни.

Скопление синиц здесь свищет на рассвете,

Тяжелый виноград прозрачен здесь и ал.

Здесь время не спешит, здесь собирают дети

Чабрец, траву степей, у неподвижных скал.

Это были стихи Заболоцкого, прекрасного и горестного поэта, умершего два года назад. Я рассказал Чернышеву и Сивриеву о Заболоцком. Я вспомнил о нем и вдруг понял, что воспоминания не считаются ни с временем, ни с пространством. Кто знает, где в это время кто-то другой вспоминал о Заболоцком? Может быть, в дождливый вечер где-нибудь в Каргополе, а может быть, у окна поезда, рассекающего дымные дали херсонских степей.

Остальную часть пути мы молчали. Каждый думал о чем-то своем. На следующий день я уезжал из Созополя. Я прожил в нем всего пять дней, но этого оказалось достаточно, чтобы полюбить этот город. С дальнего холма я увидел, как в последний раз синим крылом махнуло Черное море. Скромная и прекрасная болгарская земля вскоре ушла в туманы, в дожди. Погода переломилась. Дождь шел до самой границы.

Амфора стоит сейчас у меня в Москве среди книг. У всех, кто ее рассматривает, она вызывает прежде всего мысли об Одиссее и Эгейском море. У некоторых веселые, как в стихах Заболоцкого:

Шумело Эгейское море,

Коварный туманился вал.

Скиталец в пернатом уборе

Лежал на корме и дремал...

У других - торжественные, проступающие из гомеровской мглы, как у Луговского:

Гребите, греки! Есть еще в Элладе

Огонь, и меч, и песня, и любовь...

Что касается меня, то при взгляде на амфору я представляю себе гончарную мастерскую на скалистом берегу Аттики, синий воздух, старого гончара, шлифующего сырую глиняную вазу. Я вижу, как в простом этом мире, на щебенчатой земле, под нестерпимый блеск моря рождается скромная амфора. Ио создатель ее не знает, что совершенство ее формы переживет века и наполнит нас, потомков, гордостью и удивлением перед талантливостью человека.

Задание 3.

При чтении текстов, включенных в 3 задание, необходимо обратить особое внимание на материалы, которые помогут подробно и доказательно раскрыть следующие вопросы:

1. Согласны ли вы с характеристиками, данными Свт. Николаем Западу и Востоку? Чем от них отличаются славянские народы?

2. Верно ли оценивается роль славянских народов в современном мире? Почему именно такую роль отводит им Свт. Николай?

3. В чем причина трагической судьбы сербского народа? О каких основных периодах враждебных народу завоеваний говорит святитель Николай?

Дата добавления: 2014-12-26