В свободном полете 5 страница

В свободном полете

В судебных документах прошлого века слово «блядь» встре­чается уже как оскорбительное в его современном значении (за его употребление полагалось наказание), но все еще как напечатанное слово. Потом оно окончательно попадает под запрет, и «Нате!» Маяковского - уже вызов, эпатирующая вы­ходка («Да я лучше в баре блядям буду подавать ананасную воду»).

Оно попадает под запрет... чтобы в наше время снова пойти в официальную литературную лексику. Можно с точно­стью до года установить, когда это произошло - в 1986 году, с выходом в свет романа А. Рыбакова «Дети Арбата» (я не беру, конечно, произведения диссидентов - только официальную советскую литературу). Из обыденной речи это слово, есте­ственно, не исчезало, получив в своей более мягкой форме («бля») роль своеобразной «фонетической запятой», «русско­го артикля».

Аналогичная вещь, придание неприличного значения ранее нейтральному слову, происходит со словом «хер». Са­мое распространенное в русском языке ругательство, «иди ты на х-х-х...», часто именно так и произносится, с первой бук­вой слова «хуй». Тем самым оскорбление смягчается, то есть употребляется эвфемизм.

(Эвфемизм - синоним, смягчающий значение ос­новного слова. Например, «полный» вместо «тол­стый», «женщина легкого поведения» вместо «шлю­ха» и т. п.).

Но у буквы «X» в старой азбуке было собственное на­звание - «херъ». И ругательство стало звучать так: «Иди ты на хер». Непристойным стало название буквы] Мы знаем такое выражение - «похерить». Многие считают его неприличным, а оно означает всего лишь - «перечеркнуть». Похерить - зна­чит, нарисовать сверху «X», нарисовать крест поверх текста. Правда, в языке изредка наблюдается и противополож­ная тенденция - переход оскорбительных слов в разряд при­личных. Например, слово «уда» (производное - «удочка») лет двести назад означало «половой член», а вовсе не «рыболов­ный инструмент»; и выражение «попасться на удочку», кото­рое мы употребляем в переносном смысле, вошло в язык не в том значении, какое мы ему сегодня придаем.

С. Горин НЛП: техники россыпью

Своеобразным историческим рубежом, определившим для большого числа слов непристойное значение, стало по­зднее средневековье. Победное шествие христианства по Европе внесло массу запретов на произнесение вслух поня­тий, связанных с рождением человека - названий половых ор­ганов, акта совокупления и т. п. Христианство объявило мат прямым оскорблением образа Богородицы - хотя в какой-то степени запрет на оскорбление матери и места, откуда появля­ются дети, как запрет на оскорбление сакральных, священных понятий, присутствовал и в дохристианских культурах. В ран­нем средневековье нравы были все еще достаточно свободны­ми, грубыми и жестокими; еще действовала первобытная дет­ская логика «что естественно, то не безобразно».

В доказательство этого тезиса я хочу процитировать описание нравов средневековья, данное в такой фундаменталь­ной работе, как «История эротического искусства» Э. Фукса:

«Нет более ошибочного представления об об­щественной нравственности средневековья, чем пред­ставлять наших прародителей какими-то особенно целомудренными и скромными. Наоборот, чем более грубыми и примитивными красками мы будем обри­совывать средневековую жизнь, тем ближе мы будем к действительности. И это совершенно естественно, так как Запад ведь только еще начинал выходить из первобытного состояния. Примитивным было реши­тельно все, да и должно было быть. А примитивность в делах новой морали есть не что иное, как разнуздан­ность. Половому инстинкту были положены лишь весь­ма скудные пределы.

Ширина духовного горизонта обусловливает сумму интересов. Поэтому чем шире горизонт, тем многообразнее прелести жизни. Чем уже он, тем скуд­нее возможности для человека изжить вполне жизнь. Эпоха, в которую подавляющее большинство людей не имело представления, находятся ли за несколько сот миль от них непроходимые лесные чащи, горы или реки, в которую, короче говоря, человек был при­кован к одному месту, - такая некультурная эпоха может, как мы уже показали выше, связать свои интерес и остроумие только с повседневностью, а

В свободном полете

такой повседневностью служат всегда и повсюду гру­бо чувственные утехи. Поэтому жизнерадостность в примитивную эпоху есть не что иное, как грубое удов­летворение запросов желудка и полового инстинкта. Сюда же присоединяется, что в средние века жизнь каждого человека протекала в огромном большинстве случаев под гнетом чисто варварских законов. Непос­редственная борьба за существование была сурова, в ней не было никакой пощады и очень мало сострада­ния, - повсюду господствовали война и убийство. Жизнь отдельной личности стоила очень мало; сегод­ня живу, а завтра умру. На каждом шагу человека сто­рожила смерть. Сторожила на большой дороге, сторо­жила в образе вечного непримиримого врага у ворот города, сторожила в тесных и темных улицах. Такой жизни соответствовало, вполне естественно, безудер­жное наслаждение и пользование тем, что давали куль­тура и природа в виде отдыха от жизнеопасных муче­ний повседневного существования; чем меньше пре­град видел перед собой человек, тем он был счастливее. Благодаря этому еда и питье превращались в раз­гул, эротика становилась грубым цинизмом, а ост­роумие-тяжеловесной сальностью.

Доказательства этого имеются повсюду в изо­билии, достаточно только обратиться к многочислен­ным источникам. Мы имеем много различных свиде­тельств в языке, в одежде, в частной и общественной жизни, в повседневных развлечениях, в религии, пра­вовых воззрениях и не менее того в литературе и ис­кусстве. Во всем пульсирует грубость, точно истин­ное дыхание того времени, и притом почти без всяко­го заметного различия между вершинами и низинами общества, между церковью и миром».

Далее автор этой работы приводит многочисленные примеры из литературы и искусства того времени, которыми и подтверждает то, что он говорит.

Еще одна цитата по поводу пьянства; она не имеет пря­мого отношения к теме, мне просто хочется сравнить то, что происходит на семинаре, с обстановкой средних веков. Не пу­гайтесь, сравнение будет в пользу семинара:

С. Горин. НЛП: техники россыпью

ш

«Относительно чревоугодия в средние века гос­подствовало абсолютное единодушие: есть и пить как можно больше и как можно дольше - таков был руко­водящий принцип. Крестины и свадьбы как при дво­рах владетельных князей, так и в домах богатых крес­тьян продолжались нередко целыми педелями, а иногда и месяцами. Какое количество еды и питья проглаты­валось там в течение этого времени, самые точные све­дения нам дают различного рода сообщения. Столы буквально ломились под тяжестью яств, и величайший обжора пользовался всеобщим уважением. Что же ка­сается питья, то пить переставали не раньше, чем боль­шая часть симпатичной компании оказывалась под столом; и так продолжалось, как мы уже говорили, целыми неделями. До нас дошло несколько песенок: они подробно описывают разгул на крестьянской свадьбе. (...) В Цюрихе на ежегодном празднике на долю каждого человека в цеховых трактирах прихо­дилось 16 кружек вина. Каким поклонником трезвос­ти кажется нынешний мюнхенец, страстный любитель пива! Торжеством умеренности и воздержания было уже, когда при дворе Эрнста Благочестивого в Сак-сен-Готе в придворном уставе 1648 года определялось: «Для женщин к обеду по три кружки пива и вечером по четыре кружки». Эта всеобщая невоздержанность в еде и питье была главным источником тяжеловесно­го и грубого остроумия».

И, да простит мне аудитория еще одно отвлечение от темы, я хотел бы попутно развеять пару мифов о средневеко­вье - миф о рыцарской любви и миф о поясе целомудрия (точ­нее, о цели применения этого пояса). Уж очень красиво пишет Э. Фукс:

«Чрезвычайно важным материалом для сужде­ния об эротической грубости средневековья служат также некоторые места из «Парцифаля». Рыцарское общество, которое изображал великий реалист Воль­фрам фон Эшенбах, по-видимому, совсем не тяготи­лось какими-либо путами нравственности. Достаточ­но прочесть хотя бы то место, в котором описывается посещение Гаваном замка короля Вергуласта. Гаван

В свободном полете

застает в замке сестру короля, девственную королеву Антиконию. Он просит ее разрешения поцеловать и сразу же отваживается на самую смелую и грубую лас­ку. Это весьма характерно. Рыцарь по отношению к королеве ведет себя так, как в настоящее время какой-нибудь грубый, неотесанный конюх, единственным аргументом которого может служить возбужденное со­стояние. Но очевидно, что рыцарь Гаван применил верный способ, так как девственная королева находит его аргументацию в достаточной море убедительной: через мгновение она уже готова позволить сластолю­бивому рыцарю то, чего он от нее добивается. То, что до этого дело не дошло, объясняется исключительно приходом непрошеного свидетеля. Необходимо при­нять во внимание, что с первой же минуты переходя­щий от слов к делу Гаван является в поэме Эшенбаха образцом рыцаря. А посему не будем и мы впредь обольщаться высокой моралью тогдашнего рыцарства. Важно тут то, что вышеописанная сцена не представ­ляет собой, по-видимому, ничего исключительного, а служит, наоборот, обычнейшей формой галантности. Придворная поэзия содержит множество доказа­тельств этого: точно такие же сцены описываются и другими авторами. Жена горожанина редко обижает­ся на своего пламенного гостя за такие конкретные проявления его любви. Если же рыцарь находится в дороге, то он положительно считает своим долгом ока­зать такую честь даме, которую охраняет. В одной по­эме описывается, как королева Гиньевра села отдох­нуть под липой со своим рыцарем. Последний чрез­вычайно благовоспитан и просит у нее разрешения на такого рода ласки. Сначала она отказывает ему, но потом тотчас же дает разрешение. Само собой разу­меется, что такого рода галантные ласки служат боль­шею частью лишь введением к столь же грубому про­должению и что без такого продолжения дело обходи­лось в самых редких случаях. Когда Ланселот убивает Иверета, он увозит его дочь Иблис. Едва они отъехали с милю, как уже располагаются на «отдых» под липой. Многие плененные рыцари были обязаны своим

18 т,

смшка россыпью

С. Горин. НЛП: техники россыпью

освобождением из плена тем радостям, которые дос­тавили женам взявших их в этот плен. По описаниям поэтов и хроников, настойчивость женщины иногда даже больше, чем мужчины. Владетельница замка охотно сменяет ложе подле мужа на ложе подле гостя-рыцаря; оказаться при этом негалантным кавалером для него почти всегда гораздо опаснее, чем проявить всю свою рыцарскую доблесть. Можно было бы при­вести бесконечное множество примеров, так как ис­тория культа любви («Minnedienst») представляет со­бою сплошную цепь таких приключений, сплошной и обширнейший комментарий самой грубой эротики. Та­кая половая мораль коренилась в экономических ус­ловиях тогдашней придворно-аристократической куль­туры и в неприкрытой еще никаким флером основе брака, который у господствующих классов был только простой условностью. Если поэтому мы должны вне­сти какие-либо поправки в традиционные описания этой эпохи, то прежде всего относительно мнимого целомудрия женщин. Нас убеждает в этом всякое мало-мальски серьезное изучение эпохи. Вспомним хотя бы изобретение этого века, пояс целомудрия, или Вене­ры, и те логические следствия, которые сами собой явствуют из его широкого распространения.

Решающим для моральной оценки этого изоб­ретения является вопрос: при каких условиях половая неприкосновенность женщины могла быть обеспече­на? Ответ не представляет никаких трудностей, так как он чрезвычайно прост и очевиден. Тем не менее ответ этот в той форме, как его давала до сих пор традиция, несомненно ошибочен. Традиционное мнение полага­ет, что рыцарство прибегало к помощи этих железных или серебряных поясов затем, чтобы охранить жен­щин от грубого насилия в те периоды, когда муж на долгое время отлучался из дому, отправлялся в крес­товый поход или же когда женщина отправлялась куда-нибудь в дальний путь. Если бы это мнение было пра­вильно, то даже с точки зрения нашей современной половой морали было бы очень трудно возражать про­тив такого пользования поясами целомудрия. Но

В свободном полете

мнение это, несомненно, ошибочно, ибо для того, что­бы предохранить женщину от изнасилования, этого по­яса было конечно, недостаточно. Разбойничьим ры­царям, нападавшим на проезжавших женщин, или вра­гам, которые, ворвавшись в замок, насиловали женщин, такой пояс служил самым ничтожным пре­пятствием. В сильных руках рыцаря, который в тяже­лом панцире справлялся с турнирным копьем, сереб­ряный замок такого пояса был шелковой ниткой, ко­торую он шутя мог порвать. И насчет этого рыцарское общество едва ли сомневалось и само, так как, чтобы понять это, достаточно простой сообразительности. Если же тем не менее рыцари заставляли своих жен надевать пояс целомудрия, то цель у них была совер­шенно другая. Пояс должен был служить помехой слу­чайному, возможному на каждом шагу совращению его жены. Рыцарь знал себя и себе подобных, знал, что перед ними не устоять никакому целомудрию женщи­ны. Но в то же время он знал не только себя и себе подобных, - он знал и свою жену. Он знал, что сопро­тивление его жены совратительным попыткам какого-нибудь симпатичного гостя не будет чрезмерно серь­езным и что она очень охотно согласится осчастли­вить его своей благосклонностью, если только он сумеет искусно воспользоваться удобной возможнос­тью. От таких случайных измен и должен был охра­нять пояс Венеры, и, действительно, некоторой охра­ной он все-таки служил. Смятое платье можно было разгладить, сломанный же замок пояса починить не­заметно было очень трудно, даже если супруг и отсут­ствовал в течение весьма долгого времени. Употреб­ление пояса Венеры было, таким образом, до некото­рой степени и охраной женщины от самой себя. Но именно благодаря этому пояс целомудрия и служит вернейшим доказательством господствовавшей в то время дикой, разнузданной эротики».

Итак, распростившись с первобытной свободой нравов в средневековье, человечество входит и историю нового вре­мени с солидным запасом слов, объявленных неприличными. И на этом этапе нам все еще непонятно - каким способом

С Горин. НЛП: техники россыпью

слова, означающие священные и фундаментальные для суще­ствования понятия, оказываются непристойными?..

Описание этого перехода дает лингвист В. Жельвис (свя­зывая появление инвектив с магической обрядовой практикой): святое — священное — запретное - опасное - нечистое -непристойное. Давайте проследим эту цепочку но отдельным звеньям.

Первая часть последовательности: святое - священ­ное - запретное. Почему святое становится запретным? Да по­тому, что на употребление святых и священных понятий в по­вседневности сплошь и рядом накладывается табу - «не по­минай имя Господне всуе». Использование святых понятий всуе, в суете запрещено (греховно), поскольку они предназна­чены для священных ритуалов.

Продолжим цепочку: запретное - опасное - нечистое. Связь «запретное - значит, опасное» очевидна - от табу всегда исходит некоторая опасность. Столь же очевидна связь «опас­ное - значит, нечистое», то есть «опасное - значит, употребля­емое нечистью». Отсюда легко понять, почему в народных верованиях нечистая сила разговаривает матом, и для разго­вора с домовым или изгнания нечистой силы тоже нужно раз­говаривать матом Такой язык понятен нечисти - значит, он непристоен. (Кстати, еще лет пятьдесят назад матерщинника одернули бы в любой сибирской деревне, и мало кто захотел бы с ним общаться - нельзя разговаривать с людьми языком, понятным только нечисти). Вот мы и прошли всю цепочку.

Таким образом, непристойные слова связаны со святы­ми понятиями, базовыми для существования человека. Отсю­да и энергия, мощный эмоциональный заряд неприличных слов - но этот заряд имеет знак «минус», поскольку в реакции на него есть элемент реакции на агрессию. Наша задача те­перь - выяснить, как можно изменить отрицательный знак это­го эмоционального заряда на положительный. Для решения данной задачи имеет смысл обратиться как к веками живуще­му фольклору, так и к современной литературе, чтобы в пер­вую очередь посмотреть на шутки с применением ненорма­тивной лексики. Шутка, смех - это явно положительный эмо­циональный заряд'

Надо сказать, что фольклор весьма бережно относится к ненормативной лексике - если не дозирует ее но каплям, то

В свободном полете

хотя бы старается не переборщить. Однажды мне довелось присутствовать на маленьком неофициальном конкурсе час­тушек. Я процитирую частушку, получившую первый приз, в том виде, в каком она была исполнена:

Как у наших у ворот

Бобик Тузика ебёт

Шишечки, шишечки

Сношайтесь, ребятишечки1

Во второй половине частушки непристойное обозначе­ние полового акта заменено пристойным, чтобы не перегру­зить ее матом; ну, а в первой половине мат был необходим -иначе потерялась бы эмоциональность. Конечно, в фольклоре присутствуют и произведения, перенасыщенные матерщиной, но к ним никто никогда не относится, как к особой ценно­сти, -ценность представляют (и передаются поэтому из уст в уста веками) именно сбалансированные по мату шедевры на манер цитированного.

Фольклор бережно сохраняет также произведения со скрытыми инвективами. Например, формально текст песни не содержит нецензурного слова, но при произнесении оно появ­ляется в тексте за счет фонетической двусмысленности, игры слов:

«Уху я, уху я, уху я варила!» или

«Ох, да ох, уе, ох, уехал мой миленок»; или

«Ах, у ёлки, ох, у ели».

Между прочим, неприятие фольклором чрезмерного мата можно объяснить еще и тем, что в обыденной жизни за­ядлый матерщинник - довольно скучный человек. То, что он использует для обозначения всех явлений мира только «уни­версальные местоимения», свидетельствует о скудности его словарного запаса -либо в связи с недоразвитием личности, либо в связи с ее деградацией. Богатство словарного запаса зависит от функций высших отделов коры головного мозга, легко поражающихся при хронической алкогольной интокси­кации, инсультах и т. п. У больных с симптомами моторной афазии мы сплошь и рядом наблюдаем, что из всего словарно­го запаса остаются только пара нецензурных слов и что-то простое типа «папа, мама, раз, два, три». (Это тоже подтверж­дает сакральность понятий ненормативной лексики). Фольк­лор, естественно, не разбирается в физиологии высшей нервной

С. Горин. НЛП: техники россыпью

деятельности - он интуитивно чувствует принижающий смысл обильного мата и избегает этого.

Таким образом, при изучении нецензурного фольклора можно сделать вывод, что самая любимая народом техника для мата - это техника «кавычек» и игра слов. Удачные шутки из этого арсенала обязательно включают в себя защиту от мата - может быть, через оформление инвективы как произ­несенной не рассказчиком слушателю, а кем-то третьим кому-то четвертому. Запомним это и пойдем дальше.

А дальше мы обратимся к литературе - чтобы обнару­жить, что многие писатели используют в своих произведени­ях ненормативную лексику. Я намерен здесь ограничиться творчеством нескольких современников, чьи имена у вас, ско­рее всего, на слуху именно в связи с ненормативной лексикой. Это Эдуард Лимонов, Юз Алешковский, Игорь Губерман и Венедикт Ерофеев. (Правда, сначала я все равно процитирую Пушкина, чтобы у нас был образец применения инвективы классиком и великолепным стилистом. Мат у Пушкина -элемент стиля:«... Чтоб напечатать «Онегина», я в состоянии т. е. или рыбку съесть, или на хуй сесть. Дамы принимают эту пословицу в обратном смысле. Как бы то ни было, готов хоть в петлю». А. С. Пушкин «Письма»).

И прошу извинить меня, но первых двух авторов я ци­тировать не буду вот почему: мат у литератора может быть эле­ментом сюжета или элементом стиля. У Лимонова и Алеш-ковского мат - элемент сюжета: оба они описывают дно (не­важно, харьковское, нью-йоркское или блатное), и они включают мат в литературу только потому, что так разговари­вают их герои в жизни. То есть литература Лимонова и Алеш-ковского - зеркало действительности; она ближе к публицис­тике, нежели к «разумному, доброму, вечному». Мат Алешков-ского и Лимонова мы можем услышать у любого пивного ларька - и это неинтересно...

Разумеется, все это - только мое личное мнение, а я -не литературовед. Наверное, если в жизни есть отбросы, то их можно описывать в литературе... Но здесь я хочу процитиро­вать М. Жванецкого: «Не стыдно копаться в отбросах, мой мальчик. Стыдно получать от этого удовольствие...» Кстати, позицию Алешковского для меня прояснило одно его выска­зывание; дословно не помню, а по смыслу примерно так:

В свободном полете

«Почему, собственно, употреблять слово «жопа» более зазор­но, чем слово «убийство»? Ведь убийство - что-то из рада вон выходящее, а жопа совершенно естественна». За это высказы­вание я уважаю Алешковского, но его литература все же не становится для меня более привлекательной...

Игорь Губерман - несколько иное дело. Он использует ненормативную лексику там, где ее сплошь и рядом нельзя не использовать, то есть делает ее элементом стиля:

Случай неожиданен, как выстрел,

Личность в этот миг видна до дна:

То, что из гранита выбьет искру,

Выплеснет лишь брызги из гавна. Суда по жизнеописанию, рафинированный интеллигент. Может быть, как всякому истинно интеллигентному человеку, ему хочется иногда просто насвинячить - в рояль нагадить, например? И может быть, сдерживая свои постыдные жела­ния, он в качестве суррогата их удовлетворения как раз и вклю­чает мат в свои философские стихи? Хулиганит ведь, явно ху­лиганит:

Очень много во мне плебейства,

Я ругаюсь нехорошо,

И меня не зовут в семейства,

Куда сам бы я хер пошел. Иногда, впрочем, он рискует потерять чувство меры:

«- Вот живет он, - люди часто врут, -

Все святыни хая и хуля».

А меж: темя чист, как изумруд,

И в душе святого — до хуя. Но все равно остается философом:

Наука описала мир как данность,

На всем теперь названия прибиты,

И прячется за словом «полигамность»

Тот факт, что мы ужасно блядовиты. Вы, наверное, догадались, что к Венедикту Ерофееву я вас веду как к образцу жанра. И вы не ошиблись: мне кажется, что стилистика Ерофеева совершенна. Там не просто каждое слово стоит на своем месте, но - именно в этом месте долж­но стоять именно это слово. Доказательством совершенства его стиля служит то, что Ерофеев - единственный, пожалуй, автор, которому читающие дамы прощают мат.

С.Горин. НЛП: техники россыпью

Для цитирования я выбрал малоизвестную пьесу Еро­феева «Вальпургиева ночь или Шаги Командора». Сюжет там прост: героя доставляют в психиатрическую больницу, где он встречает давно любимую им женщину, медсестру. Герой пье­сы - алкоголик; в соответствии с алкогольной логикой он себя и ведет: крадет ключи от аптеки у своей возлюбленной, крадет из аптеки бутыль спирта, и, пользуясь тем, что день предпраз­дничный (Вальпургиева ночь - ночь на 1 Мая) и персонал не так уж бдителен, устраивает в палате попойку. Но краденый спирт оказывается метиловым, поэтому к утру вся палата мер­тва. Такая вот история...

По ходу пьесы и герой, и героиня повествования преда­ют друг друга. Он - чуть раньше, она - чуть позже, или наобо­рот. Но предают как-то по-бытовому, без особой выгоды, как-то незаметно... В общем, так уж получилось - все как в жиз­ни. Действительно, очень жизненная пьеса, и однозначных выводов из нее не сделаешь. По неоднозначности выводов пьеса близка к фильму Э. Аскольдова «Комиссар». Впрочем, обратимся к тексту.

«ТРЕТИЙ АКТ.

Лирическое интермеццо. Процедурный кабинет. Натали, сидя в пухлом кресле, кропает какие-то бума­ги. В соседнем, аминазиновом, кабинете-его отделя­ет от процедурного какое-то подобие ширмы - молча­ливая очередь за уколами. И голос оттуда - исключи­тельно Тамарочкин. И голос- примерно такой: «Ну, сколько я давала тебе в жопу уколов! - а ты все дурак и дурак!... Следующий!! Больно? Уж так я тебе и по­верила! уж не пизди маманя!.. А ты - чего пристал ко мне со своим аспирином? Фон-барон какой! Аспирин ему понадобился! Тихонечко и так подохнешь! без всякого аспирина. Кому ты вообще нужен, разъебай? Следующий!...»

Натали настолько с этим свыклась, что не мор­щится, да и не слушает. Она вся в своих отчетных пи­сульках. Стук в дверь.

Гуревич (устало). Натали?.. Натопи. Я так и знала, ты придешь, Гуревич. Но-чтостобой?..

В свободном полете 505

Гуревич. Немножечко побит. Но - снова Тасс у ног Элеоноры!..

(...) Натали. Ну, что глупыш?.! Тебя и не уз­нать. Сознайся, ты ведь пил по страшной силе...

Гуревич. Да нет же... так... слегка... по време­нам...

Натали. А ручки, Лева, отчего дрожат?

Гуревич. О милая, как ты не понимаешь?!

Рука дрожит - и пусть ее дрожит.

Причем же здесь водяра? Дрожь в руках

Бывает от бездомности души, (тычет себя в

ФУДЬ)

От вдохновенности, недоеданья, гнева.

И утомленья сердца. Роковых предчувствий,

От гибельных страстей, алканной встречи

(Натали чуть улыбается)

И от любви к отчизне, наконец.

Да нет, не «наконец»! Всего важнее -

Присутствие такого божества,

Где ямочка, и бюст, и...

Натали (закрывает ему рот ладошкой). Ну, по­нес, балаболка, понес... Дай-ка лучше я тебе немнож­ко глюкозы волью... Ты же весь иссох, почернел...

(-)

Начинает процедуру, глюкоза потихоньку вли­вается. Она и он смотрят друг на дружку.

Голос Тамарочки (по ту сторону ширмы). Ну чего, чего ты орешь, как резаный? Перед тобой - ко­лола человека, - так ему хоть бы хуй по деревне... Следующий! Чего-чего? Какую еще наволочку сме­нить? Заебёшься пыль глотать, братишка... Ты! Хуй неумытый! Видел у пищеблока кучу отходов? так вот завтра мы таких умников, как ты, закопаем туда и вы­везем на грузовиках... Следующий!

Натали. Ты о чем задумался, Гуревич? Ты ее не слушай, ты смотри на меня.

Гуревич. Так я так и делаю. Только я подумал: как все-таки стремглав мельчает человечество. От бли­стательной царицы Тамар -до этой вот Тамарочки. От Франциско Гойи - до его соплеменника и тезки

С. Горин. НЛП: техники россыпью

генерала Франко. От Гая Юлия Цезаря - к Цезарю Кюи, - а от него уж совсем - к Цезарю Солодарю. От гуманиста Короленко -до прокурора Крыленко. Да и что Короленко? - если от Иммануила Канта - до «Степ-ного музыканта». А от Витуса Беринга - к Герману Герингу. А от псаломопевца Давида - к Давиду Тух-манову. А от...

Натали (на ту же иглу накручивает какую-то новую хреновину и продолжает вливать еще что-то). А ты-то, Лев, ты - лучше прежних Львов? Как ты счи­таешь?..

Гуревич. Не лучше, но иначе прежних Львов. Со мной была история - вот какая: мы, ну чуть-чуть подвыпивши, стояли на морозе и ожидали - Бог весть, чего мы ожидали, да и не в этом дело. Главное: у всех троих моих случайных друзей струился пар изо рта -да еще бы, при таком-то морозе! А у меня вот нет. И они это заметили. Они спросили: «Почему такой мо­роз, а у тебя пар не идет ниоткуда? Ну-ка, еще раз, выдохни!» Я выдохнул - опять никакого пару. Все трое сказали: «Тут что-то не то, надо сообщить куда сле­дует.»

Натали (прыскает). И сообщили?

Гуревич. Еще как сообщили, Меня тут же выз­вали в какой-то здравпункт или диспансер. И задали только один вопрос: «По какой причине у вас пар?» Я им говорю: «Да ведь как раз пара-то у меня и нет». А они: «Нет-нет. Отвечайте на вопрос: на каком основа­нии у вас пар..?» Если б такой вопрос задали, допус­тим, Рене Декарту, он просто бы обрушился в русские сугробы и ничего бы не сказал. А я - сказал: отвезите меня в 126-е отделение милиции. У меня есть кое-что сообщить им о Корнелии Сулле. И меня повезли...

Натали. Ты прямо так и брякнул про Суллу? И они чего-нибудь поняли?..

Гуревич. Ничего не поняли, но привезли в 126-е. Спросили: «Вы Гуревич?» - «Да, - говорю. - Гуревич.

Я здесь по подозренью о суперменстве.

Вы правы до каких-то степеней:

Да, да. Сверхчеловек я, и ничто

В свободном полете

Сверхчеловеческое мне не чуждо. Как Бонапарт, я не умею плавать. Я не расчесываюсь, как Бетховен, И языков не знаю, как Чапай. Я малопродуктивен, как Веспуччи Или Коперник: сорок-сорок восемь Страниц за весь свой агромадный век. Я, как святой Антоний Падуанский, По месяцам не мою ног. И не стригу Ногтей, как Гёльдерлин, поэт германский. По нескольку недель - да нет же - лет Рубашек не меняю, как вот эта Эрцгерцогиня Изабелла, мать ети, Жена Альбрехта Австрийского. Но Она то совершила по обету: До полного Ост-Индского триумфа. И я не стану переодеваться И тоже по обету: не напялю Ни рубашонки до тех пор, пока Последний антибольшевик на Запад Не умыльнет и не очистит воздух! Итак, сродни я всем великим. Но, В отличье от Филиппа номер два Гишпанского, - чесоткой не владею. Да, это правда. (Со вздохом) Но имею вшей, Которыми в достатке оделен был Корнелий Сулла, повелитель Рима. Могу я быть свободен?..» «Можете, - мне сказали, - конечно, можете. Сейчас мы вас отвезем домой на собственной маши­не...» И привезли сюда. (...)

Пока Натали что-то наливает и разбавляет во­дой из-под крана, из-за ширмы продолжается: «Переб-зди, приятель, ничего страшного!.. Будь мужчиной, пиздюк малосольный!.. Следующий!.. А штанов-то, штанов сколько на себя нацепил! ведь все мудя сопре­ют и отвалятся!.. Давай-давай! А ты - отъебись, не мешай работать... Следующий... Ничего, старина, у тебя все идет на поправку, походишь вот так, в

С. Горин. НЛП: техники россыпью

раскорячку еще недельки две - и хуй на ны! - от нас до морга всего триста метров!.. Следующий!..»

Дата добавления: 2014-12-23