От нормального к здоровому 2 страница

И все-таки эти явления носят личностный характер, потому что ими нельзя поделиться с кем-то. Я никогда не теряю надежды,что другие люди могут понять мои мысли, но я знаю, что никто не может пережить мое чувство безответной любви. По тому, как люди рассказывают, кажется, что у них было что-то очень сходное, но по сути своей чувствам присуща субъективность. Точно так же и цепочки ассоциаций у каждого человека биографически-субъективны; у разных людей они, вообще говоря, различны, даже при сходных превратностях судьбы. Они могут совпасть, но совпадать вовсе не обязаны.

Если заглянуть в более глубокие слои подсознания, то проявления все менее поддаются описанию и все меньше можно ими поделиться. Чем мы пользуемся, пытаясь их описать и вынести на свет? Понятно чем: речью, предложениями, словами, посредством которых мы выражаем наши мысли. Строя словосочетания и фразы, мы можем выразить наши мысли более или менее художественно, скульптурно, образно. У нас всегда есть определенное доверие, что люди нас поймут. Иначе мы все замолчали бы, и уж во всяком случае не набрались бы отваги читать или писать книги (вроде этой). Но мы как раз полагаем — осознанно или неосознанно, — что мышление в общем понимаемо. И поэтому мы даже пробуем высказывать свои чувства посредством мысли (например, посредством речи), тогда как смешно представить себе попытку передачи мысли посредством чувства. Если такое случается, это называется демагогией, но тогда значительно больше стимулируется — в обход мышления — воля, нежели само мышление. Сочинители речей и демагоги никогда не обращаются к мыслящим индивидуальностям. Они пытаются использовать именно ассоциации и эмоции, максимально избегая при этом логического мышления: они обращаются к той области души, которая скроена из готовых содержаний, структур, цепочек ассоциаций, а не к тому, что еще незавершенно, неоформленно; они не обращаются к способностям, да и не хотят пробуждать или творить свободные способности.

Конечно, бывают случаи, когда мысли другого человека не так уж просто понять, а то и вовсе не понять, или даже — представьте себе! — они ошибочны, нелогичны и вообще никакие не мысли. Тогда люди задают вопросы, вступают в дискуссию, пытаются объяснить свою точку зрения. Каким образом, посредством чего? Посредством мысли, которая облекается речью. Человек все еще полностью доверяет мышлению: во-первых, он верит, что с помощью мышления можно добраться до истины; во-вторых, он верит, что, делясь мыслями, можно “образумить собеседника”. Получается это у него или нет — нам в данную минуту не важно. Нам важно, что в мышлении и во всевозможных формах его проявления — речи, мимике, жестах, знаках, письме (все вместе мы обозначаем как “речь”) — обнаруживается универсальный, не частный момент, посредством которого мы сообщаемся с другими людьми, нас могут понимать другие люди.

Я знаю, есть много мыслителей, которые подвергают сомнению всеобщий характер мышления, т.е. способность мышления приводить людей к пониманию. Однако само это сомнение строится на мышлении, или же это просто вздорная чушь. Можно изыскать основания, почему мышлению нельзя доверять, — и сами эти основания будут изысканы посредством того же самого мышления. От мышления нельзя отказаться: само это решение будет еще одним мыслительным фактом. “Давайте слушаться эмоций” — это тоже мысль. Из мышления не выскочить — для этого пришлось бы отказаться от своей человеческой сущности или же найти что-то еще более ясное и светлое, чем мышление. На сегодняшний день мышление есть, несомненно, самая светлая функция нашего сознания. Кто говорит “мышление мало что значит”, тот пилит ветку, на которой сидит, потому что его утверждение опять есть мысль, мыслительный результат (возможно, результат собственного безрадостного опыта).

Попытка Канта показать посредством его антиномий (взаимно исключающих мыслительных построений), насколько ненадежно мышление, показывает как раз обратное. Так, Кант вывел доказательство конечности мира и параллельное доказательство бесконечности мира. Он хотел тем самым доказать, что мышление может обосновать обе точки зрения, и таким образом, что принимать решение на основе мышления невозможно. Мы сейчас не будем выяснять, так это или нет. Но если вдруг это так, то вся эта история может означать только одно: что Кант располагает еще и таким мышлением, которое может обнаружить недостаточность того мышления, которое выводит доказательства. А это мышление Кант весьма характерным образом позабыл, и его попытка построения отражает его глубокое, но неосознанное доверие к своему мышлению.

Мысли приходят из мышления. А откуда берется мышление? Как связана речь с мышлением? Эти вопросы поведут нас к другому полюсу: к тому, что противоположно готовому содержанию души, противоположно подсознанию.

1.3. Речь и мышление

Речь и мышление — “открытые” виды деятельности сознания, благодаря которым люди способны общаться друг с другом. В старые времена их назвали бы “духовными” способностями человека. К речи относятся также и письменное слово и “слово”, явленное в жесте и мимике, — все, что является намеренным выражением человека и что может быть воспринято другим человеком посредством чувственного восприятия. То, что люди нуждаются в коммуникации такого рода — через чувственное восприятие, — обусловлено устройством нашего сознания: в своем сознании люди отделены друг от друга. Сколь ни тривиально это утверждение, тем не менее такое положение дел не единственно возможное. Так называемые прмитивные народы жили, да и сейчас еще живут, в более или менее общем племенном или родовом сознании. А то, как учатся говорить дети, являет нам все снова и снова парадоксальный пример, как существо, не умеющее ни говорить, ни мыслить, усваивает слова, язык и мышление. Ведь самые первые слова, самое первое слово ребенок должен понимать без слов, без объяснений. Он не думает, не мыслит — значит, мимика, жесты и все такое здесь не помогают. Ведь если бы эти знаки помогали понимать речь, это означало бы, что ребенок их уже понимает. А если ребенок понимает указующий жест, то он уже давным-давно “разговаривает”: он понимает: “я показываю вот на это”. Не существует никаких “естественных” указующих жестов. Ребенок не может знать (и не знает) что должен смотреть туда, куда указывает мой палец. Собака этого тоже не знает.

Кроме того, ребеное должен угадывать, что именно я имею в виду, когда на что-то показываю: стол, его цвет, дерево, четырехугольник, горизонтальную поверхность, соразмерность форм и т.д. — ведь мой палец указывает на все это сразу. Первое слово ребенок понимает непосредственно, без слов, интуитивно или, говоря иначе, посредством такого глубокого подражания, что он при этом “подражает” не только словам, но намерению речи (речевой интенции) говорящего. Он отождествляет себя с источником речи, с Я говорящего. Никакой другой возможности понимать у него нет — “объяснение” здесь невозможно. Значение самых первых слов понимается бессловесно, это происходит в неречевом понимании, понимании мыслей, а может, еще и того больше — понимании намерения мысли (мыслительной интенции). Коль скоро ребенок непосредственно понимает мысль говорящего, которую тот старается выразить в словах, значит он знает, что означают слова.

Многие мыслители придерживаются мнения, что ребенок учится говорить как попугай. Это неверно. Попугай вообще не разговаривает, он речист не более, чем магнитофон, потому что он не понимает. А ребенок понимает — в противном случае он мог бы всегда только повторять те фразы, которые слышал, в том числе и в самых неподходящих ситуациях. Но он не мог бы построить новой фразы из знакомых слов, подходящей к обстоятельствам. Ребенок же это может делать очень рано.

Отчетливей всего это видно на примере понимания слов “я” и “ты”. Взрослый указывает на стол и говорит “стол” — ребенок тоже указывает на стол и говорит “стол”. Взрослый указывает на табуретку и говорит “табуретка” — ребенок тоже указывает и говорит “табуретка”. Взрослый показывает на себя и говорит “я”. Если ребенок теперь поступит лишь по прежнему образцу, то он укажет на взрослого и скажет “я”. Может быть, так в действительности и произойдет в первый раз, но затем ребенок именно понимает и говорит “ты”. Иначе он должен был бы “логично” называть другого “я”, а себя — “ты”. И так оно и менялось бы в каждом следующем поколении.

Интуитивное понимание без слов — бессловесное понимание, которое по сути дела повторяется и во взрослом состоянии при встрече с каждым новым понятием, также и в тех случаях, когда оно замаскировано объяснением (а объяснение, в свою очередь, должно быть понятно, чтобы вообще что-то “объяснять”), — есть не единственное достижение умственных способностей ребенка. Способность ребенка с малых лет говорить грамматически правильно — огромная нерешенная загадка для языковедения. Ребенок, который никакого понятия не имеет о существовании грамматики и не способен понять, что это такое, очень рано умеет из немногих и логически недостаточных “данных”, т.е. из слышанных им грамматических форм, построить грамматику как умение — так это называется по-научному. “Строит” он, естественно, неосознанно, но он способен практически применять грамматику и говорить правильно. Это относится и к построению фраз — синтаксису, правила которого для большинства людей вообще никогда не формулируются по-научному.

А теперь, позвольте задать вам один личный вопрос. Вы, взрослый человек, знаете грамматику вашего родного языка? Если же вам случалось ее изучать, то вы в своей речи эти знания применяете сознательно или просто говорите так, как научились говорить в детстве? Вот тут можно почувствовать, что речь сохраняется у человека в течение всей жизни как надсознательное умение, в том виде как она была интуитивно, надсознательно усвоена в детстве.

Звери сообщаются друг с другом, но не говорят. Мы имеем в виду, что их “сообщение” между собой — инстинктивно. Мы хотим особо подчеркнуть эту разницу. Животное не способно обдумать, надо ли ему посылать какой-то сигнал или нет. Оно просто сделает это или не сделает. Не существует никакого осознанного намерения, когда сигнал посылается и так же в случае, когда сигнала нет. Вы, может, скажете, что многие люди тоже не обдумывают, надо ли им что-то сказать или нет, а просто болтают, как попало. Об этом, слишком хорошо известном явлении, стоит поразмыслить.

Еще один вопрос. Ребенок повторяет услышанные звуки и слова. Откуда он “знает” как это делать? Откуда он знает, как надо приводить в движение органы речи, чтобы воспроизвести услышанное слово или услышанный звук? Этот вопрос важен еще и потому, что воспринятый звук никоим образом не похож на движение органов речи, и как связано это движение с произнесенным звуком для взрослых тоже никоим образом не ясно. Попробуйте-ка быстро проверить: если я вас спрошу, что вы делаете, чтобы произнести “и”? Вы увидите, что для точного наблюдения понадобятся серьезные усилия.

Следующий связанный с этим вопрос — тоже не меньший парадокс. Как учится ребенок думать? Не посредством обучения — обучать мышлению было бы возможно (хотя и трудно), если бы ребенок думать уже умел. По самым первым воспринятым и усвоенным мыслям ребенок может сам строить и выражать новые мысли, он может обретать массу “необъяснимых” отвлеченных понятий, которые даже и взрослому объяснить невозможно. Возьмите, например, такие слова как “да”, “быть”, “в”, “но”, “любить” — это все слова, которые ребенок умеет использовать по смыслу уже очень рано. Попробуйте-ка объяснить эти слова какому-нибудь взрослому. Вы сразу почувствуете свою твердую почву, только не под ногами, а под лопатками.

Для маленького ребенка каждая шутка — новая, он должен ее впервые понять. То же самое относится и к каждому слову, и к каждому понятию, и к каждой мысли. Для ребенка, обучающегося речи и мышлению, не существует никаких речевых привычек, никаких готовых форм мысли, никакого автоматизма реакций — все это можно обнаружить у взрослого и все это построено у взрослого благодаря той способности, которую ребенок обретает надсознательно из речи и поведения своего человеческого окружения. Без человеческого окружения ребенок говорить не сможет, он не сможет стоять вертикально, не сможет жить, даже если физически он обеспечен всем необходимым.

Наблюдая за тем, как ребенок учится говорить и думать, видишь ясно, что в этом вырастании ребенка во взрослого участвуют мышление, чувства и воля, но функции их — иные, чем у взрослого. Можно сказать, что у ребенка они еще не отделены друг от друга, но образуют единую способность. Ибо ребенок, для того чтобы понять сказанное, должен суметь абсолютно сымитировать речевую волю говорящего, т.е. именно понять до того, как он может положиться на слова, мимику и жесты. В этой речевой воле уже заложен и смысл, значение сказанного. Позднее, может быть не столько по времени, но именно по сути — после, формируется смысл сказанного. Речевая воля содержит в себе также и чувство, которое сопутствует сказанному, то чувство, с которым мы обращаемся к ребенку, — мы же ему, все-таки, не научные постулаты излагаем, — и это чувство созвучно и тому, что мы говорим, и ребенку, с которым мы говорим. И в содержании сказанного, и в ребенке эти чувства продолжают жить. Так должно бы быть в оптимальном случае, то есть именно когда говорящий полностью обращен к ребенку. А поскольку со стороны взрослых это происходит все реже и реже, то все больше и больше встречается детей с проблемами речи и понимания.

1.4. Надсознание

Рассматривая как ребенок учится говорить, мы познакомились с новым качеством сознания (можно это так назвать): с надсознательной способностью. Это заведомо способность, а не знание — способность говорить грамматически, синтаксически правильно, способность воспроизвести услышанный звук или слово и способность без слов понять воспринятое. Слова играют какую-то роль для понимания лишь тогда, когда они уже однажды поняты. Из того, что понято, и из того, что усвоено, строится затем сознание как Я-сознание. Тем самым понятно, что это сознание ничего не знает о пра-способности понимания, из которой оно само возникло — его при этом не было, — и позднее едва ли замечает этот источник, потому что взрослый человек чаще всего имеет очень небольшой опыт переживания этой пра-способности (когда там, говорите, у вас последний раз появлялась новая мысль?)

Поэтому термин “надсознание” вполне оправдан. Над-сознание — это всегда способность, незавершенность; задаток, а не привычка. Завершенное — готовое — мы обнаружили, когда рассматривали мышление, чувства и волю. Мы обнаружили также, что это завершенное действует в душе по большей части неосознанно, не из воли независимой Я-сущности. Так проявляются, например, незваные чувства, так приходят непрошеные ассоциации. Поэтому есть смысл всю эту область готового в душе называть “подсознательное”. Подсознателен источник любого заранее сформированного действия, когда оно появляется в сознании как готовое чувство, образ мысли, образец поведения или волевой импульс помимо автономной воли самого человека, порой захлестывая это сознание.

Сущностная разница между надсознательными задатками и подсознательными привычками в том и состоит, что подсознательная деятельность уже “готова”, она появляется в уже готовой форме, как например, ассоциации. Напротив, надсознательные силы или задатки всегда есть нечто по сути своей незавершенное, благодаря чему вообще может возникнуть нечто завершенное или готовое, — т.е. более близкий к истокам слой сущностного бытия. В чем разница между навыком и задатком? Навык или привычка — это когда я могу, например, сыграть на фортепиано лишь одну выученную мною вещь, сыграть, может быть, и с блеском. Задаток же — когда я могу выучить любую, какую захочу, музыкальную пьесу соответственно моей технике игры и музыкальности. Про задатки нельзя сказать, что они “завершены”. Можно почувствовать эту разницу и в педагогике: навыки передаются посредством тренинга и “натаскивания”, задатки же обретаются в “учении”. Правда, в современном школьном образовании разница эта уже почти стерлась.

Другая существенная разница между этими двумя областями бессознательного состоит в том, что благодаря надсознательным задаткам человек, совершенно очевидно, поднимается в некую надличностную, универсальную (в отношении мышления — больше, в отношении определенного языка — меньше) область бытия. Подсознание, наоборот, имеет личностный характер, свою личную историю возникновения. Каждое взаимопонимание, так же как и любое искусство, мастерство — даже ручное — исходит из надсознания.

Однако мы видели, что разные виды подсознательного, хотя и несут в себе свою собственную историю возникновения, тем не менее друг на друга похожи — можно сказать, обладают коллективным характером. В чем же их отличие от общности надсознательного? Образно говоря, можно их уподобить болезням: здоровье есть естественное состояние любого организма; заболевания же в каждом организме происходят уникальным образом, однако эти индивидуальные заболевания по своим симптомам могут быть очень схожи. Болеет человек сам, индивидуально, однако грипп — для всех грипп, а коклюш — для всех коклюш.

Навыки — особенно в детском возрасте — и важны, и необходимы для развития. Не надо только эту важность преувеличивать. Вырастая и взрослея, человек должен пересматривать свои заученные навыки, их заново сознательно строить и взращивать.

Та одаренность в обучении речи и мышлению, какая свойствена ребенку, обычно на протяжении всей последующей жизни больше не достигается. Все, что выучит и усвоит потом человек, уже говорящий и мыслящий, будет строиться на основе тех способностей, что он обрел в детстве. Можно также заметить, что по мере того, как навыки и знания строятся посредством надсознательных способностей, сами эти способности постепенно угасают. Взрослому второй язык будет даваться уже с трудом, а ребенок даже два родных языка усваивает без труда, если живет в двуязычной среде. И все-таки путь к надсознанию не закрыт и у взрослого. Любой мало-мальски нормальный человек может построить новое понятие, обрести новую мысль, понять новую мысль. Все это — интуитивные проблески надсознания, которое уже наличествует, но не осознается. И это наличие надсознания проясняет нам многие вопросы, остававшиеся до сих пор без ответа. Способность сознания заметить свои собственные феномены или заметить свой собственный характер “уже-прошедшего” можно понять в скрытой сиюминутности надсознания: именно отсюда исходит тот взгляд, который охватывает и феномены сознания и его “уже-прошедший” характер. Именно отсюда можно на самом деле свободно импровизировать в мышлении, в то время как осознается только уже-помысленное.

Проблеск надсознания и его воздействие на жизнь сознания проще всего обнаруживаются и наблюдаются в способности коммуникации или взаимопонимания, т.е. в речи и мышлении — как у ребенка (там они только возникают), так и у взрослого (он их воплощает на деле); хотя у взрослого человека трудно разглядеть надсознательную природу этих способностей из-за наших затверженных привычек, из-за готовых мыслей — из-за того, что мы используем готовые продукты надсознательной области души. В самом процессе мысли можно ощутить действие надсознания. Помимо этого человек может как-то минимально пережить надсознательное чувство, позволяющее ему, например, определять, есть ли в грамматически безукоризненном предложении какой-то смысл, логика, очевидность, т.е. ясно ли оно или представляет лишь образец словесного трюкачества. Впрочем многие писатели, ораторы, журналисты, политики и ученые достигли таких вершин этого мастерства в своих высказываниях, что подчас стоит немалых трудов установить несомненность пустоты или отсутствие смысла в их виртуозных пассажах. Но если вы спросите себя, каким образом вы понимаете, что логично, а что нет, и почему это так, то в основе вы обнаружите не сравнение с правилами формальной логики — такое сравнение сразу же потребовало бы обращения к тем же самым способностям, о которых идет речь, — нет, ничего подобного вы там не найдете, а найдете чувство, именно познающее чувство логичности, которым руководствуется мышление (если это и впрямь мышление). И руководствуется оно надсознательно. Логика — не предписание “думать так-то и так-то”, но последующее описание того, что мышлению всегда предшествует. Если бы человек не мог мыслить логически пока не усвоит науку логику, то и изучать эту науку было бы невозможно. Не говоря уж о том, что авторы учебников логики никак не могли бы написать эти учебники, не прочитав их предварительно. Ни один писатель не может цитировать свое творение прежде, чем он его создал. Раз человек мыслит, он мыслит логично. Если он погрешает против логики, в этом, безусловно, виновато не мышление, а не-мышление, непрошенно ввязавшееся в поток мышления. А иначе человек никогда не мог бы обнаружить ошибку в своем мышлении посредством его же. В своем логическом течении наше мышление ведомо светлым чувством очевидности — именно оно и делает сознание ясным.

Нам может открыться еще и ощущение совершенно ясной, слишком ясной для нашего повседневного сознания, воли. В наших телесных действиях господствует “темная” воля, которую мы не способны проследить сознательно. Но если мы очень сильно сосредотачиваемся и мыслим, рождая мысль внове, — как мы это делаем? Мы сознательно задаем себе тему, и затем даем править самому мышлению, убирая при этом, насколько возможно, наше субъективное изволение. А в самостоятельно правящем мышлении скрыта воля. Ведь не я хочу то-то и то-то думать, я совершенно не знаю, что будет помыслено в следующий момент: но в мышлении “с листа”, в импровизирующем мышлении воля и мышление суть одно — мыслительная воля, которая изволяется не мною. Сам я способен хотеть лишь что-то такое, что заранее определено. В чистой мыслительной концентрации живет эта надсознательная воля. В ней-то и скрыто чувство очевидности, в соответствии с которым осуществляется мышление. Можно ли сказать, что это моя воля? Никоим образом — я способен ее только запустить в ход, а как я это делаю — я не осознаю.

Очень похожим образом происходит и с восприятием. Здесь человек умышленно заставляет работать внимание и ничего больше — что он воспринимает, лежит совершенно за пределами его воли, он ничего не может изменить нарочно, по собственной воле. Он не может нарочно увидеть желтое вместо зеленого. “Что” мы видим — задает нам “воля” мира восприятий. От самого человека, от его мира понятий, от его внимания и т.п. зависит, насколько сильно он может вжиться, всмотреться в то, что само себя представляет. Чем больше он дает “говорить” этому воспринимаемому миру, тем меньше он вмешивается в него сам. Чем больше он дает править этой посторонней воле, “обратной” воле — не направленной от него к миру, а притекающей к нему из мира, — тем более совершенно будет его восприятие. И эта обратная воля тоже берет свое начало в надсознании.

1.5. Человек и его мир

Человек живет в дыхании между уже завершенным и чисто зачаточным. Можно еще сказать — нечто вдыхает и выдыхает самого человека. Завершенный элемент души соединен с тем, что дано человеку от природы, — с его телесностью. А универсальные задатки, способность что-то вершить, приходят с другой стороны, это духовные задатки, они приходят из того мира, который человек поначалу переживает неосознанно, — из мира духа. Этот мир един для всех людей и в мире нашего сознания он проявляется в том, что мы способны целенаправленно общаться с себе подобными, а также в том, что в мире сознания есть два элемента — мышление и восприятие. Эти элементы составляют сознательный мир человека, они превращают этот сознательный мир в то, что он есть, соразмерно присущему мышлению и восприятию. Очевидно, что эти силы, задатки, составляющие элементы не могут происходить из того самого мира, который из них же и построен. Они порождены скрытым миром духа, оттуда он и проникает в наши сознательные переживания в элементах надсознательного и познается там как задатки мышления и восприятия, или соответственно, представления. Духовный мир, из которого они происходят, очевидно, тесно соседствует с миром сознания.

У ребенка, который учится говорить и думать, еще нет того, что мы называем повседневным, обычным сознанием. Оно образуется после, благодаря речи и мышлению, которые на этом этапе развития образуют единый процесс. Мы также не обнаружим у ребенка ни подсознательных готовых ассоциативно соединенных мыслей, ни готовых чувств, ни эмоциональных привычек, ни привычек воли, ни устойчивых стереотипов поведения: ребенок в очень большой степени есть “чистый лист”. Любому языку, который его окружает, он способен обучаться независимо от своего происхождения. Индивидуальность ребенка проявляется в том, что он надсознательно различает и отбирает некоторые впечатления среди всех впечатлений, которые ему встречаются. Многое из того, что ребенку, казалось бы, предлагается извне, ему “не подходит”. То, что мы называем судьбой, проявляется помимо всего и в инстинктивном приятии тех или иных впечатлений и импульсов, и в явном отклонении других. Люди ведут себя по-разному, что можно наблюдать даже в одной семье, даже у близнецов, — это проявляется в “характере”, в соотносимости с внешним миром. Надсознательны избранные человеком силы и надсознатеьны специфические дарования, например, к музыке или к математике, которые проявляются очень рано. Подсознательное, т.е. привычное сознание образуется позднее под влиянием окружения, но и оно образуется в соответствии с надсознательным образцом, и здесь можно распознать заложенные жизненные предпосылки... Иначе говоря, надсознание, включая и принципы выбора, является исходным; обычное сознание строится благодаря деятельности надсознательных способностей, а подсознание есть, так сказать, вся отрицательная сторона индивидуальности, все то, чем человек в себе пренебрегает и, следовательно, искажает.

В сознание взрослого человека пробиваются “снизу” импульсы подсознания и проблескивают “сверху”, из надсознания, новые понятия и интуитивные вспышки. Жизнь сознания — сцена, на которой самое личностное выступает вперемежку с универсальным. Мышление и восприятие сами состоят из этих двух компонентов: в мышлении человек деятелен постольку, поскольку он сам определяет тему размышления, и эта его деятельность выступает на первый план. А как он это делает — т.е. течение мысли в русле логичности и очевидности — притекает из надсознания и в сознании замечается лишь как переживание границы. В восприятии, наоборот — больше скрыто участие самого человека, т.е. необходимое для восприятия внимание, понятия и способности образования понятий, благодаря которым и образуется восприятие. Для понимания собственного сознания очень помогают упражнения, когда человек в своем мышлении ищет как раз то, что не лежит на уровне обычного сознания; в восприятии же, наоборот, стремится открыть, что он сам в него вкладывает.

Теперь вы, возможно, возразите автору: как-то не стыкуется ваши рассуждения с широко известными научными взглядами. Ведь мышление, восприятие и представление — вообще, сознание — есть результат деятельности мозга и нервной системы. Да, существует много моделей такой деятельности и в рамках этих моделей надсознание или мир духа суть ложные гипотезы или ошибочные объяснения, да и вообще излишни.

То, что подобные воззрения суть признаки болезни сознания, автор намерен показать вам в следующей главе.

Глава II. БОЛЬНОЕ СОЗНАНИЕ

2.1. Душевные проблемы как феномен

Все наши рассуждения возможны благодаря сегодняшней способности души отделять свое сиюминутное состояние от элементов прошлого, на которые душа может взглянуть со стороны. Говоря “отделять” (или “отличить”), мы предполагаем, что некогда они были смешаны. В самом деле, существовала такая фаза развития человечества, когда говорить о сознании, логике, мышлении и т.п. было уделом лишь немногих. Большая часть людей просто никак с этими словами и понятиями не соотносилась, как в наши дни у ребенка есть период жизни где-то лет до семи, когда он не понимает понятий, относящихся к жизни сознания. Он понимает, что такое “говорить”, но не “речь”, потому что его мышление еще не отделилось от процесса речи, он думает в словах родного языка. При этом такого рода сознание — гораздо более живое сознание, нежели то, что придет позже, но переживается оно как сновидческое. Оно живет внутри любого переживания, а не вовне, не противостоит ему. Взрослый так переживает нечто неожиданное: не в ясной способности внешнего суждения, а приглушенно, как во сне.

Сегодня любой сколько-нибудь нормальный взрослый человек что-то думает, когда встречается с понятиями, относящимися к жизни сознания. Параллельно с процессом отделения сиюминутного элемента от уже-прошедшего увеличивается и число, и интенсивность душевных проблем, как для отдельного человека, так и в масштабе всего человечества. У маленького ребенка в нормальном случае меньше проблем, чем у подростка — за исключением случаев (которых все больше и больше), когда он набирается проблем от взрослых. Сегодня гораздо выше процент “нервных”, проблематичных, пограничных людей, гораздо больше тех, кто нуждается в помощи психологов и психиатров, чем 100 лет назад, а 100 лет назад их было больше, чем 200 лет назад. И если посмотреть на нынешнюю картину, то видно, что среди пациентов преобладают городские жители, люди умственного труда, люди образованные.

Как же это понять? Ведь способность рассматривать свое сознание посторонним взором не должна приводить к проблемам. Наоборот, следовало бы ожидать, что именно благодаря этой способности человек будет иметь возможность сознательно разбираться с душевными проблемами. Появляется, однако, догадка, что трудности душевной жизни возникают от того, что обретенная способность не берется в работу. Существует некий закон — как в природе, так и в душевной жизни, — что всякая способность или положительное качество, будучи невостребованной, оборачивается в свою противоположность, в болезнь, в пагубное проявление (так, у многих грызунов, не имеющих возможности использовать зубы, разрастание зубов может привести к гибели).

Дата добавления: 2015-05-06