От нормального к здоровому 4 страница

С другой стороны больна как раз та самая инстанция — мышление, познание, — которая могла бы заметить болезнь. Все болезни сознания — автоматически защелкивающийся замок. Чем больше бессмыслицы человек мыслит — думает, что мыслит, — тем больше заболевает сознание: все эти незамеченные, непомысленные, подразумеваемо подуманные добавки в сознании нарушают мышление своей непрозрачностью примерно так, как жизненные шлаки нарушают оборот жидкости в организме. Не продуманные ясно, не построенные сознательно представления, мнения, суждения усиливают болезнь.

Мы описали здесь особую “ошибку мышления” и проследили ее воздействия в той мере, в какой они проявляются в мышлении. Теперь есть все основания спросить: это ее единственные последствия? Ведь мы же знаем много других случаев душевных нарушений, которые, как кажется, к этому описанию совсем не подходят.

Болезнь души грабит душу — лишает ее возможности верно видеть свое положение. Потому что для сегодняшнего человека “душевным оком” является именно мышление, т.е. самая ясная функция сознания. Мы ведь убедились, что другие душевные функции обретают свою ориентацию посредством мышления. Больно мышление — и современный человек теряет ориентацию, а это значит, что на него воздействуют и им управляют неясные, неконтролируемые, мутные импульсы — мы в следующей главе будем говорить о том, откуда они берутся. Вот почему болезнь мышления столь значительна: в описанных симптомах можно открыть целый ряд мотивов, которые живут в повсеместно распространенном ныне “мировоззрении”. Но это только одна возможная точка зрения. Есть общее правило душевно-духовной жизни, которое гласит: невостребованные возможности превращаются в симптомы болезней. Отсюда появляются немощи и разрушающие силы. В последующих главах это явление будет рассматриваться глубже, а здесь мы рассмотрим в качестве примера неправильного развития еще один существенный комплекс вопросов, который проистекает из болезни сознания.

В старые времена человек знал о себе, что он — из мира тварного; знал также — не посредством мышления, а благодаря природной, врожденной и соответственно переживаемой смутно, как во сне, мудрости, — что он — существо душевно-духовное. Во времена больного сознания, когда бытие Я-существа отрицается или сводится к наблюдаемым извне природным процессам, присущее человеку чувство бытия становится неуверенным: “человек есть всего лишь...” Чем честнее человек в своем мышлении, тем больше ему кажется, что его собственное существо ускользает от него, потому что его мышление говорит ему как раз противоположное тому, что он сам в себе ощущает. Раз он не переживает “сиюминутного” мышления, то он и того, кто мыслит, тоже в настоящем времени не переживает и ищет свою собственную сущность в том единственном месте, где он способен обрести ясное, четкое содержание сознания — прошлом своей души, т.е. в уже-помысленном, уже-воспринятом, уже-представленном, в отраженном сознании уже-прошедшего. Но будучи уже-прошедшим, этот образ собственного существа столь же мало действителен, сколь и любой другой образ в этом сознании. И поэтому человек вынужден постоянно убеждать себя заново в своем собственном бытии, ему приходится искать доказательств, искать опору, которая дала бы ему почувствовать, что он есть. Он как ученик в дзен-буддизме, который на вопрос о природе Будды получает от учителя ответ “кто ищет быка, на нем и едет”.

И тут мы добрались до самого корня эгоизма. Коль скоро человек не переживает себя (сейчас, сию минуту!) в своем поиске, в своей мысли, обретении опыта, тогда ему требуется собственность, успех и самоутверждение — т.е. подтверждение для самого себя, что он есть. Он мог бы переживать самого себя как того, кто мыслит, — вместо этого он жаждет внешних доказательств собственного бытия и это создает в нем привычку к самоощущению. Ощутить же себя он может лишь в чем-то — и все, что ему для этого служит, становится необходимо и важно, он тянется к внешним вещам, и в конечном счете другие люди начинают служить ему для того же, что, соответственно, определяет его отношение к ним. Положение, власть, деньги, знакомства образуют его мир, от которого он зависит, в котором он должен постоянно хлопотать о том, чтобы себя доказывать, чтобы иметь уверенность в своем бытии.

Болезнь души начинается сверху, с самой ясной и светлой способности. То, что сегодня возвещает о человеке так называемое научное мировоззрение, уже обусловлено болезнью сознания, все эти соображения, что человек есть компьютер, человек физически происходит от животных, что речь есть запрограммированный результат и т.д. Никто никогда еще не видел “развития на более высокую ступень”, “положительной мутации”, тем более последовательно совершающихся мутаций с положительной результирующей. Человек, который обладает руками (а не лапами и не копытами!), может творить нечто новое, лишь если его мозг уже развился до соответствующей стадии, и наоборот, а иначе и мозг, и руки — лишь помеха в “борьбе за существование”. Чтобы истолковывать язык как результат программирования, нужно предполагать более обширный “язык”, на котором пишется программа.

Все эти воззрения — мифы. Мифы, впрочем, опасные, имеющие тенденцию воплощаться. “Мозг мыслит” — этот миф воплощается там, где человек вместо того, чтобы мыслить, уходит в ассоциации. Считает же он это — мышлением. Из-за потери ориентации, которая проистекает от недостатка опыта переживания себя самого в текущем процессе сознания, человек начинает больше опираться на самоощущение, без него уже не обойтись, он начинает к нему привыкать. Он культивирует жизнь чувств, причем больную, поскольку она разъедена эгоизмом. Обычные чувства у нас ничего не “чувствуют”. Нельзя эту “жизнь чувств” сравнивать с глазом, можно только сравнить с больным глазом, который вместо того, чтобы взирать на мир, ощущает самого себя — болит, зудит и чешется. Кроме самого себя это чувство ничего не чувствует.

Из-за расшатанной уверенности в переживании себя самого ослабевает жизнь воли, и слабость эта прогрессирует. А кто, собственно, здесь будет проявлять волю? Особенно если есть убеждение, что все детерминировано, — при чем тут вообще воля?

Наука ведет себя в отношении сути человеческой души совершенно пассивно. Что человек есть существо эгоистичное, было известно уже давно, но раньше люди этого стыдились, это считалось болезнью, нравственным дефектом и обычно объяснялось грехопадением человека. Сегодня мы эгоизмом гордимся, мне доводилось даже слышать о sacro egoismo — “священном эгоизме”. Это научное убеждение: что человеку отродясь, “по природе” суждено быть эгоистом, а все остальное, все нравственные устои и формы поведения суть лишь удачные результаты дрессировки, которой подвергалась его в основе своей асоциальная, “дурная” натура. Однако здесь происходит подмена — верный диагноз начинает считаться нормой здоровья Если весь мир — больница для гриппозных и врачи сами больны, то они станут считать больным и стараться вылечить любого, кто не кашляет, не чихает и не хлюпает носом. Маркс был совершенно прав, когда утверждал, что история и политика в его время определялась прежде всего экономическими интересами государств и классов — диагноз был абсолютно верен. Однако он, как врач, должен был сказать: да, это так, но больше так не должно быть. Но он принял эту болезнь, потому что сам был ею заражен. По Марксу, описанная им болезнь просто должна была служить другому классу.

Наука все оправдает. Если вдруг появится мода ходить на четвереньках, физика, статика и ортопедия не замедлят эту моду приветствовать: еще бы, новый способ куда устойчивее, чем старый; тот вообще какой-то неправдоподобный — две ноги, да еще такие чудные — длинные и тонкие!.. Врачи даже обнаружили бы определенную пользу, например, благотворное воздействие на пищеварение и на кровоснабжение головы, психологи открыли бы — ура! назад, к природе! — колоссальную пользу для социальной жизни: разница в росте людей больше не бросается в глаза и гораздо реже приводит к комплексу неполноценности у низкорослых, а значит, меньше тяга к компенсации. Ученые-экономисты откроют целый ряд выгодных эффектов: нужно вдвое больше башмаков, растет производство и сбыт нового типа одежды, новые моды, новая мебель и т.д. Какой толчок к росту экономики! Новые фильмы, новые спектакли, новые бары и ночные клубы!..

Все должны добиваться успеха и Боже упаси, никаких “фрустраций”! Но, послушайте, неужто вы всерьез верите, что так всегда и бывало? Что для человека, который претерпевал крах, на этом все кончалось? Данте горел желанием политической карьеры и ничего не добился. Поэтому мы имеем “Божественную комедию”, которая уж наверное не была бы написана, стань Данте, например, правителем Флоренции. Диагноз же, естественно, все снова и снова утверждает, что человек “должен” переживать успех. Случись так, что психология перестала бы считать это нормой, а стала считать, наоборот, болезнью, можно ведь было бы от этой болезни вылечиться и прекратить погоню за успехом. Но для этого надо перестать считать эту погоню нормальной.

Если диагноз болезни становится нормой здоровья, тогда он, соответственно начинает определять воспитание, поведение людей, их отношения и обхождения. Раз эгоизм свойствен человеческой натуре, мы должны воспитывать истинных эгоистов (что мы охотно и делаем), а если кто-то не выказывает к этому достаточной склонности, его надо “подлечить”. Источник болезни лежит не в области частной человеческой жизни, а в мышлении, в общечеловеческой коммуникативной сущности. Отсюда уже следуют более личные симптомы расстройств душевной жизни. Если “мыслить” вздор — вздор и образуется. Пренебрегая прежде всего человеческой способностью надсознания, наша болезнь выдвигает на первое место коллективное (и именно потому незамечаемое) подсознательное, которое, раздувшись от гордости и уверенности в победе над миром благодаря коллективным, легкозаразным “инспирациям”, господствует сегодня во внешней видимости происходящего в мире.

Именно благодаря наступившему в наше время отделению ныне-текущего сознания от уже-прошедшего человек уже сегодня мог бы рассматривать познание и понимание как процессы настоящего времени и включать их все больше и больше в свой опыт. Вместо этого познание выкидывается из картины мира, в рамках которой человек обращен лишь к внешней стороне сознания, к его продукту, к его характеристикам. Эта душевная позиция болезнетворна и вот почему:

— она нарушает логичность и ясность мышления и несет в себе склонность к самопротиворечащим высказываниям типа “меня нет”;

— она делает возможной такую картину мира, из которой выброшен человек; тем самым он теряет уверенность в сознании самого себя, отсюда — эгоизм, тяга к самоутверждению, “самореализация”;

— из-за нее невостребованные способности вырождаются в нездоровые, иррациональные инстинкты, которые, получив оправдание со стороны науки, становятся удовлетворенными “рационально” и тем самым обретают определенную власть в мире.

Покуда мы посредством “ирреального” сознания принимаем продукт познания за действительность, мы относим познание к области нереальности или, в лучшем случае, вторичной реальности. Расслаивание двух различных элементов сознания открывает нам возможность, которая сегодня используется лишь наполовину: человек смотрит на уже-прошедшее, но он не обнаруживает ни того, что он на него смотрит (из настоящего), ни того, что это он на него смотрит. Последствия сказываются в искажении всей душевной жизни. И вообще всей жизни.

ГЛАВА 3. НЕМНОГО ПСИХОЛОГИИ

3.1 Внутренняя сторона душевной жизни

Если самая светлая на нынешний день душевно-духовная способность, позволяющая сегодня человеку ориентироваться в мире, подвержена болезни, то уже не удивительно, что болезнь и ее симптомы проявляются в виде научных теорий. Мы живем в эпоху души самосознающей, когда налицо явное стремление к осознанно научному постижению мира, человека, общества. Но поразительно как раз то, что несмотря на невероятный размах исследований, достигнутый благодаря огромным финансированиям и методическому образованию, несмотря на всеми признанный авторитет и центральное значение науки, достигшей небывалой силы и влияния, природа, общество и человек переживают такой упадок, какого нельзя было и представить. Это почти непостижимо, если только не понимать, что сама жизненная суть, самая сердцевина этой могучей науки — мышление — больна. Яснее всего это вырисовывается как раз в теории мышления — там-то и находится самый эпицентр болезни сознания и отсюда расходятся дальнейшие симптомы, которые берут начало в подсознании, в том смысле, как мы говорили. Искажено мышление — искажается жизнь.

Если меня кто-то грубо (или изящно) назвал дураком или негодяем, а я на это “обиделся”, т.е. почувствовал душевную боль, — это искажение жизни. Потому что он или прав — тогда нет никаких оснований обижаться, — или ошибается, или нарочно поступает несправедливо, т.е. хочет меня обидеть — тогда еще меньше оснований чувствовать себя обиженным. Может, правда, случиться, что я и сам неуверен — может я дурак? Или негодяй? А я-то думал, что я умный и порядочный... Но тогда мне надо бы его поблагодарить: ведь он дал мне повод как следует самому в этом разобраться. Но я, несмотря на все рациональные рассуждения, все равно чувствую обиду, и это показывает, насколько господствуют во мне неясные и неконтролируемые области души. У того, кто меня обидел, само намерение причинить мне душевное страдание, конечно, тоже есть симптом болезни.

В этой главе мы познакомимся поближе со многим из того, что уже разбиралось в предыдущих. Мы рассмотрим, как образуется “чувствительность”, берущая начало из подсознания, как образуются душевные привычки — все, что мы называем “подсознательным”. В следующей главе мы попробуем рассказать, что можно предпринимать против этих тенденций.

Мы уже говорили, что психологи сами по большей части подвержены нашей всеобщей болезни. Это проявляется в том, что они видят и описывают прежде всего внешнюю сторону души и душевной жизни. Частично причина кроется в методе, который происходит из естественных наук, частично — во вполне ощутимой неспособности к интроспекции, ко взгляду внутрь. Когда способность внутреннего переживания становится сомнительной, то фактически ничего другого и не остается, как наблюдать и описывать последствия душевной жизни.

Так почему же способность наблюдать самого себя — сомнительна? Коротко говоря, потому что наблюдатель и объект наблюдения есть одно и то же. Все знают, как трудно человеку наблюдать действительную область чувств, не говоря уж о еще более глубоких и мощных областях. Но для внешнего наблюдателя, для психолога или врача, абсолютно необходим мост от наблюдения к пониманию, построенный на внутреннем опыте. Потому что нельзя напрямую наблюдать душевные переживания другого, можно наблюдать только их внешние проявления. А правильно распознать их наблюдатель может, или мог бы, только если ему по собственному опыту известно, что они означают. Психолог или другой сторонний наблюдатель здесь сталкивается с той же самой сложностью: пронаблюдать самого себя в приступе бешенства ему нисколько не легче, чем его пациенту; разве что у него бешенство случается реже или он собой лучше в этом случае владеет. И все-таки, когда он понимает пациента, в этом участвует внутренний опыт — в научном или расхожем виде, потому что весьма маловероятно, что в процессе обучения и в своей практике психолог много занимался тренировкой самонаблюдения. Он находится почти в том же самом положении, что и любой другой человек: внутреннее переживание дано ему в сознании самым краешком (переживание границы) как блеклое, почти неощутимое по сравнению с отчетливой осознанностью и ясностью продукта внутренней жизни — уже подуманного, уже-воспринятого. Я покажу на примере, что понимается здесь под внутренним опытом.

Когда я слышу или читаю слово, то для меня в этом есть с одной стороны некий знак, акустически или оптически доступный восприятию, а с другой стороны — некий внутренний акт, без которого это слово, этот “глагол” мне ничего не глаголет, т.е. я его не понимаю. По крайней мере, это внутреннее действие, благодаря которому я понимаю, что воспринимаемое мною есть слово, должно иметь место в случае языка, которым я не владею свободно. Слово для меня должно что-то означать, я по крайней мере должен понимать, что оно есть слово — иначе я совсем его не осознаю. У ребенка, который учится говорить, этот внутренний акт понимания очень сильно проявлен: для того, чтобы услышанное им становилось словом, должен этот акт свершаться. Взрослый человек этот же внутренний акт в значительной степени проспит и лишь результат акта окажется четким: понятое им слово, вообще нечто понятое. Оно-то и скроет за собой внутреннее переживание понимания, которое там безусловно должно быть и которое у ребенка столь очевидно и рельефно бросается в глаза. Мы уже знакомились с этим явлением с другой стороны: понимание это “процесс”, непосредственно свершающийся в настоящий момент (в духовном настоящем) и этот процесс для сегодняшнего человека надсознателен; оттого-то внутреннее переживание почти не “переживается” и видится слабо и туманно.

Тем не менее с любым словом и мышлением мы всегда практикуем внутренний акт понимания (не переживая этого в сознании) — каждый раз, когда мы понимаем какой-то текст. Это надсознательное умение, подобное умению, присутствующему в речи, где мы не осознаем ни грамматики, которую применяем, ни образования звука, который произносим. Если же мы, напротив, рассмотрим нашу повседневную жизнь чувств, то увидим совершенно иную картину. Мы переживаем наши чувства, наши эмоции как самое что ни на есть настоящее и при этом независимое от нашей сознательной воли: они проявляются и исчезают помимо нашего намерения, но при этом имеют характер сновидения. У нас нет возможности пронизать их светом нашего процесса понимания (как с мыслью): нам они выказывают исключительно свою внешнюю сторону, которая нас принуждает испытывать какое-то чувство, чувствовать чувство, которое само установилось. Таковы личные чувства, но ни в коем случае не “познающие”, которые дают нам что-то знать в предчувствии. Поскольку внутренняя сторона чувств от нас скрыта, то их нельзя и напрямую вспомнить: воспоминание чувства всегда отправит нас к представлению, которое мы можем непосредственно вызвать в памяти, а уж к этому представлению более или менее пристегивается собственно чувство.

Так характеризуется обычная жизнь эмоций с ее бессловесными, разыгрывающимися в диапазоне от “мне хорошо” до “мне плохо” чувствами, как часть подсознательного. В этом есть определенное сходство с самоплетущимися цепочками ассоциаций: они приходят и уходят по своим собственным законам, а субъект, переживающий их, этих цепочек не осознает. Когда многие направления “психологии” приравнивают ассоциирование к мышлению, то это с одной стороны говорит, что они — будучи зараженными болезнью сознания — не замечают внутреннего акта понимания, а с другой стороны — что называемое обычно “мышлением” является по большей части ассоциациями.

Как мы видели в Главе 1, воля ощутима главным образом в качестве “ясной” воли в чистой концентрации мышления, как “мысле-воля”. В остальном же переживание, касающееся воли, остается еще более внешним, чем при мышлении и при чувстве: мы получаем опыт лишь результата волевой деятельности. Хотя я очень активен при моем волении, что-то такое сам по себе очень активно делаю и должен делать, но я не знаю, что и как я делаю: это еще один пример надсознательного умения. “Воля” также может быть связана с чувством, идущим из подсознательного источника, тогда и воля “подсознательна”. Речь сейчас идет не об исполнительной воле, а о такой, которая везет на себе еще и чувство с неким импульсом к действию. Действие же само может свершаться в полностью осознанном пути, посредством надсознательной воли. Слово “подсознательный” означает не содержание (которое всегда осознанно, ведь мы бы его иначе вовсе не знали), но источник той или иной привычки или импульса или чувства, тот источник, из которого они проистекают.

Коль скоро внутренней жизнью при понимании и мышлении пренебрегают, то модель человека как автомата становится приемлемой. Ни одному человеку, серьезно занимающемуся автоматикой или компьютерами, не придет в голову, что у машины есть внутренняя жизнь. Но точку зрения, что и у человека тоже нет внутренней жизни, он вполне может принять. Тогда “душевная жизнь” тоже начинает рассматриваться с внешней точки зрения, со стороны его поведения, результата его деятельности, а эту сторону можно воспроизвести машинным образом. И в конце концов появится утверждение, что человек действует подобно машине или совсем как машина. Это в любом случае ошибочное заключение, но трудно опровергаемое, потому что рутинная часть, привычная часть человеческой жизни на самом деле может протекать так, будто это жизнь машин.

Человек мог бы быть способен к реальному внутреннему переживанию (об этом так или иначе говорилось на протяжении всей второй главы). И тогда его душевная жизнь была бы здоровой. Более того, если стремиться к здоровой душевной жизни, то это переживание абсолютно необходимо. Внешние доказательства “что я существую” — всяческие подтверждения, переживания успеха, самореализация — могут служить доказательствами лишь для кого-то, могут нечто доказывать лишь тому, кто независим от этих доказательств. Доказательства не могут создать субъект, они предполагают его наличие.

Такой ход рассуждений существен для психологии, потому что отсюда видно: необходимая для нее способность внутреннего наблюдения не дана человеку изначально. Однако я не знаю ни одной психологической научной или образовательной школы, которые бы этой проблемой занимались. Психологу приходится — в большей или меньшей степени, в зависимости от его “одаренности” или от необходимости —наряду с внешней стороной пользоваться и внутренним наблюдением. Но сама проблема, т.е. факт, что есть два способа наблюдений, и эти два способа — совершенно разного рода, почти никогда не осознается. В мышлении человек ясно видит, что происходит: следы мышления легко “увидеть” (его следы в мозгу), но вот та сущность, которая там двигалась и эти следы оставила, или само движение — они не переживаются, зачастую даже ни разу не ощущаются.

Я надеюсь, что теперь читатель видит: виной “душевным проблемам” человека является недостаток истинного, свершающегося в настоящем времени переживания самого себя. Лишь у неуверенного в собственном бытии, сомневающегося в нем существа могут возникать иррациональные страхи. Да и любой страх, даже самый “обоснованный” — иррационален, в любом случае он изобличает и отягощает уже существующую субъективную ситуацию. Лишь такая личность может быть обиженной, “нервной” или может пробовать избавиться от своих трудностей тем, что их скроет. Скрывать их можно с помощью разного рода вредных привычек — не обязательно водкой или наркотиками или “расслабляясь”, но также и с помощью вполне уважаемых, даже высоко почтенных методов, таких, например, как стремление к высокому положению, деньгам, власти. Когда человек ощущает свое Я, свое бытие неколебимо, зная при этом, что это Я — вечно и бессмертно, ибо он его переживает независимо от тела, и знает, что его Я-существа может коснуться или затронуть лишь то, что оно само допустит, — тогда каждый поворот судьбы станет восприниматься совершенно по-иному, нежели в случае, когда человек только думает так или когда он “убежден” в обратном. В этом последнем случае он ощущает свое собственное бытие зависимым от внешней жизни, от мнения других людей, от своего внешнего окружения и все подчинено этой точке зрения. Как иначе могла бы придти кому-то в голову мысль, что жизнь ему дана (а не он сам ее сотворил), для того, чтобы он помогал другим? Давать, т.е. истинно помогать, служить кому-то может лишь тот, кто существует. А человек существует лишь тогда, когда он опытно переживает свое Я. Здесь уместно выражение Таулера[1]: “Если бы я был королем и не знал об этом, то я не был бы королем”.

Психология может строиться лишь на основе доступного современному человеку опытного переживания самого себя, и как раз отсутствие этого переживания и есть причина, и есть неизбежная предпосылка всеобщей, фундаментальной болезни сознания, которая, в свою очередь, лежит в основе широчайшего спектра душевных проблем и болезней. Лишь из полноты переживания реальности Я-существа возможно иметь дело с явлениями подсознания, сохраняя при этом правомочную надежду, что они не подхватят и не унесут тебя с собою своей мощной и властной силой, — что на самом деле и происходит, когда человек ныряет в самого себя и пытается наблюдать грозовые валы своих чувств или усмирять их. Столь же неплодотворны и стремления “исправить себя”, сделать себя лучше чем ты есть. Кто тут с кем сражается? И вполне ли нам понятно, что такое “стать лучше”? Мы здесь, естественно, ничего не хотим сказать против усилий сделать собственное поведение более приемлемым по отношению к окружающим. Но умение владеть своим внешним поведением не должно вести к соблазну считать, что в душе действительно что-то поменялось... В следующей главе мы увидим, как переориентация душевных сил может происходить совершенно иначе, нежели просто в борьбе против “плохих” привычек, страстей или “инстинктов”. Надо попробовать укрепить, привести к состоянию опытного переживания в человеке именно то самое, что само по себе достаточно мощно и властно и единственное имеет реальные шансы на победу в этой борьбе. И тогда уже не надо бороться, ибо само присутствие, само существование этого подлинного бытийствующего существа уже есть победно завершившаяся битва.

3.2. Источник подсознательных привычек

Пожелав испытать свое внутреннее душевное строение, человек отправится из сознательной области и очень легко натолкнется на границы этой области с двух сторон. Мы уже говорили об этом в общих чертах в Главе 1. Идя в направлении источника своих способностей, он натолкнется на область, которую мы назвали надсознанием. Если же он захочет испробовать свою власть над собственным сознанием (кому-то это под силу, кому-то нет), то он очень скоро подойдет к границе, где окажется, что в его душе в жизнь сознания входят и действуют привычки, пристрастия и импульсы, которые зачастую определенно на эту жизнь и влияют. Эти влияния могут ощущаться как прошеные и как непрошеные (иногда по отношению к одному и тому же импульсу), но в любом случае сознание вынуждено сказать: “Я здесь ничего не могу поделать” или иными словами “Не я этого хочу”.

Без всяких дальнейших рассуждений ясно, что все наши душевные проблемы произрастают из этой области. Менее просто придти к пониманию, что средство решения проблем должно придти с другой стороны, от надсознания. Человек должен взращивать силы надсознания и тем самым сдвигать свою сознательную жизнь по направлению к большей жизненности и присутствию в настоящем. Тогда он становится богаче и в способностях, и в силе. Чтобы обосновать такое понимание, мы сейчас рассмотрим, как образуется и откуда проистекает подсознание.

У маленького ребенка нет никаких душевных привычек и он не эгоистичен; чувство Я появляется лишь в том возрасте, когда он начинает свою телесность обозначать словом “я”. То, как ребенок учится говорить и думать, показывает нам с одной стороны некую позднее неизвестную одаренность, позволяющую ребенку понимать первые слова без слов, а вместе с тем с другой стороны — что эта способность не зависит от телесности. Тело человек наследует. Но к обучению речи — и тем самым к обучению мышлению — наследственность никакого отношения не имеет: любой ребенок легко учится любому языку. Привезите штуттгартского ребенка в Японию до того, как он научится говорить, и он выучится японскому так же быстро, как маленький японец, и швабского акцента у него не будет. Если же вы привезете в Гамбург негритенка из Зимбабве, он точно так же будет говорить на гамбургском диалекте без гортанных звуков, присущих его “родному” языку. А когда ребенок учится говорить в двуязычном окружении, то он заговорит на двух сразу, различая две разные грамматики и безукоризненно произнося порой абсолютно разные звукообразования. Это говорит об очень многом. Ведь речь относится не только к духовности, но и к физиологии; сами органы речи, действительно, подчиняются наследственности, но их функции — нет. Мы можем сделать отсюда вывод, что силы, которые имеются в распоряжении для функционирования и подражания, суть свободные силы; это силы способностей, имеющие не формы, а способность к форме. Когда они уже застывают в формах, то соответствующая способность ограничивается: каково человеку учиться иностранному языку в более позднем возрасте? Очень трудно, потому что происходит это уже совсем другим путем.

Большинство детей с нарушениями психики (иначе говоря, с нарушениями духовного развития) имеют правильные телесные предпосылки, до определенного возраста хорошо развиваются и необычайно здоровы. Многие даже поразительно “сильные”, в том смысле, что они почти не знают усталости. Эти дети совсем или почти совсем не могут выучиться говорить. По-видимому, можно говорить, что в этих случаях у ребенка не хватает как раз свободных сил — сил жизни и ощущения, или нет возможности ими овладеть в достаточной степени.

Все развиваемые позднее способности (специфически человеческие) строятся на речи и мышлении. Они оказываются точно так же обусловлены окружением, как и основополагающие человеческие свойства: вне говорящего и мыслящего окружения ребенок не становится на ноги. Дальше он учится считать, вычислять, абстрагировать... Откуда берутся для этого силы? Каким образом развиваются эти способности? Многое из того, что станет возможным позднее, в более раннем возрасте явно не может развиться. Восьмилетний ребенок, конечно, не может понять или насладиться стихами Гёте, и не потому, что ему не хватает для этого интеллектуального понимания.

Дата добавления: 2015-05-06