Питирим Александрович Сорокин 7 страница

Этот подъем (horrible dictu (79*), гг. мнимые "ура-рационалисты") представляет один из важных символов оздоровления народа от кризиса. Он знаменует, что общество, дезорганизованное революцией, где все связи, скреплявшие его, порваны, единство разрушено, снова оживает, что оно снова объединяется и сплачивается из "рассыпаемой храмины" в живую единую целостность, что в нем снова воскресают подлинно гуманитарные формы поведения и взаимоотношений его членов и умирают звериные виды взаимоотношений, развязанные революцией... Словом, это означает, что человек для человека снова становится богом, а не волком, как при революции.

Раз огромна разрушительно-биологическая и озверяющая роль революции - более сильно должно действовать и противоядие в виде религии, если народ не погибает от кризиса.

Отсюда - подъем религиозности при и после революций, не кончающихся гибелью общества.

Если этого "симптома выздоровления" нет, это один из верных признаков декаданса общества.

К счастью, он налицо в современной России. Вкратце положение дела здесь таково.

Всякому, знакомому с религиозной жизнью России до революции, известно, что православная церковь обладала очень многими дефектами. Синод был департаментом правительства, священники - в значительной мере чиновниками- бюрократами, приход - простой административной единицей, паства - массой, отданной в опеку духовных чиновников и бюрократически объединенной в приходы. Живой религиозной связи паствы друг с другом и с духовенством почти не было; живого духа было мало... Перед нами было "ведомство православ-ного исповедания", а не действительная православная церковь.

Грянул гром революции. После октябрьского переворота пришла сильнейшая атеистическая пропаганда, а вместе с ней - и отделение церкви от государства, и гонения на веру, церковь и духовенство... Не будь последних явлений, неизвестно, какое течение принял бы ход дел. Отделение и гонения решили вопрос... Церковь, приходы и духовенство лишены были всякой государственной субсидии. Тихое и сытное житье священников кончилось... Им пришлось бедствовать, пахать, косить, работать физически - словом, попасть в положение рядового крестьянина, если даже не худшее. Отныне перед паствой был уже не чиновник, не "жирный поп", а свой брат труженик, с одной стороны, преследуемый мученик - с другой, духовный пастырь и советник - с третьей. Это быстро повело к замене прежней формально-бюрократической связи священника и паствы связью живой, действенно религиозной. С другой стороны, лишение церквей и приходов всяких государственных субсидий заставило самих прихожан "раскошеливаться" и самим им заботиться о "благолепии храмов", о покрытии расходов и вообще о поддержании религиозной жизни и культа. Раньше все это было чужим делом, выполнялось помимо паствы... Теперь хозяином оказалась она сама... Такие расходы, заботы и труды волей-неволей связали членов прихода друг с другом, с духовенством и с церковью. Чужое дело стало своим. Приход из административной единицы стал живым религиозным единством. С третьей стороны - ужасы и бедствия были столь громадны, что "душа" нуждалась в сверхчеловеческом, утешении, успокоении и облегчении... Где же его найти широкой массе, как не в церкви и религии! Наконец, сделали свое дело и религиозные преследования. Мученичество, как и кровь, как известно, скрепляет не только палачей, но и жертвы... Все это вызвало и не могло не вызвать оживление религиозной жизни в первые же годы революции. Неудачи же последней, ставшие понятными и массам в 1920-1922 гг., еще более усилили этот подъем.

В итоге, кроме части молодежи, гл. обр. городской, и то уменьшающейся с каждым месяцем, это оживление охватило все классы населения, не исключая и пролетариата; сильнее женщин, чем мужчин, сильнее стариков и пожилых, чем молодежь. На глазах воскресала живая душа православной церкви.

Это проявилось в сотне симптомов. В то время как все и вся разваливалось, церкви ремонтировались. В то время как слушатели коммунистических митингов таяли, число молящихся в церкви, сильно упавшее в 1917-1918 и даже в 1919 гг., все более и более росло. Ряд церквей стали полны народом. Крестные ходы стали собирать по 40-50 тыс. населения, а в Петрограде и Москве - свыше сотни тысяч. Из 700 000 населения Петрограда летом 1921 г. в церковной процессии участвовало по меньшей мере 200-250 тыс. Накануне были коммунистические шествия 1 мая. Как они были жидки, безжизненны и ничтожны по сравнению с этой лавиной!! Контраст был весьма знаменательным.

Подъем религиозности охватил и почти все слои русской интеллигенции - в массе традиционно-атеистические или враждебные церкви. Часть - верхи - стали мистиками. Ряд профессоров - Лосский, Гревс, Карсавин и др. - церковными проповедниками (80*). Другие, не впавши в мистицизм, поняли здоровую социальную роль религии и ее ценность. Третьи стали дорожить ею как средством сохранения социальной связи и исторического лица. Четвертые стали на ее сторону из жалости, из симпатии к мученичеству. Пятые - из ненависти к большевикам. Не представляет отсюда исключения и студенчество, традиционно атеистическое. Когда 5 февраля этого года мне пришлось говорить речь на акте университета перед 3-4-тысячной аудиторией студентов всех высших учебных заведений Петрограда, когда я в ряду других "контрреволюционных" задач молодого поколения говорил о необходимости религиозного отношения к жизни, о социальной роли религии, о глупости "ура-атеизма" и т. д., то и в этих частях речи, как и в других, овации аудитории прерывали меня через каждые две-три фразы (81*). За такую речь шесть лет назад жестоко бы освистали: тогда она была психологически невозможной... Если бы, далее, вы побывали на религиозных диспутах этим летом, устраивавшихся коммунистами вкупе с "Живой церковью", вы видели бы битком набитые аудитории, собиравшие тысячи людей. Наблюдая же отношение аудитории к коммунистам и представителям "Живой церкви" (82*), вы недвусмысленно усмотрели бы в этом подъем религиозности и симпатии населения: коммунистам не давали говорить, несколько раз их стаскивали с кафедры, представителей "Живой церкви" прерывали возгласами: "изменники", "иуды", "за сколько сребреников продались коммунистам", "чекисты", "предатели", "ваши ряды и руки в крови", "вон", "долой" и т. д. И что характерно - такие возгласы шли как раз из рядов рабочих и простого народа...

В церковных аудиториях, где происходит обучение Закону Божию (исключенному из школы), нет недостатка в учениках. На исповеди, начиная с 1920 г., ходит все большее и большее число не только некоммунистов, но и коммунистов (часто тайком от партии). Легализация браков путем венчания в церкви также растет... Словом, я мог бы привести сотни симптомов этого подъема... Только небольшая часть молодежи, выросшая в годы революции, в возрасте 13-17 лет ставшая "коммунистами", осталась в стороне от этого подъема. Она пока архиатеистична. Молодое же поколение, более юное, проведшее детство в ужасах революции, напротив, вырастает весьма религиозным и приводит в отчаяние современную власть коммунистов и руководителей народного просвещения.

Оздоровело и духовенство. "Жирного попа-чиновника" больше нет. Перед вами или скромный труженик, в поте лица добывающий свой хлеб и выполняющий в меру своего разумения религиозные обряды, или, реже, труженик и живой подлинный религиозный руководитель народа, его веры и жизни, советник в делах совести, утешитель в горе, учитель нравственности и просветитель разума. И вдобавок - мученик.

История поставила трудный экзамен нашему духовенству. Оно его - в общем и целом - сдает удовлетворительно... Этот подъем охватил не только православную церковь, но и католиков, и евангельских христиан, и религиозных сектантов, обитающих в России. Особенно сильно это заметно на евангельских христианах...

События 1922 г. - ограбление церквей (83*), процессы против церковников, арест патриарха Тихона, расстрелы священников во главе с митрополитом Вениамином, насильственный захват церковного управления в виде создания "Живой церкви" и Высшего церковного управления - не только не ослабили, но усилили этот подъем. Все шаги власти разбить насилием и хитростью религию, были грубой ошибкой с точки зрения ее интересов. Это теперь, по-видимому, начинает понимать и сама власть. Этим объясняется ее приказ прекратить дальнейшие судебные процессы против духовенства и прихожан.

Измышления власти о том, что духовенство и паства не хотели давать церковные ценности голодным, - сплошная ложь. Этот вопрос не возбуждал никаких споров в церкви. Спор шел лишь о том, можно ли давать эти ценности правительству, не пойдут ли они на совсем иные цели. Верующие хотели реализовать их сами и сами раздать полученную пищу голодным. Соглашались они делать это и через АРА или другие организации, внушающие доверие. Дать же ценности в руки власти - не хотели, и вполне основательно. По ее практике знали, что по адресу голодных большая часть ценностей не дойдет, будет разворована, потрачена на Интернационал, на агитацию, подкуп агентов и т. д. События вполне подтвердили это недоверие. Голодным действительно достались крохи этих ценностей. Большая часть их исчезла неизвестно куда. Власть, конечно, не могла мириться с такой позицией. Церковные ценности прежде всего нужны были ей. Голодные были лишь благовидным предлогом. Золотого фонда осталось немного, деньги до зарезу нужны - и отсюда вся бешеная кампания власти, весь поток ее лжи, наветов, измышлений, которым в России никто не верил и не верит.

Началось насильственное изъятие. Верующие стали на защиту. Произошел ряд кровавых столкновений, прямых схваток, убийств... Пришлось власти мобилизовать своих преторианцев, насилием и оружием сломить сопротивление... Это было сделано. Для устрашения нужно было терроризировать и верующих, и духовенство. Начались массовые аресты, "судебные процессы" и расстрелы... Верующие и тут не остались пассивными. В первые дни процесса против Вениамина и др. церковников в Петрограде огромная толпа собралась около Дворянского собрания, пением "Достойно есть" и "Кирие елейсон" (84*) встречала подсудимых, расшиблен был лоб св. Введенского, "продавшегося коммунистам"... Но что могла сделать неорганизованная и невооруженная толпа с армией чекистов. Она была окружена последними, и 2000 человек было арестовано... В следующие дни Михайловская площадь была оцеплена, и туда не пускали никого. Сходное происходило и в других городах России. Судебная комедия была проделана. Обвиняемые вели себя поистине геройски: так, как вели себя лучшие религиозные мученики... Кровь была пролита... Но она еще сильнее связала верующих - вот объективный результат этих мер.

Рядом с ними власть предприняла и другие. Ей надо было захватить управление церковью. Этому мешал прежде всего патриарх Тихон. Он был арестован. Но ареста мало, нужно его отстранить. Тогда был пущен в ход отвратительный шантаж человеческой кровью: посланы были к нему несколько ренегатов-священников (85*) с требованием, чтобы он отказался от своей власти: если он не откажется, 11 приговоренных к расстрелу московских священников будут казнены, если откажется - будут помилованы... Кошмары из "Бесов" Достоевского менее ужасны, чем этот ультиматум. Тихон не отказался... Он, лишенный свободы и возможности управлять, указал, что шантажисты могут овладеть патриаршей канцелярией и... только... Из этого была создана легенда об отказе патриарха Тихона, о передаче власти Высшему церковному управлению, самочинно созданному из этих священников-шантажистов с прибавлением таких же "прохвостов". Из них-то и была попытка создать так наз. "Живую церковь" - орудие разложения православной церкви и превращения ее в "агитотдел" коммунистической пропаганды. Я знаю лично большинство главных деятелей этой "Живой церкви" и Высшего церковного управления. Кроме одного или двух лиц, - все они морально низкие люди, беспринципные карьеристы, с рядом постыдных действий в прошлом, короче, типичные проходимцы. Одно или два лица из них лично чистые люди, пользовавшиеся даже влиянием среди верующих, пошедшие в это дело по глупости и теперь потерявшие всякое уважение со стороны своих бывших почитателей...

Из всего этого, конечно, ничего не вышло. "Живая церковь" превратилась в предмет ненависти и насмешек. Высшее церковное управление во главе с Красницким - большим негодяем - никто не хотел признавать. Тогда власть пошла дальше. Усилив гонения и террор, она объявила: духовенство и приходы, которые откажутся признавать власть Высшего церковного управления и будут бороться с "Живой церковью", лишаются зданий храмов и всех предметов культа, находящихся в них. "Они принадлежат государству (хорошее отделение церкви от государства!), и власть вольна их давать кому угодно!". Такая мера была пущена в ход за две недели до моей высылки из России. Что из нее получилось - я пока не знаю. Уверен, однако, что власть будет бессильна провести вполне эту меру, часть приходов может фиктивно признать Высшее церковное управление, часть предпочтет закрытие храмов, если только власть на это решится.

Объективно и здесь, кроме проигрыша, для власти ничего не получится. Чем сильнее будет преследование - тем интенсивнее будет подъем религиозности в православной церкви.

Что же касается "Живой церкви", то она, "не расцветши, отцвела". Главные ее деятели - св. Красницкий и епископ Антонин - успели уже перессориться друг с другом, ссора привела к официальному расколу и образованию рядом с "Живой церковью" - "Церковного возрождения" (86*), обе группы начали яростную борьбу друг с другом, в этой борьбе намечаются новые расколы среди ничтожной кучки всех этих "живых" карьеристов - словом, "Живая церковь" уже успела умереть, а "мертвая" православная церковь, несмотря и вопреки преследованиям, живет и оживает...

Сейчас лицо православной церкви сливается в одно целое с национальным лицом России. Власть и силы, действующие через нее, хотели и хотят стереть и уничтожить то и другое, затоптать их в грязь истории, утопить в серой мгле темного Интернационала, хотят Россию сделать проходным двором для единичных и массовых проходимцев, тараном, послушно пробивающим дом других народов, но... по-видимому, это не удалось... Сорвалось...

Мы тяжело изранены, но живем и поправляемся.

9. ИЗМЕНЕНИЕ НАРОДНОЙ ПСИХИКИ И ИДЕОЛОГИИ

Пережитый трагический опыт не прошел даром. Слишком велики потери, огромны жертвы, ужасны лишения, чтобы они ничему не научили... "Нет худа без добра", хотя это "худо" и не покрывается "добром" в форме положительных результатов опыта... Масса народа кое-что поняла, кое-что усвоила. Ее поведение и психика теперь существенно отличаются от довоенного состояния. Это мы видели уже выше... Очертим кратко основные изменения в этой области...

Во-первых, выше было указано, что народ стал более безграмотным в школьном смысле, но... тяга к знанию и интуитивное понимание явлений, приобретенное на "своей шкуре", в школе жизни, тяжелым опытом, сильно возросли.

Это сказывается и в интенсивном желании - особенно среди крестьянства - усвоить новые, более совершенные технические приемы ведения хозяйства, земледелия и других практических дел... Старая рутина разбита. У выделившегося крестьянина-отрубника вы встречаете теперь книжки по ведению сельского хозяйства, "Справочник агронома" и т. д. На беседы дельного агронома стекается большая аудитория. В ряде мест крестьяне организуют (если власть не мешает, что, увы, обычно) краткосрочные курсы по той или иной отрасли сельского хозяйства. Нет недостатка в слушателях таких же курсов, устраиваемых такими же организациями и школами. Есть желание использовать машины в работе.

Усилилась тяга к грамоте. Я указал уже, что крестьяне сами, своими силами, всячески стремятся сделать детей грамотными, грамотных посылают учиться дальше. Этот же факт подтверждается раскупкой книг. Книга в России сейчас стоит дорого, от 2-3 млн. до 10-15 млн. рублей том. Россия голодна: нет хлеба. И, однако, книги расходятся, если они действительно дельные книги. Обнищание компенсируется возросшей жаждой знания. Человек голодает физически, чтобы хоть сколько-нибудь утолить духовный голод, дать ответ себе на "проклятые вопросы", поставленные жизнью. Расходятся не только брошюры, но и толстые томы, не только по техническим, но и по социальным вопросам. Достаточно указать для примера, что толстый журнал "Экономист" (закрытый властью), книжка которого стоила ряд миллионов рублей, выпускавшийся в количестве 4000 экз., расходился начисто в течение одной-двух недель (87*). Другие издания расходились не так быстро, но все же расходились. Издательства хоть и с трудом, но ведут свое дело и существуют. Не расходятся только "коммунистические" издания, набившие всем оскомину и надоевшие до смерти. Их приходится рассылать за казенный счет или в принудительном порядке. Если и среди них исключения, но единичные.

На публичных лекциях и диспутах, исключая коммунистические, надоевшие до смерти и потому наполняемые курсантами и другими частями в "военном порядке", аудитории не пустуют. Они посещаются. Их, конечно, мало, они идут только в больших городах, но и это симптом. Устрой их в деревнях, народу было бы полным-полно. Беда лишь в том, что нельзя и некому их там устраивать...

В учебных заведениях аудитория внимательна. Несмотря на ряд тяжелых условий, делающих занятия невозможными, молодежь все же каким-то чудом ухищряется учиться.

Словом, десятки и сотни симптомов говорят об этом росте импульса к знанию. Потенциально он столь значителен, что, не будь обнищания, не будь тысячи рогаток, ставимых властью на пути к знанию, не будь самой власти, служащей огромным препятствием к просвещению, в пять-шесть лет можно было бы сделать очень много - при умном руководительстве и средствах можно было бы значительно наверстать потерянное и догнать народы, ушедшие далеко вперед... Но увы!.. Этих условий нет, и потому приходится двигаться шагом.

В результате пережитых событий значительно расширился и умственный кругозор народных масс. Они стали интересоваться многим, что раньше их не интересовало. Они поняли что "от жизни не уйдешь", что "в свою конуру не спрячешься", что многие явления "задевают" самым резким образом... "Революция", "социализм", "коммунизм", "государственное целое", "права человека", "судебные гарантии", "церковь и вера", "концессии и займы", "собственность", "устройство государства", "Генуя", "Гаага", "капитал" и т. д., и т. д., т. е. тысячи кардинальных вопросов политического и социального бытия касались и касаются массы самым прямым образом, решение их испытано и испытывается на своих "боках", польза или вред - также. Мудрено ли поэтому, что массы познакомились со всем, вольно или невольно не могли не интересоваться ими, не обсуждать и не думать над ними, не научиться многому. Естественно, что социально-политический их уровень поднялся... Теперь с крестьянином вы можете говорить о многом, иногда о довольно специальных вопросах (валюта, концессии и т. д.). Он вас понимает. Больше того, на опыте, своей шкурой испытав пользу или вред ряда решений, он во многих случаях даст вам в простых словах совершенно правильное решение и прогноз, часто более правильный, чем "книжные" мудрствования оторванного от реальности интеллигента.

(Горький в своей постыдной, нечестной книге вопреки себе подтверждает это (88*). "Пользы нам от фокусов этих нет, а расход большой людьми и деньгами. Мне подковы надо, топор, гвоздей, а вы тут на улицах памятники ставите, - баловство это. Ребятишек одеть не во что, а у вас везде флаги болтаются", - говорит у него мужик... Разве он не прав перед интеллигентом Горьким? Разве он не прав и в следующем: "Если бы революцию мы сами делали - давно бы на земле тихо стало и порядок был бы"... Да если бы было поменьше "вождей", т. е. антропоидов, оторванных от жизни, перед которыми так лебезит Горький, ужасы революции были бы действительно более скромными.

Кстати, Горький, оплевавший теперь русское крестьянство, делал это и раньше. Тем необъяснимее для меня и для других бывших на обеде в честь Уэллса была его реплика, прервавшая мою речь, пытавшуюся хоть немного открыть Уэллсу глаза на роль наших "вождей" революции и на их мерзости (89*). "Во имя уважения к русскому народу такие речи здесь неуместны", - прервал меня Горький. До сих пор не понимаю, что это значило. Очередное лицемерие просто или лицемерие для спасения репутации "вождей" и втирания очков Уэллсу? Был бы рад получить ответ от г. Горького.)

Словом, в этом отношении мужик вырос. Теперь его не проведешь, как раньше, "хорошими словами". Во многом он теперь отлично разбирается и многое понимает.

В связи с этим он вырос и в других отношениях, в частности в понимании зависимости своей судьбы от судьбы целого. Психология "моя хата с краю", "мы пензенские, и до нас не доберутся" теперь едва ли возможна. Невозможной поэтому становится и та безучастность к судьбе государства, общества и народа, которая резко выявлялась в недавнем прошлом... Раньше это вызвалось наличием "хозяина-начальства". Последнее само отстраняло население от активного участия в политико-социальных делах и обрекало его на пассивную роль. И население, привыкшее жить под опекой "попечительного начальства", предоставляло дело его усмотрению.

Теперь "хозяина" нет... Существующие "хозяева" за таковых не считаются. Это просто налетчики, временно орудующие до прихода настоящей власти. Ждать от них порядка - пустое дело. Приходится самим заботиться об этом и думать крепко-накрепко "государеву думу"... Как избыть беду? Как снова наладить жизнь? Какой порядок навести? Какой строй учредить? Кого выбрать в государственные люди?

Словом, сама историческая обстановка повелительно возбуждает самостоятельность населения, его инициативу, активность, сознание...

С другой стороны, те же события научили сдерживать групповой и классовый эгоизм, беспардонную и бесшабашную активность. Горький опыт научил крестьянство (о других слоях не говорю, ибо они разрушены), что безграничное преследование узкоклассовых интересов в конце концов не только вредит целому, но и интересам этих классов, что на одной диктатуре пролетариата или крестьянства не выедешь, что не они только "соль земли", не одни они "трудящийся народ", но столь же полезную работу выполняют и другие классы, вплоть до "эксплуататоров-буржуев". Изменился и самый взгляд на последних. В значительной мере понято теперь, что "капиталист" не только и не столько "эксплуататор", сколько организатор хозяйства. Название "буржуй" в сильной мере потеряло свою одиозность. "Без буржуя не проживешь" - так формулируется народом эта мысль... Пропала или сильно ослабла и мистическая вера в полезность бесшабашного творчества, производимого без знания руками рабочих и крестьян. "Семь раз отмеряй и однажды отрежь", "мало ли что он рабочий, да коли он ни черта не смыслит, какой толк из его работы", "надо делать с сознанием, надо иметь сноровку", "дело мастера боится" - так выражается эта мысль.

Резкие изменения произошли и в психике "интеллигенции". Я думаю, что история старой - типичной - русской интеллигенции кончилась. На место ее приходит новая, с новым психическим укладом. Она будет, и отчасти уже есть, более деловой и более знающей, чем старая интеллигенция. Она будет менее романтической и менее идеалистической, но более полезной объективно; при всем богатстве идеализма старой интеллигенции, при ее невежестве и романтизме, толку было не очень много. "Много было хороших слов, много героических поступков, но мало было объективно полезных дел. Большая часть энергии гибла зря, а нередко из героизма получался объективный вред". Новая интеллигенция рождается более прозаической. Не будет задаваться "несбыточными мечтами", реже в ней будут подвижничество и самопожертвование, но она будет лучшим "спецом", раз, и свои специальные обязанности будет выполнять серьезнее, два. Изменилось ее положение и в третьем отношении. "Кающийся дворянин" давно исчез; в революции исчез и "буржуа", или обеспеченный представитель либеральной профессии, чувствовавший все же какую-то вину перед народом, какую-то неловкость за свою обеспеченность. Не стало больше обычного деления на "интеллигента", "обязанного перед народом", и опекаемого "меньшего брата", которого надо "просвещать", "учить", ставить на путь истины, который идеален сам по себе, но погибает в невежестве-эксплуатации. Этот взгляд на "меньшого брата" сверху вниз, эта романтически-сентиментальная концепция сожжена революцией безвозвратно. Она теперь чужда и народу, и интеллигенции. Складывающиеся отношения менее сентиментальны, но более здоровы. "Никакой вины у меня перед тобой нет, ни в чем я не грешен и не в чем мне каяться. Я такой же, как ты. Ты делаешь одно дело, я другое. Мы может друг другу быть полезными. Я обязан делать одно дело, ты - другое. Если каждый из нас будет делать свое дело по-настоящему, - все отлично. Если нет, - плохо и неизвинительно ни для тебя, ни для меня" - такова приблизительно эта новая платформа отношений в схематическом виде. Старый романтически-сентиментальный и в то же время аристократический по природе подход интеллигенции к народу и раньше был довольно нелеп. Теперь он психологически невозможен. Романтизм, сентиментализм и жертвенность сдуты революцией с психологии интеллигента. Не нужны они и народу. "Ты мне лясы-то не точи, а говори дело", - вот что скажет он любому врачу, инженеру, технику, если они свое дело не будут делать, а будут заниматься "высокой политикой". Такая картина выясняется уже и теперь. Молодежь идет гл. обр. в специальные учебные заведения и меньше - в общие, в гуманитарные. Она стремится быть прежде всего "практиком". Далее, о каком "покаянии" и "ответственности перед народом" может идти речь у этой молодежи, выходящей гл. обр. из этого народа, знающей его быт, жизнь и нравы. Психология "виновных" и "кающихся" ей органически чужда.

Короче, интеллигенция будет более "мещанской", "более прозаической", но более деловой и социально полезной.

Я лично (horribile dicty (90*), опять) всецело приветствую такой уклон. Приветствую потому, что западноевропейское "мещанство" считаю более культурным явлением, чем нашу "интеллигентность" марков волоховых, "трех сестер" Чехова, "героических натур" Тургенева, "лишних людей" нашей литературы, "вождей" и "сверхчеловеков" революции и "интеллигентность" многих и многих маниловых, ноздревых и чичиковых от культуры. Былой культ нашего "антимещанства" был в значительной мере проявлением нашей некультурности, безграмотности и псевдосознательности. Хорошо им было баловаться, нашим пресыщенным ницшеанцам, чайльдгарольдам, студенческой богеме и всевозможным "эстетам" и intellectueles...

Нам не до того... Нам жить надо, и "с жиру беситься не приходится".

Так же смотрю я и на "утилитарно-практический уклон" новой интеллигенции. Буду рад, если она "американизируется", приобретет практичность американцев и их "мещанство", с другой стороны, напротив, меньше будет заниматься стихокропательством, "выработкой миросозерцания" (масса интеллигентов всю жизнь этим занималась и умирала, так и не выработав "миросозерцания", а текущие дела делала скверно), пустым "философствованием", балетом, театром ("ах, Художественный театр!"), музыкой ("ах, Скрябин, божественно!"), выставками картин, футуризмом и тысячами "измов" (91*). Спецы по призванию будут это дело делать. Дилетанты же не станут зря тратить энергии. У нас нет хлеба, мы вымираем, а потому нам сейчас не до "пирожных". Конечно, "не о хлебе едином жив будет человек", но... не без хлеба. Будет хлеб, будет и остальное. Сытая "мещанская" Европа создала духовных ценностей не меньше, а больше нас. Не впадайте в самообман и смешную гордость... евразийцев! (92*) Все это "парадоксы", но... русло жизни поворачивает именно к этим "парадоксам". И отлично...

Рядом с этими формальными изменениями произошли изменения идеологии и по существу. Главнейшие из них таковы.

Появилось сильнейшее чувство (и сознание) национализма. Таков реальный плод усиленной прививки "интернационализма". Ответом на тысячи попыток вытравить национальную культуру, национальное сознание, национальный лик, традиции и быт; ответом на усиленную пропаганду интернациональных идей; реакцией на бесчисленные оскорбления национального достоинства и ценностей, чинившиеся гг. "интернационалистами"; защищательной мерой против опасности гибели народа и государства и перехода из главных актеров истории на роль безликих статистов; ответом на засилие иностранцев и инородцев в революционной русской жизни; ответом на эксплуатацию русского народа этими "интернациональными подонками всех стран", - вот чем является современный рост национального сознания.

Дата добавления: 2015-05-06