От нормального к здоровому 3 страница

Попробуем теперь с такой точки зрения рассмотреть симптомы болезни сознания. Мы при этом придерживаемся убеждения, что за многообразием отдельных душевных нарушений стоит одна общая болезнь сознания, которая как раз потому и не замечается, что она общая, — кто ее, скажите, пожалуйста, заметит? В фантастической стране слепых слепота — общее врожденное качество, она не переживается как недостаток, она там не замечается. И если зрячий незнакомец забредет в эту страну, он разумно поступит, скрыв свою “ненормальную” способность. Иначе, из самых лучших побуждений местных жителей, его станут “лечить”, чтобы ему не “мнилось” чего не надо.

Тут можно спросить автора: но если эта описанная им болезнь — всеобщая, как же он сам-то смог про нее узнать? Ответ на этот вопрос можно будет получить только в конце книги.

2.2. Отрицание познания.

Разделение сиюминутного элемента сознания и его уже-прошедшего уровня сдвигает этот первый элемент в надсознание: человек больше не переживает его, в отличие от прежних времен. Но то, что остается в поле сознания — уже-подуманное, воспринятое, представленное, — стало четче, острее и яснее, будучи “увидено” из самого-себя-не-воспринимающего надсознания. Иными словами, работа сознания не осознается, не чувствуется, а результат работы делается четче. Живой элемент не вторгается в завершенную безжизненную картину, и тем самым она обретает ясные очертания. До отделения элементов деятельности от готового продукта образы, жившие в сознании, были больше пронизаны фантазией — вспомните героические сказания и легенды позднего Средневековья, над которыми потешался Сервантес: повествования о великанах, драконах, невиданных зверях, феях и волшебниках и прочих сказочных чудесах густо переплетаются с описаниями странствий, чужих земель, народов... Все это исчезает в эпоху души самосознающей — мы так называем структуру души, о которой ведем речь. Взамен появляется способность осознать человеческое познание и понимание как творческие деятельности и способности, а это дает также возможность осознавать свое сознание. Сама эта деятельность не переживается непосредственно, однако уже из того, что познанное нами меняется и что охват его расширяется, напрашивается вывод, что есть какой-то источник, какой-то процесс, из которого проистекает ясно переживаемое содержание сознания. По крайней мере, когда человек убирает все сенсорные восприятия, он замечает, что мышление в нем самом исходит из некоего источника, оно есть процесс. Человек мог бы, в принципе, осознавать свой процесс познания. Это целиком и полностью вытекало бы из его нынешней констелляции сознания. Однако само познание, в его творческой сущности при этом люди “не видят”. Познание отрицается напрочь, исключается из реальности. Это отрицание может принимать различные формы, каковые и являются симптомами того самого заболевания. Мы все время используем познание, даже тогда, когда его отрицаем. Попробуйте, скажите что-нибудь, что не было бы результатом или содержанием познания! Прямо или косвенно — как, например, при заведомой лжи — познание всегда при этом деятельно.

Познанию можно отказать в реальности тремя способами. Эти три способа между собой связаны и первый из них как раз и есть источник заблуждений. В разделе 1.2 нам уже встречалась эта первая и главная форма болезни: сомнение в мышлении, придуманное и сформулированное самим этим мышлением. Но так в конце концов можно дойти и до следующего письма (сознаемся, что мы его чуть-чуть преувеличили и приукрасили):

Г-ну профессору

д-ру Мыльнопузырянскому, профессору логики

Уважаемый коллега!

Позвольте мне сделать Вам несколько замечаний относительно Вашей последней лекции в Философском обществе в г. Перевертельбурге. Прежде всего, мышления отнюдь не существует, это есть заболевание мозга. Человек есть автомат, машина, поэтому его тоже не существует. Короче говоря, меня нет и Вас тоже нет. Зачем же Вы читаете лекции? Это совершенно нелогично. Любая дискуссия несостоятельна. Любое высказывание является излишним.

Примите, уваж. коллега и проч.

Генрих Зауменн

профессор критической философии

Вы скажете: на то они и полоумные философы, с ними случается. Ошибаетесь — подобное случается со всеми нами и весьма часто. Так случается каждый раз, когда мы считаем или ощущаем себя чем-то предопределенным — результатом наследственности, воспитания, окружения, судьбы, либо же заданной клеточной структурой или набором молекул — всякий раз, когда мы не хотим брать ответственность на себя.

У этого письма могло бы быть продолжение. Проф. Мыльнопузырянский по получении вышеозначенного послания отвечает так. “Вы правы. Но тогда Ваше письмо — чушь…” На что проф. Зауменн откликается: “Разумеется. Но и Ваше письмо всего лишь...” Ну и так далее, продолжение можно легко вообразить.

Все дело довольно просто, если его представить так грубо. Человек говорит “Меня нет” или “Меня здесь нет”. Можно так сказать? Ясно, что нет. Почему? Ведь можно сказать “я есть” или “я здесь есть” или “его здесь нет”. Все предложения грамматически верные, в самих себе никакого противоречия ни одно из них не содержит. Противоречие возникает в первом предложении, если мы берем во внимание не только содержание высказывания, но само высказывание (как процесс) и кроме того — высказывающегося. Потому что когда человек говорит и при этом утверждает, что его нет, или что его нет там, где он говорит, — это противоречие. Также и слова “тебя нет” или “тебя здесь нет” в лучшем случае могут быть сказаны как монолог: я кого-то ищу и не нахожу и сам себе это сообщаю как результат. Но эту фразу нельзя всерьез воспринимать, если я обращаюсь к “тебе”, которого или которой здесь нет.

Есть такая древняя логическая задача: “Все критяне лгут” — говорит критянин (короче говоря: “Я лгу”). Эти высказывания невозможны: если все критяне лгут, то высказывание этого критянина — тоже ложь; если же это ложь, то фраза может оказаться правдой, а именно — как раз в том случае, когда говоривший не солгал. Однако как раз тогда высказывание и есть ложь, потому что есть по крайней мере одно исключение из утверждения о неизменной лжи всех критян — именно это самое предложение, и т.д. Но почему? Ведь обратное утверждение возможно: “Все критяне говорят правду”. Или: “Я говорю правду”. Потому что здесь, в отличие от “лгущего” утверждения, содержание высказывания не противоречит высказанной действительности.

О чем же это нам говорит? Мы видим, таким образом, что надо принимать во внимание не только формальное содержание высказывания, но и самый факт высказывания. Тогда сразу появляется целый ряд невозможных высказываний, отрицающих самих себя, подобных высказыванию о лжецах-критянах. Пример такого высказывания: “мозг думает”. Эта краткая формула вбирает в себя почти все представления о том, что мышление сводимо к природным процессам. Раз эти процессы протекают в мозгу, в нервной системе, значит тут и есть причина, обусловливающая мышление... Мы пока чисто умозрительно познакомимся с этими утверждениями, а позднее рассмотрим роль мозга в процессе мышления.

То, что в мозгу при мышлении происходят разные процессы — многократно и многосторонне изученный факт. Хорошо известно также, что повреждения /работы/ мозга разрушают общую способность мышления или некоторые стороны его деятельности. Но из этого никак не вытекает, что мышление связано с мозгом вышеозначенным образом. Возьмем для примера ситуацию скрипача и скрипки. Без скрипки даже великий виртуоз играть не может. Если скрипка хоть чуть-чуть испорчена, качество игры сразу резко ухудшается. Но глупо было бы заявлять, что скрипка производит музыку. Так ведь никто и не считает.

Мы наблюдаем эти явления и не усматриваем никакой необходимости представлять роль мозга такой моделью, которая соответствовала бы суждению “мозг думает”. Если же все-таки допустить, что мышление вырабатывается мозгом, тогда оно должно осуществляться как естественный природный процесс. Природные процессы или детерминированы, или случайны (когда мы ни практически, ни принципиально не можем проследить причинно-следственных связей). Если мышление осуществляется на основе детерминированного природного процесса, значит оно само детерминировано. В таком случае бессмысленно говорить в отношении мышления или познания (сегодняшнее познание всегда пронизано мышлением) об истине или заблуждении. Детерминированные природные процессы не “заблуждаются”, по отношению к ним это слово бессмысленно. Кроме того, мы говорим об ошибочности или заблуждении лишь тогда, когда его обнаруживаем как таковое: никто не заблуждается нарочно, человек старается придти к истине и лишь потом вдруг обнаруживается, что изреченное было ложным. Но это означает, что после того, как природный процесс обусловил заблуждение (что само по себе бессмысленно), он же может это заблуждение обнаружить и исправить. Таких природных процессов не бывает.

Если же процесс в мозге протекает случайным образом, тогда то, что мы называем мыслями, — есть результат случайности. Тут возможность ошибки допустима, но у нас задача отличить “хороший” случайный результат, т.е. “правильные” мысли от “неправильных”. Посредством чего? У нас опять для этого в распоряжении нет ничего кроме мышления, которое есть случайный процесс и которое произвело то, что надо различить. Опыт, однако, показывает, что по большей части мы можем отличить “немыслимое” от мысли и это отличие устанавливается не посредством доказательства в каком-то вне-мыслительном масштабе, а чисто мыслительно, на основе того, что называется очевидностью, по чувству, которое говорит нам “это ясно”.

Стоит также призадуматься над тем обстоятельством, что не просто человек может заметить и исправить ошибку, но что все сказанное о детерминированности (предопределенности) или о зависимости мышления тоже можно заметить, можно обнаружить... Встает вопрос: кто может и каким образом? Если все, все процессы в системе детерминированы или сознание связано с аппаратом причинно-следственной зависисмостью, тогда не остается никакой инстанции, никакого представительного собрания, способного эту зависимость, эту предопределенность воспринимать. Причинно-обусловленная система не может воспринять ни свою обусловленность, ни вообще что-либо: она функционирует именно как детерминированная, обусловленная и реагирует в полном соответствии с обусловливающей причиной. В таком случае при мышлении (или при восприятии) эти причины совпадают с физиологическими процессами, а именно с процессами в мозгу. И мы все-таки должны признать, что сознание есть нечто отличное от физико-химических процессов, а именно, процессов в мозгу, хотя и полностью от них зависит, будучи неким откликом. Само по себе сознание ничего не знает о мозговых процессах, они должны изучаться каким-то внешним образом (скажем, анатомически) или с помощью энцефалографии, т.е. все равно внешним образом. Мышление ничем не выказывает своей связи с головой, подобно тому, как зрение не указывает непосредственно на свой аппарат. Поэтому утверждение о зависимости (обусловленности) мышления должно устанавливаться извне — без заявки самого думающего — каким-то сторонним наблюдателем, который не только видит, что происходит в мозгу при каких процессах мышления, но и решает, что соответствующие процессы этим мозгом обусловлены (так сидящий на концерте слушатель мог бы придти к идее, что правая рука скрипача приводится в движение смычком).

Каждый знает, насколько по-разному выглядит мир в зависимости от того, болит или не болит у человека живот. Казалось бы, вот доказательство, что сознание зависит от телесного состояния. Но если бы зависимость эта была полной, т.е. если бы сознание целиком и полностью определялось бы состоянием здоровья желудка, то заметить саму зависимость было бы невозможно. Открытие как раз и возможно потому, что сознание зависимо не полностью; тогда оно способно заметить оба состояния — болезни и здоровья, — сравнить их и придти к утверждению существования зависимости. Утверждать абсолютную зависимость неверно, потому что тогда не учитывается та самая выносящая суждение инстанция. Мы здесь опять встречаемся с основным симптомом болезни сознания.

Природные процессы, нервные процессы, физические или химические процессы — мы обо всех о них можем говорить, потому что познаем их своим сознанием. Природные процессы не могут друг друга познавать, они могут друг на друга воздействовать и соответственно реагировать, они могут испытывать взаимное влияние, один в другом напрямую или косвенно отражаться — все это не познавание, не "зрение" и не мышление, в лучшем случае — внешняя сторона процессов, протекающих в сознании, сопутствующие проявления или физические процессы, необходимые для становления сознания, подобно тому как процессы, протекающие в скрипке и со cкрипкой, необходимы, чтобы музыка была слышна. Даже самый сложный физический процесс со множеством обратных связей никогда не может имитировать или отражать внутреннюю сторону сознания, жизнь сознания, не может стать этой жизнью. Физический процесс остается физическим процессом, остается для жизни сознания "снаружи". Поясним это на следующем примере.

Вы хотите узнать, который час. Вы смотрите на часы и они вам "показывают" время. Ваши часы знают, сколько времени? Никто не станет это утверждать — у часов нет сознания. Теперь возьмем так называемые "часы с репетиром". Если в них нажать на кнопку, они прозвонят звоночек последней четверти часа. То есть, их можно "спросить" и они "ответят". Эти часы знают время? Часовой мастер с этим уж точно не согласится, да и вообще никто, кроме разве что самых наивных людей. Теперь мы сделаем еще один очень большой шаг: мы построим такие "часы", которые могут следующее. Я ее — пусть это будет “она” — вежливо спрашиваю: "Милая Элиза — это ее так зовут, — скажи пожалуйста, который час?" А она мне на это отвечает на том же родном языке время с точностью до секунды. А если, скажем вы ее спросите, она ответит: "Я с вами не разговариваю. Вы не мой хозяин". Однако в том случае, если я недостаточно вежливо разговариваю, она может мне ответить: "Я с тобой не знакома",

Ну, а эти часы, дорогой читатель, знают, который час? У этих часов есть сознание? Я вижу, что многие из вас заколебались. Задумайтесь над тем, что эти часы — просто сложный механизм, как и наручные. Они ничего не переживают, у них нет сознания, и который час, они тоже не знают — хотя и могут это сказать. Разговаривают ли они? Оставим на время этот вопрос без ответа — для тех читателей, которые не могут сами на него ответить. Эти часы внешне подражают способности обычного человеческого сознания. Для этого человеческое сознание должно было их построить и запрограммировать, т.е. так устроить этот механизм, чтобы он работал, как нам надо. А если их построил некий механизм, значит человеческое сознание должно было спланировать, сконструировать, запрограммировать тот механизм, который делал эти часы. И пусть для сознания необходим механизм или аппарат, но добиться сознания от аппарата постройкой еще более сложного аппарата — нельзя. Мы должны раз и навсегда разделаться с суеверием, что физический процесс может вызвать что-либо, кроме физического процесса. И распрощаться с суеверием, что при достаточной сложности аппарата в нем может появиться сознание и какая-то машина сможет заговорить сама по себе... Чтобы появилось сознание, необходимо нечто другое — это мы видели из примера рассеянного задумавшегося ребенка. Если ребенок — или взрослый — дотронется до пламени свечи, он отдергивает палец. Это процесс, управляемый ощущающим сознанием. Такой же процесс можно элементарно сделать чисто механически, встроив в механизм "орган ощущения" — биметаллическую пластинку, которая под воздействием тепла меняет форму. Такие же температурные датчики установлены сегодня как элементы безопасности на всех газовых устройствах: если они не "чувствуют" тепла, гаснет поджигающий огонек и отключается подача газа. Можно ли сказать, что устройство "чувствует” тепло? Оно знает, когда поднимается температура? В устройстве протекает физический процесс — но никакого сознания там нет. В мозгу тоже совершается физический процесс, который сам по себе аналогичен процессу в газовом нагревателе и который сам по себе не более сознателен, чем процесс в датчике безопасности. Возможно, для тех, кто считает, что сознание есть лишь несколько другой, более сложный механизм, разница не стала видна. Но для этих людей всякая мышеловка — "одушевленная": она "замечает" мышку и ловит.

Дальше надо спросить, что первично — физический процесс или то, что протекает в сознании? Допустим, некий почтенный доктор Мозгов-Извилинский хочет меня убедить, что моими мыслями ведает мой мозг. Вот он закрепляет электроды от энцефалографа у меня на голове и собирается мне показать, какие сигналы и волны это устройство выдаст в зависимости от того, думаю я, фантазирую или витаю в грезах. Все готово, я сажусь на стул. И почтенный доктор произносит: "Ну, уважаемый г-н Кюлевинд, думайте. Посчитайте, пожалуйста, в уме таблицу умножения". — Дорогой читатель! Вы слышали? Он просит меня, я должен думать о таблице умножения. И так вежливо просит! Но ведь если мой мозг все это предопределил, то к чему такое обращение, какое я к этому всему имею отношение? Пусть он занимается моим мозгом. Разве я должен эту просьбу сообщать моему мозгу? Кажется, доктор придерживается такого мнения. Но тогда я тоже представляю некую важную величину. Я могу его сейчас надуть. Вместо таблицы умножения я буду вспоминать прочитанный детектив или оперу "Борис Годунов", или я просто думаю вместо таблицы умножения: "а я тебя сейчас вожу за нос", или я читаю про себя детские считалки. Но я, впрочем, могу и выполнить его просьбу — он ведь так вежливо попросил! — все целиком зависит от меня. Слышите? От меня самого целиком зависит, что я буду думать, и более того — что будет делать мой мозг. Ну, вот я наконец что-то выбрал и на экране появляется какая-то волна, отражающая то, что я решил. Всегда начинаю я, а мозг следует за мной, и следует постоянно. Я могу прервать таблицу умножения и начать читать "Волшебную песнь странника" Бильбо из "Властелина колец" — я так захотел и мой мозг последовал за моим желанием — приблизительно так, как смычок и альт следуют за желанием г-на Башмета. Значит ли это, что мозг вообще никогда не может участвовать как самостоятельный партнер? Может. По крайней мере, когда у меня болит голова. И когда я отвлекаюсь в ассоциации (смотри предисловие). Но если я нахожусь в неспящем, бодрственном сознании, то мозг подчиняется абсолютно. И коль скоро я могу в каждый момент решать, что я буду делать в следующий момент (особенно в такой привлекательной ситуации, как эта, с энцефалографом), то утверждение, что мой мозг ответствен за мое мышление, безосновательно. Ответственность за то, кто я такой, лежит на мне — экспериментально доказано. Да и просьба доктора, с которой он ко мне обратился, показывает, что на самом деле, он того же мнения. Только он этого еще не знает. Без его обращения ко мне никакого заранее запланированного результата не произошло бы. Это на мне лежит ответственность за то, что именно произошло. И вот еще что: никто, кроме меня, не может знать, что именно я думаю. Никто не может меня вынудить думать нечто определенное. Бесчисленные инквизиторы, диктаторы и иже с ними весьма старались найти средство, как принудить человека думать заранее определенную мысль или выдать то, что человек думает, то, что он знает. Но принуждением можно довести человека лишь до того, что он скажет, что от него хочет принуждающий.

Если бы можно было обращаться напрямую к мозгу и он функционировал бы в качестве сознания, сознание было бы лишним. Остается лишь такой вопрос: что за интерес разговаривать с мозгом? Кому это понадобится? Аппарату с аппаратом? А зачем? Если мышление, восприятие, познание — лишь детерминированные процессы, то все разговоры на эти темы можно преспокойно кончить. Нельзя рассчитывать, что свободная дискуссия повлияет на природный процесс. Нельзя, скажем, убедить яблоню, что на будущий год она должна принести сливы. Еще маловероятнее диалог на эту тему между двумя яблонями.

Сам факт, что мышление и познание в определенной степени зависят от физической телесности, может установить лишь такая познающая инстанция, которая сама от этой зависимости свободна и поэтому способна посмотреть на эту зависимость со стороны. Точно так же человек никогда не мог бы о своей детерминированности говорить или думать, если бы он действительно был полностью детерминирован — он бы этого никогда не заметил и не мог бы построить понятие "детерминированности". Человек строит это понятие и говорит об этой проблеме, потому что он знает также понятие свободы, и оба доступны ему потому, что он частью свободен и частью несвободен. Совсем свободное или совсем несвободное существо никогда с этой проблемой не столкнулось бы. Тот, кто действительно находится в полной зависимости от кого-то другого или от чьего-то господства, обычно утверждает, что свобода его безгранична.

Еще один способ забыть, что человек нечто утверждает или высказывает, — воззрение, будто существует некая реальность, совершенно не зависящая от познания; что наше сознание или познание лишь более или менее достоверно воспроизводит действительность, лишь отражает ее как некое, возможно не совсем совершенное, зеркало. Не затрагивая сейчас вопроса, насколько это мнение основательно, мы спросим, а кто его представляет? Тому, кто сам переживает реальность, лишь отражая и воспроизводя, знакомы лишь отражения и воспроизведения — откуда же он знает, что это не реальность, а образы? Чтобы утверждать, что все ему известное — лишь отражение, лишь образ действительности, которая существует независимо от его процесса отражания, этот персонаж должен быть способен воспринимать извне, ничего не отражая, саму эту действительность, а также зеркало, да еще и процесс отражения: т.е. в чем-то непосредственно соприкоснуться с реальностью. Тогда этот "кто-то" должен быть Господь Бог, а никак не человек — человек ведь познает посредством сознания, а оно у нас — отражающий аппарат и человеку знакомы лишь отражения. И он ничего не может сказать сверх того, что ему знакомо как образы. Другого пути, в обход сознания, "горячей линии" с реальностью у него нет.

Таким же образом обстоит дело с утверждением, что истина есть совпадение представления или теории (т.е. мышления) с реальностью. Чтобы утверждать или устанавливать такое совпадение, надо реальность знать заранее, чтобы ее можно было, например, сравнить с “теорией”. Но если человек уже знает реальность, то в чем тогда вопрос? Зачем тогда нужны представления и теории и что с чем надо сравнивать, дабы установить совпадение? Реальность получается чем-то вроде колбасы, а теория — весами, которыми эту колбасу отвешивают, или меркой: сравнивают колбасу с меркой.

Самая большая наша проблема как раз в том и состоит, что мы не знаем, что такое “реальность”. Знали бы — никаких вопросов не оставалось.

У меня в комнате на столе стоит цветок в горшке, я его вижу. Если меня спросят, почему я его вижу, я более или менее честно и откровенно скажу: “Потому что он там стоит”. А откуда я знаю, что он там стоит? Потому что я его вижу. Как-то не очень логично. С логикой вообще все как-то не ладится. Мы проходили в школе, что такое силлогизм: человек строит заключение посредством силлогизма и тем самым образует новое высказывание. Классический пример про Петера:

1. Петер — человек.

2. Человек смертен.

значит

3. Петер смертен.

1 и 2 называются “предпосылками”, т.е. в каком-то смысле “условиями” или “исходным знанием”, а 3, в отличие от них, — “заключением”. Создается впечатление, что заключение “выводится” из предшествующих ему предпосылок — как будто не надо давным-давно знать это заключение, чтобы подобрать соответствующие предпосылки! Иначе ведь не удалось бы выбрать их из бесчисленного множества возможных высказываний. Даже если мы определили, что такое Петер и человек (что, вообще-то говоря, неправомерно, раз мы не знаем 3, можно сказать, например (берем наугад):

1. У Петера - два уха.

2. Человек - хитрый.

Значит:

3.?????????

Можно ужасно долго перебирать разные предложения, пока не разыщешь два подходящих. И что?

1. Петер — человек.

2. У человека два уха.

3. У Петера — два уха.

Очень достоверно. И очень значительно. Так же значительно, как и первое заключение: Петер смертен. Ясно, во всяком случае, одно: никто никогда не выводит заключений подобным образом. Сперва они у человека есть, а потом он при надобности ищет подходящие предпосылки.

Зачем мы всем этим здесь занимаемся? Затем, что на приведенном примере можно очень ясно видеть, как охотно люди упускают из сознания как раз то, что они делают.

Итак, мы сказали, что отлучение познания от “мира” может осуществляться тремя способами. Первый способ — забыть, или не заметить, или не принимать во внимание, что именно мы делаем в момент высказывания: наше внимание относится только к содержанию высказывания — “я лгу” — и не рассматривает акта высказывания. Это непринятие во внимание способности познания как самостоятельной сущности; познание само по себе оспаривается, оно сводится к “вещам”, ею познанным: мышлению с помощью мозга, модели автомата, природным процессам и т.д. Означенной процедуре можно дать имя: познание здесь сводится — редуцируется — к чему-то, что не есть познание, даже есть не-познание, и познаваемо с помощью познания. Это, вообще-то, отнюдь не просто — придти к идее, что процесс познания может быть сведен к работе мозга. Сама идея была познана посредством познания — которое таким образом сводит к мозговым процессам себя самое. Не касаясь вопроса об истинности и ложности, о котором мы уже говорили, — процесс, надо сказать, поистине мюнхаузеновский.

Если бы сведение познания к природному процессу соответствовало реальности, то не оставалось бы никого способного судить о справедливости этой теории. Она бы не поддавалась ни опровержению, ни доказательству. Она бы вообще не была теорией.

Отрицанием познания как самостоятельной истины отрицается субъект, “Я” как сущность: мы лишь сложные автоматы и эти автоматы утверждают, что они автоматы. Но если ничего кроме автоматов нет, то непонятно, как они до этой мысли дошли. Для этого должна была бы возникнуть идея не-автоматов. Правило может быть познано и сформулировано только на основе хотя бы одного исключения — говорит остроумный лингвист B.L.Whorf (Sprache/ Denken, Wirklichkeit. Reinbeck, 1963).

Представим себе, что существует тип людей с определенным дефектом зрения: они видят только синий цвет. Эти люди были бы абсолютно не в состоянии познать и сформулировать это правило — что они видят только синее. Термин “синее” для них не имел бы никакого смысла. Их язык вообще не содержал бы названий цветов. И слова, которыми они означали бы свои различные ощущения, соответствовали бы нашим словам “светлый”, “темный”, “белый”, “черный”, но не нашему слову “синий”. Чтобы они сумели постичь правило или норму — “мы все видим в синем цвете” — должно случиться так, что они в какие-то исключительные моменты видели бы другие цвета.

Закон всемирного тяготения господствует в нашей жизни как абсолютное правило без исключений и мы не откроем новых истин, если скажем, что человек, совсем не сведущий в физике, об этом факте никакого понятия не имеет. Ему и в голову не придет, что может быть вселенная, где тела ведут себя иначе, нежели на поверхности Земли. Как синий цвет для наших синих людей, для него закон гравитации — часть неизменной основы его сознания, а не что-то такое, что на этом фоне выделяется. Этот закон оказалось возможным сформулировать лишь тогда, когда падающие тела стали рассматриваться в аспекте более широкоохватного астрономического мира, в котором они так ли сяк ли двигаются по орбитальным путям.

Поскольку мы не переживаем сознательно процессы сознания — мышление, восприятие, представление — и они остаются надсознательными, результаты этих процессов кажутся нам гораздо реальнее, чем они сами. Поэтому-то мы и склонны эти процессы выводить из их результатов и к результатам же сводить. Если бы, например, мышление, дарящее нам наши мысли, осознавалось нами столь же ясно, как и сами мысли, мы бы его считали нисколько не меньшей реальностью и нам бы не взбрело в голову считать мозг и нервы более основательной реальностью, нежели познание, и приписывать им эту более основательную реальность. То же самое неосознавание способствует нашему стремлению отвести познанию лишь отражающую и воспроизводящую роль. Реальность есть нечто завершенное само по себе, помимо познания. А откуда мы это знаем? От познания — оно как бы заглядывает в окно комнаты, где находится реальность. Таким образом познание остается “снаружи”. И тогда можно спросить: но если оно вне реальности, то где же оно?

2.3. Причины болезни

Тут читатель уже и впрямь спросит: да что же это такое, в самом деле, как же все эти философы и ученые столько всякой околесицы напридумывали? И на это можно ответить, что речь идет о всеобщей болезни. У нашей болезни есть историческая основа (мы здесь не будем ее касаться). Можно объяснить ее и психологически — эта попытка будет сделана в следующей главе. Но одно простое объяснение лежит на поверхности. Если субъект “Я” отрицается (а отрицает его, естественно, субъект, т.е. “Я”), тогда человек не несет никакой ответственности. Очень соблазнительная позиция. Тогда человек, “оказывается”, не обладает свободой, или другими словами, не имеет возможности что-то начинать — совсем никакой возможности, раз уж он — не он и существом не является. Так звучало бы рациональное объяснение этого феномена. И подобно большинству рациональных теорий, эта тоже явно недостаточна. Ибо во всех “редукционных” объяснениях (“мышление есть не что иное как...”) можно почувствовать сладость и радость, которые коренятся отнюдь не в области рассудка, но в области чувства. Чтобы породить столько всего противоречащего логике, явно должен существовать какой-то движущий мотив в душе.

Дата добавления: 2015-05-06