Общетеоретические подходы

ФИЛОСОФСКИЕ ПРОБЛЕМЫ СОЦИАЛЬНО-ГУМАНИТАРНЫХ НАУК

Часть 2

Учебное пособие

ПРАВОВАЯ СТАТИСТИКА

А. Г. Жигалин

Подписано в печать Формат 60х84 1/16.

Печать офсетная. Бумага для множительных аппаратов.

Усл. печ. л. Уч.-изд. л. Тираж экз. Заказ №

Отпечатано в копи-центре
Уральского института экономики, управления и права

От авторов

Предлагаемый читателю раздел учебника посвящен философским проблемам социально гуманитарных наук. Он ориентирован на обозначение коренных проблем наук об обществе, нахождение их предельных оснований в философии. Здесь уделено внимание ряду новых, мало представленных в учебной литературе проблем, таких, как «Жизнь как категория наук об обществе и культуре», «Время, пространство, хронотоп в социально-гуманитарном познании», «Основные исследовательские программы макроуровня», «Обществознание. Дисциплинарная структура и роль социально-гуманитарных наук». Первые тринадцать глав — общая часть — посвящены анализу этих оснований, в них рассматриваются методологические проблемы социально-гуманитарных наук. В главе «Философские проблемы специальных наук» раскрываются философско-методологические проблемы филологии, психологии, педагогики, лингвистики, истории, социологии, наук о государстве и праве, политических наук, экономики. Прослеживается то, как теоретические положения, представленные в общей части пола преломляются в специальных научных дисциплинах. Разумеется что заданный объем раздела не позволил развернуть более полное изложение поставленных проблем. Мы надеемся, что выход из этой ситуации состоит в самостоятельной работе с литературой, самопроверкой и писанием рефератов.

Целью раздела является повышение философско-методологической культуры аспирантов и обозначение проблемных точек в дисциплинах их специализации, связанных с философским осмыслением в науке.

Становление науки и социально-гуманитарных наук, в частности – долгий исторический процесс. Под наукой сегодня понимается тот вид специализированной познавательной деятельности, который в области познания природы сложился в XVII в., а в познании общества и человека – в конце XIX в.

Познание осуществлялось и осуществляется не только в научной форме, но и в формах повседневного, практического, специализированного и философского знания.

Интегральной формой донаучного знания была античная философия. Философы Античности сформулировали чрезвычайно ценные идеи о природе, обществе, человеке, познании, политике, искусстве. Античные философы открыли атомизм в физическом мире (Левкипп, Демокрит, Эпикур), природу понятия и познания (Платон), политическую сущность человека (Аристотель) и др. Тем не менее эти знания являются интегрально-философскими и по своей сути донаучными.

Периоду появления классической науки XVII в. предшествовало наличие рецептурного знания, не имеющего теоретической основы и направленного на конкретное решение некоторых практических задач.

В Новое время возникает экспериментальное и теоретическое естествознания. Последнее обеспечивает фундаментальное познание природы, ее закономерностей независимо от практических нужд. На его основе строится прикладная наука, применяемая на практике.

В своих философских системах Т. Гоббс, Дж. Локк, И. Кант, Г.В. Гегель начали ориентироваться на идеалы научности, примеры которой задавало классическое естествознание. Философия стремилась не только следовать им, но и представить свои собственные идеалы научности.

Сегодня наука меняет свое отношение к практике. Исчезает традиционная, идущая от греков, противоположность между эпистемой (производством знания) и доксой (его применением). Многие типы социального знания могут быть произведены одновременно с решением задачи его применения. Особенно это относится к экспертному знанию, находящемуся на пересечении, с одной стороны, научного знания и, с другой – разных видов специализированной деятельности и повседневного опыта, и никогда не существующему до экспертизы.

Наука не остается неизменным явлением и имеет историческую природу, как и все прочие социальные явления.

Наиболее разработанной типологией выступает выделение классической, неклассической и постнеклассической стадий в развитии науки, задающих соответствующий тип научного знания и понимания истины. Эти понятия давно используются в теории науки. Концептуально они были представлены В.С. Степиным применительно к естествознанию. Согласно его концепции, разные типы научности следовали за революционными изменениями в науке. Научная революция XVII в. привела к становлению классического естествознания. Она представляла систему организованных норм и идеалов исследования, в которых были указаны общие установки классической науки и осуществлена их конкретизация с учетом доминанты механики. Как показал Степин, через все классическое естествознание, т.е. с XVII в., проходит мысль о том, что объективность и предметность научного знания достигается путем исключения из описания и объяснения всего, что относится к самому субъекту и способам его познавательной деятельности.

Вторая научная революция произошла в конце XVIII – начале XIX в. Она разрушила универсальность механистической картины мира. Общие установки классической науки сохранились, но философские основания науки изменяются. Классическая наука претерпевает эволюцию, но не меняет своих рамок.

Третья научная революция (конец XIX — середина XX в.) сформировала неклассическую науку. Этому способствовали открытия в физике. Неклассическая наука (снова сошлемся на В.С. Степина) характеризуется отказом от онтологизма и признанием относительной истинности. В отличие от идеала единственно истинной теории, копирующей объекты познания, признается возможность нескольких теоретических описаний одной и той же реальности, содержащих элементы объективно истинного знания. Осознается связь между онтологическими постулатами науки и методами получения знания, влияние средств познавательной деятельности[1].

В целом наблюдается переход от классических идеалов научности, утверждающих назначение науки как отражения объективного мира в голове субъекта, к неклассическим, учитывающим роль познавательных средств, и к постнеклассическим, в которых принимается во внимание практическая направленность знания. Так, перед Галилеем не стоял вопрос о том, не вносит ли телескоп или он сам изменений в его астрономические наблюдения. Это был классический этап. Перед квантовой механикой, психологией, социологией встал вопрос о роли субъекта познания. Это характеристика неклассического этапа в развитии науки. Третье изменение связано с тем, что наука включает в свои размышления вопрос о своем применении. Так начинается постнеклассический этап. Социально-гуманитарные науки вступили в него раньше естествознания. Активная направленность марксизма и либерализма на применение науки для изменения общества началась давно, но необходимость рефлексии применения научных концепций возникла с особой остротой сегодня, после множества неудачных и неоправданных вмешательств науки в жизнь.

Социальные науки возникли на Западе. Они отвечали уровню западной рациональности и служили целям западной модернизации как в концептуально-мировоззренческом смысле (источники легитимности социального развития), так и в социально-технологическом (обеспечение функционирования социальной системы). Распространение наук и их развитие в других странах стало частью усвоения западного опыта или процесса модернизации в целом.

Традиционным обществам, в отличие от современных (modern), западных, присуще религиозное, не научное обоснование социальных сдвигов, преобладание мировоззренческого знания над научным и над технологиями. Союз западной науки с наукой в России возможен в той мере, в какой страна преуспела в модернизационной стратегии. Определенные противоречия с западным пониманием науки и ее функций будут проявляться в той мере, в какой задачи модернизации не являются завершенными. Результатом этих противоречий является глубокая мировоззренческая нагруженность социальных наук в России, предпочтение знания, имеющего явную мировоззренческую составляющую. Так, из всех вариантов социализма в России выбрали леворадикальный марксистский вариант, своего рода социалистический фундаментализм, а из всех возможностей капиталистического развития – праворадикальный, род западного фундаментализма. Поэтому Россия может быть обозначена как место, отличающееся предпочтением особого типа социального знания.

Можно различать формы социальных влияний на развитие науки – прямые, открытые, непосредственные, такие, как социальный заказ определенная организация научной деятельности, и скрытые формы влияния, называемые некоторыми авторами латентными. Е. Мирская и М. Шульман отмечают, что латентная социальная детерминация – распространенный и всегда действующий фактор развития науки. Преобладание латентных форм социального воздействия на науку они объясняют двумя причинами: неспособностью общества формулировать проблемы на языке науки и невозможностью решить все стоящие перед обществом в данное время задачи научным путем. Для характеристики связи науки с обществом в этих условиях выделяются три уровня: дисциплины, латентной социальной детерминации и социально-организационного окружения науки. Дисциплина задает способы деятельности ученых. Социально-организационное окружение науки формирует науку как социальный институт и сферу профессиональной деятельности. Латентная социальная детерминация состоит в том, что в правилах и стилистике научной деятельности содержатся такие приемы идеализации, которые могли возникнуть только в определенных социальных условиях и потому правила идеализации можно рассматривать как косвенный ответ на социальный заказ в определенном типе научного исследования. Этот заказ «не ощущается членами научного сообщества как что-то внешнее и чуждое научной деятельности, а напротив – воспринимается как нечто само собой разумеющееся, естественное[2]. Такие базисные идеализации классического естествознания, как «механический объект», «механический процесс», «абсолютный механизм», затем «химизм», «организм», отражали на внутринаучном уровне процесс изменения материального производства – переход от механической стадии к промышленной, на которой целостность производства уже не позволяет универсально оперировать понятием «механический объект». Понятие о латентной социальной детерминации, введенное в методологию естествознания с целью показать, непрямой характер воздействия общества на методы науки, имеет в обществознании свои особенности. Прежде всего оно позволяет избежать крайности вульгарного социологизма.

Типичным примером такого подхода является позиция В.М. Шулятикова, который проводил прямую связь между содержанием мышления и производственным процессом. Он считал, например, что раннебуржуазная и классическая буржуазная философия – прямой слепок с мануфактурного производства[3]. Здесь сразу видна хотя бы та неувязка, что в эпоху деятельности классиков буржуазной философии осуществлялся переход к машинному производству. Шулятиков утверждал, что «все без остатка философские термины и формулы, с которыми она (философия. – В.Ф.) оперирует, все эти “понятия”, “идеи”, “воззрения”, “представления”, “чувства”, все эти “абсолюты”, “веши и себе”, “ноумены”, “феномены”, “субстанции”, “модусы”, “атрибуты”, “субъекты”, “объекты”, все эти “духи”, “материальные элементы”, “силы”, “энергии” служат ей для обозначения общественных классов, групп, ячеек и их взаимоотношений. Имея цело с философской системой того или иного мыслителя, мы имеем дело с картиной классового строения общества, нарисованной с помощью условных знаков…»[4].

Шулятикон дал толчок развитию вульгарной социологизации. Такие исследователи, как В.М. Фриче, Н. Рожков, И. Нусииов, Е. Соловьев-Андреевич, работая в разных областях обществознания (литературоведении, истории, социологии), последовательно проводили в них метод прямого выведения содержания знаний из социальных условий их получения. Так, Соловьев-Андреевич считал возможным при анализе художественных явлений отвлекаться от их эстетической оценки и отождествлять литературу с выражением «нравственно-освободительной идеи»[5].

Чтобы уйти от вульгарно-социологических представлений в трактовке социальной обусловленности знания, социальные детерминанты следует искать в объекте и предмете конкретной дисциплины. Кроме того, следует изучать контексты.

Эту мысль можно было бы развивать и дальше, но, за неимением места, обратимся к другому вопросу: оказывает ли Россия влияние на состояние западной социальной науки? Какова роль России как составной части мирового социального контекста в смене социальных теорий?

Данный учебный курс сопровождается постоянным подчеркиванием объективности и саморазвития наук об обществе, а также социальной обусловленности научного познания. В этом разделе мы отвлечемся от его абстрактных характеристик и рассмотрим конкретную обусловленность: покажем Россию как часть социального контекста смены социальных теорий второй половины XX в.

Один из известных американских социологов и социальных философов Дж. Александер выделил четыре этапа в развитии послевоенной социальной теории, смену которых он тесно связал с изменением социального контекста, в котором Россия занимает видное место. Приведем указанную периодизацию, используя аргументы Александера и давая свои комментарии.

1. Господство модернизационных теорий, 1950 – 1960-е гг. После победы над фашизмом влияние Запада и образа западной цивилизации повсеместно возросло, поверженные Германия и Япония встали на рельсы западного пути развития. Начался процесс деколонизации, пафос которого заключался в утверждении способности освобождающихся народов самостоятельно, в условиях независимости, осуществить модернизацию по западному образцу. Исключение составляли страны социалистической системы, но это было то исключение, которое подтверждало правило: никто более большевистских лидеров не утверждал необходимости для России догнать Европу (Л. Троцкий, В. Ленин, И. Сталин), «догнать и перегнать Америку» (Н. Хрущев). Социалистические общества осуществляли модернизации, но особым образом, и Россия не выпадала из социального контекста, породившего модернизационные теории. Коммунизм в России был модернизацией, осуществляемой в условиях изоляции и насильственным путем. Предполагалось, что есть общий путь для всего человечества, на который не все общества вступают одновременно.

2. Модернизации 1950—1960-х гг. не закончились успехом для стран третьего мира. Их традиционные культуры были разрушены в большей мере, чем приобретены основы современного общества. Бурное развитие Японии неменялоее национальной идентичности на западную и представлялось азиатским чудом (а не следствием успеха модернизационных теорий), которому не суждено повториться. В этот период повсеместно растет убеждение в возможности социалистической альтернативы модернизации, в особом пути социалистических стран. Модернизационные теории решительно отбрасываются в пользу социалистических. Знаменательный пример умонастроения тех лет приводит Дж. Александер. В середине 1970-х на заседании Американской социологической ассоциации известный исследователь, сторонник теории модернизации А. Айнкелес докладывал о проведенном им совместное Д. Смитом исследовании по проблеме персональной модернизации в шести развивающихся странах. Молодое поколение социологов выразило решительное презрение к их ныне почти классическому труду и поддержало И. Валлерстайна, заявившего, что мы живем не в модернизирующемся, а в капиталистическом мире и в переходе мировой системы от каптализма к социализму.

Стремление к социализму было связано с открытием «второго»; т.е. незападного и способного конкурировать с Западом, пути. Этому способствовали либерализация политического режима СCCP в годы застоя, его реальное противостояние Западу в сферах обороны, космоса, ядерной области, фундаментальных наук, притягательность социалистического выбора для стран третьего мира, не преуспевших в капиталистической модернизации после деколонизации, успехи социал-демократов Запада. Идея второго пути и сейчас еще не исчезла, хотя он уже редко связывается с социализмом.

3. Неуспех третьего мира на социалистическом пути, также как и на пути модернизации, скоро развеивает эти иллюзии. Поскольку социализм есть тоже модернизация – движение к современному обществу, но осуществленное особым образом – в условиях изоляции, часто с применением насилия, – поднимается волна антимодернизационных настроений, ставящая под сомнение оба вышеназванных и обозначенных типа социальных теорий. Появляются постмодернизационные социальные теории. Их нельзя путать со всем объемом постмодернизма как философского модного течения, включившего в свой состав опыт архитектурной эклектики, плюрализм и равенство всех тенденций, права маргиналов, критику Просвещения и пр. Теории развития, питаемые этим направлением, более строги. Их можно назвать теориями постмодернизации. Частично они воспроизводят распад просветительской парадигмы, ее ослабление и комическое к ней отношение, присущее постмодернизму в целом.

Базируясь на идеях постмодернизма, многие социальные теоретики показали неединственность западного пути, неединственность социалистической альтернативы, возможность развития на основе традиции, например, Юго-Восточной Азии, преодоление противоположности между средневековьем и локковским человеком, даже возможность не развиваться.

Следствия постмодернизационной перемены в социальной теории являются амбивалентными: с одной стороны, здесь критикуется право Запада диктовать миру свою волю, признается значение локальных культур и цивилизаций, их право на собственную судьбу, отрицается концепт всемирной истории как истории, идущей в направлении, открытом Западом; с другой стороны, утверждается приемлемость статус–кво, удовлетворенность Запада споим положением, его безразличие к судьбе «маргиналов» до которых Западу более нет дела. Здесь отчетливо видно преобладание локального над универсальным, признание множества путей.

4. Привлеченные модной риторикой постмодернизма, а также декларируемым социальными теориями постмодернизации правом на собственное развитие, элита многих посткоммунистических государств, особенно тех, которым присущ этноцентризм, обратилась к строительству собственных постмодернизационных теорий, например развитию на этнооснове. Другие, оскорбленные местом, занятым ими в глобальном раскладе развитых и отсталых стран, отвергли статус-кво и плюрализм, поставив перед собой задачу неомодернизма – нового витка модернизации. Разочарования в Западе у этих последних не найти. Просвещение критикуется ради фразы без понимания того, что догоняющая модель модернизации – соответствующая этому выбору – является одновременно опаздывающей, никак не способной догнать Запад сегодняшнего дня. Такие теории называются неомодернизационными. Путь развития в этой интерпретации снова становился единственным – общечеловеческим. Это был выбор посткоммунистической России.

5. Евразийство. Это теория, которая сегодня больше, чем антимодернизационные (славянофильские, почвенные) теории, претендует быть альтернативой описанным выше и является чисто российским «продуктом».

Евразийская концепция возникла в послеоктябрьском эмигрантском зарубежье как реакция на появление Советской России. Эта новая реальность, по мнению евразийцев, была продуктом ошибочной ориентации верхнего класса России исключительно на Европу, что вызывало в ответ низовые антимодернистские, антизападные движения. Таким образом, европеизм аристократии отрывал ее от народа, что и явилось, по мнению евразийцев, в конечном счете причиной Октябрьской революции.

Исходя из этого объяснения, евразийцы фактически смирились с послереволюционной Россией, с оптимизмом расценивали ее будущие перспективы, ибо путь СССР (с некоторыми оговорками) соответствовал евразийским взглядам. Все евразийцы полагали, что «месторазвитие» (особый термин евразийцев) России – Евразия, а не только Европа; что этот географический, природный фактор наряду с другим естественным фактором – населением (включая и другие тюркские народы России) не позволяет говорить о России как исключительно европейской стране.

Концепция эта не получила теоретического развития прежде всего по политическим мотивам – из-за яростной критики со стороны русской эмиграции и политического раскола в среде самого евразийства. Тем не менее СССР действительно во многом соответствовал евразийской доктрине географически (Европа и Азия как месторазвитие), этнически (этническим разнообразием, включающим европейские и азиатские народы как своеобразный евразийский суперэтнос), а также наличием идеократического (коммунистического) государства, т.е. государства, держащегося на силе идеи, объединяющей все сферы общества. Не осуществился лишь замысел универсальной роли православия, но существование идеократического государства заместило, по сути, прогнозируемую евразийцами синтетическую функцию религии.

Евразийцы пересмотрели воззрения на историческую роль монгольского завоевания России и набегов тюркских народов на славянский юг. Азиатские народы, по их мнению, несли с собой жестокие формы государственного устройства и вместе с тем «духовную свободу». В отличие от Запада как возможного колонизатора восточных земель, азиатские завоеватели, подчеркивали евразийцы, были безразличны к духовной жизни покоряемых ими народов и не препятствовали этнической самоидентификации. С точки зрения классического евразийства Украину также можно рассматривать, как типично евразийскую страну из-за ее соприкосновения с тюркскими народами, преобладанием в ней православного христианства и, конечно же, 300-летнего пребывания в составе Российской империи.

Сегодняшнее обращение к идеям евразийства Н. Савицкого, II. Трубецкого и др. (прямо повторяющее их мировоззренческие и геополитические постулаты либо неявно ориентирующееся на них в попытках собственного объяснения посткоммунистических изменений) не может не опираться на понятия и язык современных социологических теорий. В связи с этим евразийская концепция получает интерпретации, соответствующие различным формам (которые мы описали выше) последовательно сменяющихся социальных теорий.

· Модернизационная интерпретация. Евразийскими в этом смысле называются традиционные или недостаточно модернизированные европейские страны, страны с европейско-азиатским месторазвитием и незавершенной модернизацией (Россия, Турция), а также азиатские государства, вступающие на путь модернизации – «догоняющие» Запад, например Казахстан. Модернизационная интерпретация видит только один аспект – то, что эти страны, будучи отстающими, традиционными («азиатскими»), пытаются сменить свою идентичность на западную, европейскую.

· Социалистическая интерпретация, в которой опыт СССР трактуется как успешный евразийский опыт, социализм – как евразийский (незападный) путь. Новейшая геополитическая версия утверждает цивилизационное значение уже не системы социализма, а СНГ.

· Постмодернизационная, согласно которой модернизация принимает новые черты в связи с изменением не только стран, осуществляющих процесс социальной трансформации, но и Запада. Постмодернизационная интерпретация видит в евразийстве своеобразную конвергенцию ценностей традиционного («азиатского») и современного (западного) общества. Это идеология умеренного, нерадикального преобразования с использованием собственных основ.

· Неомодерниэационная – жестко повторяющая аргументы модернизационной теории, однако не считающаяся с ее уроками.

· Антимодернизационная трактовка как откат от модернизации. Евразийское месторазвитие рассматривается в этом случае как особенность, препятствующая следованию модернизации и неомодернизму по причине утверждения ими абсолютной ценности западной модели развития, принимаемой в качестве универсальной, и пренебрежения локальным, а также противоречащая идеям постмодернизации из-за доминирования локального и маргинального.

Как видим, в картине сменяющихся и взаимодействующих социальных теорий евразийство не является самостоятельной доктриной, а представляет собой некоторый фактор, получающий различные интерпретации. Последние порой теряют твердую почву факта, но свидетельствуют в целом о некоторой собирательной характеристике – исторической (взаимодействие с монголами и тюрками), географической (для России – нахождение в Европе и Азии), психологической (отличный от западной цивилизации психологический код), политической (не демократии, протодемократии), социальной (общества, не завершившие модернизации). Это своего рода мировоззренческое знание.

Таким образом, на всех приводимых Дж. Александером фазах развитии социальной теории России принадлежит не последнее место в социальном контексте и тех социальных сдвигах, которые инициируют смену теорий. На первом этапе Россия могла вспоминать предшествующие этапы модернизации и артикулировать идею «догнать и перегнать Америку». Весь второй этап вырастал из иллюзий российского неограниченного успеха, а также успеха социал-демократий Запада. Третий этап российскими теоретиками был воспринят только риторически, тогда как для украинских, например, он был в известной мере предпосылкой националистического выбора. Четвертый этап – это описание российского посткоммунистического выбора с его идеализацией Запада и придания западным моделям статуса универсальных, с отказом от всякой самоиронии и новой героической борьбы за демократию (как прежде, за социализм).

Роль России в смене социальных теорий отмечается и другими исследователями. Так, известный американский социолог П. Бергер выделяет четыре основных события, сломавших парадигму социологии после Второй мировой войны. Это маргинальные устремления верхнего среднего класса западных стран (феминизм, этноцентризм и пр.); опыт создания незападного центра капитализма в Японии и других странах Юго-Восточной Азии; оживление религии; распад СССР и коллапс коммунизма как реальности и как идеи. Бергер считает, что последний случай имеет самое важное значение. Это всемирно-историческое событие произошло недавно, и последствия возникли незамедлительно. Было бы несправедливым ругать кого-то за отсутствие теории, объясняющей этот процесс, поскольку почти никто не предвидел этого (включая дипломированных советологов) и все испытали трудности при попытке описать эти события имеющимися теоретическими средствами, придать им смысл.

В свете сказанного необходим более рефлексивный подход к проблемам развития России и других посткоммунистических стран. Ни постмодернистская, ни неомодернистская теории не объясняют сложностей и особенностей задач, стоящих перед посткоммунистическими странами, не характеризуют перспективу их развития с достаточным учетом их специфики и не позволяют управлять процессами изменений в этих странах.

Уже полуторадесятилетний опыт посткоммунистических преобразований ставит вопрос о том, что следующим этапом или типом теории будет:

7. Теория посткоммунистического развития, которая бы более адекватно воспроизводила специфику и возможности развития стран, идущих по этому пути, и могла бы участвовать в менеджменте происходящих здесь социальных трансформаций. У этой теории (теорий) должно появиться имя. Пока оно не найдено.

Таким образом, при сохранении отношения к Западу как источнику научного знания, месту, где оно зародилось в его нынешней форме, мы видим значение России как страны социального эксперимента в апробации и выдвижении новых социальных теорий и их смене.

В России дисциплинарная структура науки та же, что и на Западе. Разделение на экономику, политическую, юридическую, историческую науки, культурологию возникло на Западе в XIX в. под влиянием либеральных идей, отделяющих государство от экономики и общества и разделяющих общество на сферы и изучающие их науки. В России, где это разделение не было произведено, сложилась большая стихийная междисциплинарность, которая сегодня принимает вид концептуально обоснованного методологического подхода.

Зародившись на Западе, наука Нового времени получила глобальное распространение и глобальное воздействие, приобрела общечеловеческое значение. Национальные специфики научных школ лишь воплощают общую признанность науки и знания.

Дата добавления: 2014-12-27