Тайная жизнь растений 3 страница

И то самое дерево, стиракс, здесь. Я сразу увидел его и понял, что это именно оно, и что раньше мне никогда не приходилось видеть такие деревья. Оно и вправду впечатляло. Рассказывая о растении, брат ни чуточки не переборщил. Признаться, до сих пор я не очень‑то верил ему. Я считал, что чувства и переживания прошлой ночи лишили его способности объективно оценивать реальность. Но стиракс, который был передо мной, самим своим видом доказывал обратное. Все было в точности так, как говорил брат. Растение напоминало стройное и нежное обнаженное девичье тело. Как девушка нежными тонкими руками обнимает любимого, так ветви стиракса, будто в чувственном порыве, обвивали ствол сосны. А копнуть землю – что там? Наверно, корни стиракса еще откровеннее, с еще большей страстью опутали сосну – трудно было поверить, что такое дерево и впрямь выросло здесь. У меня на душе было неспокойно как бывает, когда горячо пытаешься убедить себя, что предсказанного несчастья не случится, но пророчество сбывается.

– Стиракс! – воззвал я к дереву, как к божеству.

Не могу сказать точно, когда я подумал о фотографии, может быть, как раз в тот момент. Или раньше, и это помогло мне пройти всю тропинку до конца. Я колебался. Я не был уверен, что у меня хватит храбрости заговорить об этом с братом. Однако уже давно в его поведении не было заметно никаких признаков надвигающегося приступа, так что в тот же день после обеда я заперся в комнате, чтобы основательно поразмыслить обо всем. Ничего стоящего в голову не приходило. Никаких гарантий, что брат примет мои слова без агрессии. Тем не менее, после непродолжительного раздумья я начал склоняться к мысли, что раз уж я вступил на этот путь и взял на себя заботу о брате, придется быть терпеливым.

Вечером, прежде чем завести разговор о фотографии, я рассказал брату о том, что днем дошел до самого конца тропинки и видел дремучий лес, утопающий в тишине и полумраке, и стиракс, обвившийся вокруг сосны. Брат молчал. Ничего странного – я не стал на этом сосредотачиваться. Вместо этого я в красках расписал ему, что все было в точности так, как он говорил, – волшебно, а потом прибавил, что я сразу же узнал стиракс, как только увидел. Брат как будто невзначай ответил, что плоды стиракса обладают наркотическим действием:

– Раньше их бросали в воду как приманку для ловли рыб.

Я пропустил его слова мимо ушей и решился, наконец, сказать то, что вертелось на языке.

– Тебе не хочется фотографировать, когда видишь такое? Может, тебе опять начать? Попробуй, а?

Брат не отвечал и не смотрел на меня.

Он бросил фотографировать, потому что разуверился в своем деле. А, может быть, правильнее будет сказать, что он был наказан за стремление говорить правду, и теперь чувствовал себя преданным, будто получил нож в спину от собственного создания.

Занятие фотографией не было для него ни хобби, ни искусством. Он воспринимал это как объективную истину, как доказательство подлинности настоящей эпохи. Фотография – самый честный взгляд на происходящие события. Что попадает в поле зрения одного человека, не видится другим, то, о чем расскажет один, совершенно по‑другому будет воспринято остальными – субъективность нельзя сбрасывать со счетов. Никто не может быть абсолютно беспристрастным. Любой рассказ отражает взгляд и жизненную позицию рассказчика. Фотограф выражает свои мысли, выбирая ракурс и точку съемки. И тут огромную роль играют те моральные принципы, которые формируют его взгляд и восприятие. Честность и порядочность должны определять ракурс и точку съемки. Для моего брата это было законом, поэтому он упорно не хотел рассматривать фотографию, как искусство. Сколько я знал брата, он не претендовал на то, чтобы называться художником.

Никогда не забуду. Брат всегда был на улице в ту удушливую пору, когда каждый день воздух Сеула заполнялся молочно‑белым слезоточивым газом, и на улицах города стояли демонстрации. Он прилежно щелкал затвором фотоаппарата, шмыгая носом и утирая слезящиеся глаза. Вооруженные отряды полиции, теснящие забастовщиков с помощью дубинок и ядовитого газа, демонстранты, бросающие бутылки с зажигательной смесью в полицейские щиты, перекошенные лица людей, бегущих к подземному переходу, чтобы спастись от очередной порции газа, – вот что было на его фотографиях. Разорванная рубашка студента, схваченного за грудки полицейским; бойцы отряда особого назначения, дремлющие, опершись в изнеможении на стенки пассажирского автобуса; валяющиеся тут же, рядом с ними, как ненужное барахло, винтовки; груды камней, собранные девушками‑студентками, чтобы преградить путь демонстрантам. Брат без конца покупал пленку, фотографировал и проявлял снимки.

Они все находились у него в комнате, можно было не выходить из дома – достаточно было зайти к нему, посмотреть фотографии, чтобы иметь четкое представление о том, что творится на улицах. Все было точнее и достовернее, чем в газетах. Снимки рассказывали о происходящем пронзительнее и четче, чем газетные тексты. Наверно, с тех пор у меня появилась манера не особенно внимательно читать газеты.

От некоторых фотографий мурашки бежали по коже, другие снимки были грустными, третьи – страшными. Но все они отражали одно и то же. Из последних сил сдерживаемая ярость, ненависть, отчаяние. Кажется, я понимал, что подразумевает брат, когда говорит о своем стремлении к правдивости, я признавал, что выбор точки съемки и ракурса должен быть в высшей степени честным и нравственным, и соглашался с ним в том, что нельзя делать снимок ради снимка и любованием убивать его значимость.

Я понимал, что фотография для него – это летопись событий и не только. Фотографии были его оружием. Потому что повествовали о происходящем. Фотографирование было для него не хобби и не искусством, а родом борьбы. Его призванием. Без преувеличения. Иногда его работы попадали в газеты: в плохом качестве, отпечатанные кое‑как, его снимки появлялись перед читателями. Он, преданный делу, как своему жизненному долгу, педантично нумеровал каждую фотографию, отмечал время и место съемки. Причем, это касалось не только опубликованных снимков, но и его личных. Под каждым кадром стояла краткая подпись. Например: «14 июня, перед станцией метро Кванхвамун, демонстранты бегут в подземный переход, полиция пускает слезоточивый газ в переходе».

Стол брата был весь завален фотоальбомами, в некоторые он поместил фотографии тех самых событий. Брат был со мной не особенно разговорчив, он не любил, чтобы входили к нему в комнату, но не противился, если я смотрел его альбомы. В особых случаях он даже доставал некоторые фотографии и довольно долго объяснял мне что‑то. Его снимки сами по себе достаточно рассказывали, но иногда он, похоже, чувствовал необходимость прибавить еще кое что от себя. В такие моменты я весь превращался в слух. Меня необыкновенно волновало, что он так по‑дружески говорит со мной. Сердце екало от счастья при одной мысли о том, что брат признает меня равным себе. Однако он не всегда так со мной обращался. Обычно он меня просто игнорировал, и я вспоминал, какая между нами пропасть.

Можно называть такие случаи решающими, можно фатальными, но однажды появился человек, который встал между мной и братом. Хотя брату, наверно, не понравились бы эти слова. По его мнению, это я был третьим лишним. И тут не поспоришь. Если вспомнить как все было, брат был абсолютно прав.

Ее звали Сунми. У нее была стрижка «боб», ни грамма косметики на лице, она носила светлые футболки, которые подчеркивали белизну ее кожи, а когда она улыбалась, казалось, что тебе светит юное весеннее солнышко, и в уголках ее глаз собирались бесчисленные морщинки; она была девушкой моего брата и хорошо пела.

И это не просто слова. Она часто пела для брата. Я страдал от ревности и зависти, слыша ее голос, льющийся из его комнаты. Он любил, когда она пела… И мне невероятно нравилось, как она пела для него. У брата было несколько кассет с записями ее песен. Одну из них я забрал себе. Ту, где Сунми поет песню, подыгрывая себе на гитаре. Некоторые записи они делали в комнате брата, иногда она приносила ему уже готовые кассеты. Она писала стихи и музыку. Ту песню, что была у меня, я слушал так часто, что помню ее от начала до конца, она называется «Сделай фото души моей, мастер». Сунми, вне всякого сомнения, посвятила эту мелодию брату. Если он был дома, то всегда слушал ее кассеты. А когда он уходил, их слушал я. По нашему дому постоянно струился звук ее голоса.

Не знаю, когда это случилось. Когда в моей душе вспыхнул огонь любви к ней.

Я вернулся после своего первого побега из дома, и родители перестали ругать меня за плохую учебу. Они понимали, что подготовка к вступительным экзаменам в том самом учебном заведении, которое напоминало скорее тюрьму, стала для меня сущим адом, в котором я не мог находиться, и теперь они боялись, как бы их непутевый сынок вновь не удрал из дома. Отец всегда был не особенно разговорчив, но в тот период даже мама обращалась со мной крайне осторожно. Брату было все равно, он постоянно пропадал где‑то с фотоаппаратом. Даже когда я вернулся домой, прошатавшись целый месяц, он ничего не сказал. Иногда мне казалось, что он вообще не заметил моего отсутствия.

На меня не давили, но именно тогда я остро осознал свое нестабильное положение. Вместе с потрясающим чувством безграничной уверенности в том, что я все знаю о жизни, – ведь я убегал из дома – пришло понимание, что учиться все‑таки нужно. Непривычно мне это было, однако я сел за книги и стал готовиться к поступлению в университет.

Вот когда все началось. Был последний день апреля, в воздухе кружились лепестки цветущих вишен, и я впервые увидел ее. Я случайно оказался тем человеком, который открыл ей, когда она позвонила в дверь. Стрижка «боб», ни грамма косметики на лице, потертые джинсы, белая футболка. Поздоровавшись, она улыбнулась, и мне показалось, что в прихожую полился свет. Я пробормотал что‑то вроде «Кого вам?» или «Что вы хотели?» Вместо ответа один за другим посыпались вопросы: не брат ли я такого‑то (она назвала имя брата), дома ли он. Я не был уверен и честно сказал, что не знаю. Она шутливо переспросила, как это может быть, что я не знаю, дома или нет мой брат. Я чувствовал себя, как будто получил нагоняй, но не могу сказать, что мне это было неприятно. Усмехаясь, она сказала:

– Он наверняка возится с фотографиями. Пойду посмотрю. – И прошла мимо меня в его комнату. У нее была бодрая, веселая походка. Так мы встретились в первый раз.

Не знаю, сразу ли меня к ней потянуло. Не могу ничего утверждать. Одно я знаю точно: в ту самую минуту, как я увидел ее, я почувствовал, что мы будем, самое малое, тесно связаны с ней всю жизнь. Было слишком очевидно, что это девушка брата. И я никак не ожидал, что совсем скоро мне придется признавать это с болью. Может быть, дело было в ее песнях. Эти мелодии завладели моей душой, потрясли ее, все внутри меня перевернулось, и я потерял способность мыслить здраво.

Однажды я услышал голос брата, доносившийся из его комнаты – он просил ее спеть.

– Спой для меня, – говорил он ей.

Затаив дыхание, я навострил уши. Она захихикала, как маленькая девочка от щекотки. «Может, он, и правда, пощекотал ее», – подумалось мне.

– Ладно, спою, спою, – проговорила она сквозь смех.

Я ждал, когда она запоет. Брат предложил ей что‑то тихо, как будто зная, что я подслушиваю. Ее ответ, в отличие от его слов, я расслышал.

– А как же мне тогда петь? – спросила она. В ее голосе звучал смех, и было понятно, что ей не так уж не нравится его просьба.

– Тсс! – шикнул он, прервав ее громкое отчетливое высказывание.

Она сразу затихла, но еще долго из комнаты доносился их смех.

Зря я тогда не отошел от его двери. И дело тут было не только в любопытстве. Я от всего сердца желал, чтобы она запела, и желание это было вполне осознанным. Мне кажется, что я хотел этого даже сильнее, чем брат. Когда я представлял себе, как девушка поет для того, кого любит, только для него одного, мое сердце начинало учащенно биться. Как это красиво и романтично! Я себя не помнил от восторга. Как я мог уйти?

Немного погодя она запела. Знакомая мелодия, красивый голос. Не знаю почему, но именно тогда ревность впервые обожгла мою душу. Ревность? С чего бы это? Разве я имею право кого‑то ревновать? Но я ничего не мог поделать с собой, я сгорал от ревности. Стоило мне представить себе, что перед ней на месте брата сижу я, как у меня мурашки бежали по спине.

С этого дня я заболел. Заболел любовью. Когда она заходила в комнату к брату и оттуда доносились их разговоры и смех, когда я слышал, как она поет для него, подыгрывая себе на гитаре, мне казалось, я могу сойти с ума; где уж тут сидеть за книжками – я бродил туда‑сюда мимо его двери.

В конце концов, она поселилась в моих снах. Я грезил, что мое заветное желание исполнилось, и она поет только для одного слушателя – для меня. Поет завораживающе красивую песню. Я целовал ее гитару. Она была теплой и нежной, как живая. Мелодии были руками Сунми и обнимали меня, звуки гитары были ее губами и касались моих губ. Мне снилось, что я нахожусь внутри гитары. Там так, как и должно быть – темно и уютно. Я попадаю туда через лабиринт, оказываюсь в пещере, которая по размеру и форме точно соответствует пропорциям моего тела, она будто специально создана для меня. Мне там удобно и спокойно, как в детстве. Эти мечты и сны до предела разжигали мою молодую плоть.

С каждым днем мы с братом все больше отдалялись друг от друга. Моя неприязнь к нему росла одновременно с любовью к Сунми. Я был одержим своими чувствами, думая, что любовь мужчины к женщине не может быть ошибкой. Все стремятся к любви, ею можно гордиться. Кто бы ни был предметом этой любви. Тогда мне казалось, что в любви все равны. Но ни одна любовь не существует в вакууме. В каждой любовной истории бывают встреча, признание и расставание. Каждая любовь отличается от другой обстоятельствами, в которых она развивается. В этом уникальность каждого романа. Тогда я не осознавал этого. Я намеренно закрывал на это глаза. Как обычно бывает, одержимость чувством не давала мне увидеть правду и создавала для меня собственные истины.

Я задавался вопросами, может ли моя любовь быть ошибкой и что мешает ей проявиться в полную силу. Я спрашивал сам себя и сам же отвечал. Помехой было существование моего брата. Меня не интересовало, почему из всех женщин на свете я выбрал именно его девушку. Я спрашивал: почему между мной и моей любовью была преграда в его лице? Все мысли на эту тему исходили от меня, сосредотачивались на мне и оставались внутри меня. В начале был я. До меня ничего не существовало. До моей любви не было и не должно было быть никакой другой любви. А то, что было, не могло быть правдой. А если другая любовь была неправдой, то и доказать ее существование было невозможно. До моей любви не было и не должно было быть любви брата. А если она и была, то это невозможно было доказать. А если возможно, то дело принимало слишком серьезный оборот. Это становилось опасно. Да, это так. Моя любовь была серьезной и опасной любовью.

Когда брата не было дома, я прокрался в его комнату. Я вторгся на территорию соперника, чтобы найти улики (я и сам толком не понимал, какие), мое сердце билось, а лицо горело. Я не был уверен, что мне удастся обнаружить свидетельства, которые полностью изменят ситуацию, но с пустыми руками мне уйти не пришлось.

Как только я открыл дверь в комнату, я почувствовал: то, что я ищу – здесь, у меня закружилась голова. На секунду помутилось в глазах, и я, кажется, приложил руку ко лбу. Я почувствовал сбивающий с ног аромат, незаметно ставший частью меня самого запах – ее запах, запах Сунми. Комната брата пахнет Сунми. Здесь нет запаха брата (да какой у него там запах, я и не помню), здесь ее запах. Это было ошеломляюще и грустно. Они так тесно связаны, так близки. Я чувствовал невыносимую ревность к брату, которому принадлежал даже ее запах; в ярости я копался в его вещах. Из кучи фотографий, которые еще не были разобраны, выпало фото Сунми. Увидев ясную улыбку Сунми в окружении цветущих вишен, я, ни секунды не сомневаясь, схватил фотографию, как будто пришел сюда ради этого снимка. Когда я обнаружил рядом кассету с надписью «Ухёну от Сунми», думал, что у меня разорвется сердце. Взяв еще и кассету, я вышел из комнаты. Фотография опустилась на дно ящика моего письменного стола, а кассету я поставил в плеер. С этой минуты я не вынимал ее оттуда и сидел за учебниками, надев наушники, в которых играла песня Сунми, посвященная брату. Я открывал ящик и подолгу смотрел на ее лицо на фотографии.

Брат заметил неладное на следующий день. Удивленно склонив набок голову, он спросил, не заходил ли я случайно в его комнату. Я с невинным видом ответил, что ничего такого не было.

– Странно, куда же делось?..

Брат обшарил весь письменный стол, заглянул во все ящики. Потом стал искать в коридоре, в кухне, в гостиной. Я знал, что он ищет – фотографию Сунми и кассету. Но всем своим видом давая понять, что мне, якобы, ничего неизвестно, я надел наушники. Ее песня ласкала мой слух. И не только звук ее голоса был сладок для меня. Сюда примешивалось удовольствие от того, что я слушаю ее песню прямо у него под носом, а он не подозревает об этом. Больше всего я наслаждался чувством удовлетворения. Ведь в те минуты все было так, будто я отобрал Сунми у брата.

С того дня брат, уходя из дома, стал запирать комнату, открыто демонстрируя мне свое недоверие. Но в доме была запасная связка ключей от всех дверей, так что он зря старался. Я мог заходить в его комнату, когда мне вздумается, вдыхать запах Сунми, находить среди его вещей следы ее пребывания.

Однако я приходил в его комнату не только за этим. Много времени я проводил там, разглядывая снимки, сделанные братом. Небо охваченного дымом города, струи слезоточивого газа на фоне небесной синевы, потасовка стенка на стенку, перекошенные лица, взмывающие вверх дубинки, флаги в руках, искривленные губы, выкрикивающие лозунги – вот что я рассматривал подолгу. Эти фотографии показали мне, что происходит на улицах моего города. Помогли мне осознать, в каком мире мы живем.

Я не задавался вопросом, почему он снимает все это. Меня больше интересовало то, почему он не фотографирует ее. Среди снимков не было ни одного, на котором была бы Сунми. Может быть, и тот, что я украл, сделан не братом. Странно, ведь так естественно сфотографировать любимую девушку на фоне живописного пейзажа. Даже учитывая все его теории насчет честности фотографа и профессионального чувства долга. Нет, я этого не понимал. И как она могла влюбиться в такого парня? При одной мысли о Сунми мне становилось больно.

Как бы то ни было, она подарила ему еще одну кассету. Я удостоверился в этом лично в его комнате. У меня мелькнула мысль забрать у него магнитофон, но не хотелось так явно привлекать внимание, и я сдержался. Однако я вышел оттуда не с пустыми руками. Затаив дыхание, я унес с собой записи всех ее новых песен.

Пленка прокрутилась до середины, и зазвучал их смех – это была запись их шутливого разговора у брата в комнате. Она спела пару песен, а потом они начали болтать, и все это записалось на магнитофон.

– Красавица ты моя, – говорил он.

– А ты мое чудовище, – хихикала она в ответ.

– Спой мне ту песню, «Сделай фото души моей, мастер», – говорил брат.

– Ой, я как раз собиралась спеть эту, про мастера, – отвечала Сунми. – За дверью никого нет? – спрашивала она.

– Не волнуйся, мама еще не вернулась, отец ушел прогуляться, а этот чудик все равно в своей комнате занимается, – отвечал он.

Помолчав немного, она вдруг спросила:

– А что с твоим братом?

– В смысле? – переспросил он.

– Ну, во всех смыслах, – коротко ответила она.

– Хм, не знаю, о чем ты… в общем, можешь не волноваться из‑за него, – говорил брат.

– А все‑таки немного переживаю. – В голосе Сунми послышался смех.

– С чего бы? – неожиданно серьезно спросил брат.

– Странно, но я не могу точно сказать, просто какое‑то… подозрение… может, это из‑за его взгляда? – Слова Сунми заставили мое сердце биться чаще.

– Взгляда? – в вопросе брата чувствовалось беспокойство и настороженность. Он как будто доискивался чего‑то. Как будто задавал вопросы сам себе.

«Взгляд?» – спросил себя я. О чем это она? Неужели она что‑то читает в моих глазах? А ведь ей есть что прочесть в них. Если мой взгляд ее беспокоит, понимает ли она, почему, понимает ли, что у меня на душе?

– Когда он на меня смотрит, мне кажется, что в его глазах есть что‑то такое… Я слишком подозрительная, да? Не знаю… – Сунми не договорила, она как будто что‑то чувствовала, но то ли не могла понять, что именно, то ли стеснялась произнести вслух то, о чем смутно догадывалась.

– Странно как‑то, – услышал я голос брата.

– Да нет, я вообще зря начала этот разговор. Я спою. «Сделай фото души моей, мастер». Споешь со мной?

Сунми ударила по струнам.

– Не глядя можешь играть? – голос брата утонул в звуках мелодии.

И началась песня.

Вот моя душа, для тебя слепила ее.

Так давно она ждет лишь тебя –

Долго ли ждать еще будет сердце мое?

Неужели не взглянешь хоть раз?

Пока душа не растаяла,

Пока не сгорела дотла, как свеча,

Сделай фото души моей, мастер.

Пока она, как огонь, горяча.

С тех пор заходить к брату в комнату стало для меня обычным делом. Хоть я и пытался сдерживаться (я вовсе не считал свои поступки хорошими), искушение было слишком велико, чтобы с ним бороться. Как часто я будто невольно поднимался со стула, невольно брал связку ключей и шел в его комнату. Почти каждый день я открывал его дверь. Я ложился в его комнате, где витал тонкий аромат, принадлежавший ей, и слушал ее пение. В эти минуты мое сердце то стучало яростно, как стучат копыта лошадей во время забега на скачках, то становилось спокойным, как глубокое озеро в безветренный день. Сердце билось от волнения, от приступов нелепой ревности, но те моменты, когда я успокаивался, были гораздо опаснее. В комнате было так тихо, будто она была заполнена водой, я не мог противиться этой усыпляющей тишине. И случилось самое плохое.

Меня разбудил брат. Я представлял себе раньше, как это случится, но в реальности все было совсем не так, как я предполагал. Проснувшись от пинка, я не сразу сообразил, что происходит. Мне понадобилось некоторое время, чтобы прийти в себя и осознать ситуацию. Однако через несколько секунд я понял, где лежу и кто этот человек, с перекошенным лицом смотревший на меня. Последнее, о чем я подумал – пения Сунми больше не было слышно.

В растерянности я вскочил на ноги, но тут же снова упал от удара ногой.

– Какого лешего ты делаешь у меня в комнате, сукин сын?

Брат был в бешенстве. Но его реакция казалось мне такой естественной и уместной, что я скрючился на полу, даже не пытаясь сопротивляться. Брат, видимо, тоже осознавая свое право на гнев, продолжал пинать меня ногами.

– Я так и думал, я подозревал. Вернусь домой – а тут явно кто‑то побывал. И вещи пропадали. Если не ты, подонок, то кто мог это делать? Какого черта? Я не шучу, понял? Занимайся своими делами! Что ты тут делал, я тебя спрашиваю?

Брат говорил быстро и грубо. Он не давал мне возможности ответить. И я был благодарен ему за это, потому что сказать мне было нечего. И – нет худа без добра – он пришел без Сунми. Одна мысль о том, что он мог войти сюда с ней, приводила меня в ужас. Ведь она могла стать свидетельницей того, что брат бьет меня, как собаку. У нас дома на меня обращали так мало внимания, что я и вправду жил как собака, но от этого мне становилось еще хуже – когда я думал, что она могла все это увидеть.

Не знаю точно, когда брат начал догадываться о моей любви к Сунми. И, может быть, в тот день, когда он поколотил меня, он получил что‑то вроде доказательства своим подозрениям. В словах «занимайся своими делами» явственно читалась угроза. Я отлично понимал, что он не мог говорить со мной открыто. Признать мои особые чувства к Сунми – значит, вступить в состязание за нее, а это сильно уязвляло гордость брата. Само собой, он ни за что не хотел вслух признаться в этом.

Как бы то ни было, пинки, которыми он угостил меня в тот день, не поколебали моей уверенности. Наоборот, я влип еще больше, чем раньше. Брат допустил ошибку. Тот случай обнаружил чувства, которые я прятал в самом темном уголке души – я понял, что не выдержу, если не выплесну их наружу. Я стал думать, что должен показать свою любовь к Сунми. Странная слепая одержимость одной‑единственной мыслью неведомым образом придала мне огромную уверенность в себе. Я так любил ее, и ведь она тоже могла полюбить меня – я был в плену собственных иллюзий и страстей.

Движимый такими чувствами, я нашел ее дом. Было воскресенье. Говорили, что в тот день в центре города собралась огромная демонстрация. Все левые партии сконцентрировались там, выступая за отставку правительства. Брат ушел рано утром, захватив фотоаппарат. Никаких сомнений и быть не могло – он в центре.

Я доехал на автобусе до окраины города и пошел искать место, где жила Сунми. Никогда раньше не бывал в этом районе. Ее адрес я прочел на почтовом конверте. Естественно, это было письмо брату от нее. Как‑то я стащил письмо и, с трудом удерживаясь от соблазна прочитать, что в нем было, переписал адрес с конверта в записную книжку. По‑моему, тогда я даже хотел сам написать ей письмо.

Ее квартиру было легко найти – она жила в большой многоэтажке. На мой звонок в домофон ответила женщина, как стало понятно позже, ее мама, которая, не скрывая своего удивления, пыталась выяснить, что за неизвестный ей молодой человек интересуется Сунми. Она сказала, что точно не знает, куда ушла Сунми, – наверно, в библиотеку – и что не знает, когда Сунми появится; я показался ей подозрительным, хотя она разговаривала со мной очень вежливо. Я ответил, что подожду около дома, она снова повторила, что не знает, когда придет Сунми. «Не имеет значения», – сказал я, желая продемонстрировать свое твердое намерение дождаться ее. Время шло; я то гулял туда‑сюда по двору, то садился на скамейку и наблюдал за играющими детьми. Каждый час я звонил к ней в квартиру, чтобы проверить, не пришла ли она. Когда уже должно было стемнеть, я уселся ждать перед ее подъездом.

Около девяти вечера я очередной раз набрал номер их квартиры – женщина, которая по моим предположениям была матерью Сунми, удивленно спросила, неужели я еще не ушел. В ее голосе звучало беспокойство, но тогда я ни на что не обращал внимания. Я не догадывался из‑за чего она нервничает и в чем может меня подозревать. Осторожно, будто просила о чем‑то очень деликатном, она сказала, чтобы я приходил в следующий раз, потому что сегодня уже поздно. Я снова ответил, что все в порядке. Я не предполагал, что мои слова только еще больше взволнуют ее. Я вообще не думал, что мог испугать ее. Наверно, это было естественно – я был ослеплен страстью, у меня и в мыслях не было, что мои чувства могут восприниматься окружающими как угроза. Моя одержимость, наверно, была опасна прежде всего для меня самого, ведь я был совершенно не способен оценить, как мои действия выглядели со стороны.

Было около десяти вечера, когда меня, сидевшего на лестнице перед ее домом, кто‑то тряхнул за плечи. Я был погружен в свои мысли и не спал, но в тот момент мне показалось, как будто я пробудился от сна.

– Это ты ищешь Сунми? – Высокий полный мужчина в костюме держал меня за плечи.

Я поднял голову, чтобы посмотреть на него, и меня охватил испуг. Я попытался подняться, но не смог. В его руке, лежащей на моем плече, чувствовалась сила. Он ничего не предпринимал, но я не мог пошевелиться. На душе у меня вдруг сделалось отвратительно.

– Это он? – повернулся к кому‑то мужчина.

Пожилая женщина, стоявшая у стеклянной двери в коридоре, кивнула головой. Она явно не хотела подходить к нам, будто боясь чего‑то.

– Ты кто такой? Зачем тебе Сунми? По шее давно не получал? – Он так впился в мое плечо, что, казалось, мог вдавить меня в землю, если бы захотел.

Я ответил, что мне просто очень нравится Сунми, и я пришел сказать ей о своей любви, – не знаю, как звучали эти слова со стороны, но, на мой взгляд, я говорил довольно уверенно.

– О, да тут любовь! – прокомментировал он с издевательской усмешкой.

Я не мог понять, как можно было насмехаться над моей искренностью, и не мог этого позволить.

– Над чем вы смеетесь? – запротестовал я.

– Разуй глаза, ты, хам малолетний! Да разве моя золовка может знаться с таким идиотом, как ты?

Оказалось, это муж сестры Сунми. Наверно, ее мать позвонила ему и попросила срочно приехать с работы, что он и сделал.

Но для меня все это не имело значения. Меня интересовала только Сунми, только ее слова, только ее мысли.

– Как бы ни так! Сунми знает меня, – закричал я.

«Она знает, что у меня на душе, знает о моей любви!» – кричал я про себя.

Больше того, мною все больше овладевала иллюзия, что и она любит меня. Просто я знаю о них с братом, поэтому она не может показать своих чувств, просто она скрывает свою любовь, чтобы брат или кто‑нибудь другой ни о чем не догадались, вот и все. Поэтому я должен первый сказать ей… Любовь! Страсть! Вот защита от косых взглядов!.. Я был в плену моих абсурдных мечтаний.

– Да что ты?

Дата добавления: 2015-05-06