Тайная жизнь растений 1 страница

Ли Сын У

Тайная жизнь растений

Ли Сын У

Я был полностью погружен в свои мысли, когда она спросила:

– Что смешного?

Проститутка с накрашенными блестящей помадой губами удивленно смотрела на меня. Особа в плотно обтягивающих фигуру шортах была не очень приветлива. «Разборчивый больно попался», – казалось, было написано на ее скривившемся лице. Однако ее настроение интересовало меня в последнюю очередь. Только пришло в голову, что помада ей совсем не идет, но я решил не ехать дальше.

Я сидел на водительском месте, глядя на проститутку в приоткрытое окно. Она наклонилась ко мне, демонстративно отклячивая зад. Правда, она зря старалась, потому что из машины я вряд ли мог его оценить. Зато у меня был шанс отлично разглядеть ее большую грудь под свободной майкой. Я открыто пялился на нее во время разговора. Мне показалось, она знала свои сильные стороны и специально наклонялась, чтобы я мог вволю полюбоваться ее сиськами, а если так, то не разочаровывать же ее. Я спросил, какого она роста, сколько ей лет, может ли она смыть косметику, потом потребовал, чтобы она повернулась спиной и отошла на несколько шагов. Дамочка отвечала, что ее рост сто шестьдесят сантиметров и что ей двадцать два года; с игривой улыбкой заметила, что не понимает, какого черта она должна смывать косметику, но раз у меня такие фантазии, нет причин мне отказывать; и что уважаемый клиент не кобылу выбирает, так что нечего со всех сторон ее осматривать, а просьбу отойти на несколько шагов она вообще проигнорировала.

Я тогда вспомнил сцену из одного фильма. Это было так нелепо в тот момент, что мне вдруг стало смешно. Губы сами скривились в улыбке.

Где я смотрел тот фильм? По‑моему, это был поздний сеанс в пригородном кинотеатре, где я время от времени ночевал, когда несколько лет назад ушел из дома. Фильм очень известного иранского режиссера. Потом я узнал его имя, от него веяло экзотикой – Аббас Киаростами. Я пришел в кинотеатр не ради фильма, и мне было все равно, что там происходит на экране. Слышал, правда, что кино «качественное», – ну что ж, пусть его смотрят «качественные» люди. Вон те, которые сидят в зале вместе со мной. Честно говоря, не понял я ажиотажа с этим фильмом, что там такого непревзойденного? Устроившись поудобнее в кресле, я пытался заснуть. Но в голове был целый ворох разных мыслей, которые приносит с собой ночь после насыщенного, полного треволнений дня. Заснуть никак не удавалось, и я долго смотрел на экран, не особенно, правда, сосредотачиваясь на событиях фильма.

Он не был ни захватывающим, ни страшным, ни смешным. Ни приключений, ни ужасов, ни шуток – мне кино показалось скучным. Хотя его вряд ли можно было отнести к разряду пресных, бездарных картин, которые не оставляют после себя никакого впечатления. Что‑то отпечаталось тогда в моем перегруженном беспорядочными мыслями сознании. Бог знает почему, это «что‑то» прочно обосновалось там и теперь вдруг всплыло в памяти в самое неподходящее время.

У героя фильма назойливый, упрямый взгляд, он едет на старой машине в поисках того, кто согласится похоронить его после задуманного им самоубийства.

«Ну, так что, будем или нет?» – Услышав раздраженный голос проститутки, я внезапно подумал, что похож на этого героя, и усмехнулся своим мыслям. Будто специально подражая ему, я медленно ехал и искал. Я так же, как и он, хотел найти кого‑то, кто поможет мне. Он, наверно, искал целый день. А, может быть, и несколько дней. Я, правда, искал не так долго. Когда я выезжал из дома, только начинало смеркаться, с тех пор прошло часа два. Около сорока минут назад я приехал на эту улицу. И до сих пор занимался тем, что медленно ездил туда‑сюда, разглядывая женщин, которые проходили мимо машины или стояли, прислонившись к уличным столбам, и разговаривал с ними.

Для меня было загадкой, почему герой фильма не выглядел подавленным. Он был так спокоен, так внимателен, как будто это не потенциальный самоубийца, а добросовестный служащий фирмы, который поглощен выполнением ответственного задания. Интересно, я тоже так выгляжу? Если посмотреть со стороны, я тоже похож на сотрудника какой‑нибудь компании, который честно делает свою работу?

Моя усмешка была единственным возможным ответом на эти вопросы. Где уж тут ответить, да и надо ли? Печалиться мне не о чем, правда, гордиться тоже нечем – надо сделать, что должно, вот и все. Моя собеседница не могла читать мысли, и я не считал нужным объяснять ей, что значила моя улыбка. Ни к чему было с ней откровенничать, да и вряд ли я мог бы сейчас внятно сформулировать то, что проносилось в моем мозгу.

– Как думаешь, что мне нужно? – с той же ухмылкой спросил я.

Совершенно сбитая с толку дамочка уставилась на меня. Любопытство на ее лице сменилось раздражением.

– Будем или нет? – в третий раз спросила она.

Будем или нет? Это был ее вопрос. Она настойчиво добивалась от меня ответа, как будто это был единственно возможный выбор, как будто кроме этих двух вариантов не существовало никаких других. Если не брать во внимание небольшую кучку софистов, излюбленным делом которых было все усложнять, можно сказать, что для огромного большинства людей все в мире крайне просто и ясно. Гамлет был виртуозом простоты, правда, это далось ему ценой страданий. «Быть или не быть?» – спросил он. И в этом вопрос? Только в этом? Разве все может быть так просто?

Мне было интересно, насколько твердым было решение героя «Вкуса вишни» (так назывался тот фильм, «Вкус вишни») покончить с собой. Быть или не быть? А может быть, он искал кого‑то, кто принял бы за него это решение? Может быть, поэтому ему для выполнения его замысла нужен был помощник? Я стал лучше понимать, что к чему в фильме, когда подумал, что герой так тщательно ведет поиски не только для того, чтобы оттянуть время, – он ищет человека, которому сможет доверить свою судьбу. Человека, который бы стал для него судьей, выносящим приговор. Казнить или помиловать. В герое нет обреченности, ведь вероятность того, что он скоро умрет, – от силы пятьдесят процентов. Может быть, режиссер хотел таким образом показать, что те, кто принимают решение уйти из жизни, не делают этого в одиночку?

Но мне грустить нечего. Я же не ищу судью, который будет выносить мне приговор. Я просто выбираю кого‑то, кто поможет удовлетворить желание. Причем даже не мое. Всякие там терзания и обреченность не для меня. Так что стоит отбросить эти пустые размышления.

Я долго колебался, как человек, которому впервые выпало принимать трудное решение, и, наконец, кивнул на соседнее сиденье:

– Садись.

Едва заметно улыбнувшись, она села в машину. У нее все написано на лице. Меня тошнило от ее пошлости. Хотя я понимал, что она сейчас испытывает своеобразную гордость. Пусть и неосознанно, но она гордилась своим «профессионализмом». Я не чувствовал себя обязанным выяснять подробности. Молча опустил окно и поехал. Фонари на обочинах дороги проносились мимо, как падающие звезды.

Как только мы съехали с оживленной улицы, дамочка вдруг принялась болтать без умолку.

– Смешные вы, парни, ох уж эти ваши фокусы! – начала она. Положила ногу на ногу. При этом ее и без того короткие шорты задрались еще выше и обнажили пухлые бедра. Ее туфли на высоких каблуках были все выпачканы в земле. Жалко, если замарает машину, но я решил ничего ей не говорить. Трескотня продолжалась.

– Ну, вот вы приходите, и понятно, что вам надо, так что привередничать‑то? Почему по‑простому все не сделать? Вы думаете, вы один такой? Да восемь из десяти мужиков так себя ведут. Нам‑то что, нас выбрали – хочешь, не хочешь, а идешь, но ведь смешно. Думаете, вы тогда не как животные? А что в этом такого‑то, даже если и как животные? – Тут она посмотрела на меня. Видимо, ожидала, что я буду поддакивать, но я молчал. – Как животные, ну и что? Люди вообще животные, что уж тут, – подытожила она без моей помощи.

– Хватит болтать всякую чушь и смывай‑ка свой боевой раскрас, – проворчал я. От ее умозаключений мне стало не по себе.

Дамочка вздрогнула, как от неожиданной оплеухи, и некоторое время в полном шоке искоса поглядывала на меня, гадая, что у меня на уме, потом, пытаясь оправиться от удивления, грубо спросила:

– С какой это радости смывать?

Меня раздражало, что она все время заставляла меня говорить.

– Сказал, умойся, значит умойся. И серьги эти сними, что за дешевка.

В моем голосе ясно читались раздражение и угроза.

– Смех, да и только. Можно подумать, я твоя девушка, – зубоскалила она.

Я попросил ее не волноваться на этот счет, так как подобное сравнение веселило меня не меньше, чем ее.

– Ну, а что тогда допекать меня своими просьбами? – ядовито проговорила она, едва заметно качая ногой. И почему я ее «допекаю», что тут ответить?

Только одна девушка занимала все мои мысли. Когда я ездил по той улице, а точнее – с того самого момента, как решил ездить за проститутками, образ только одной девушки царил в моей голове, поэтому меня задели слова этой балаболки. Естественно, никто не мог знать, что у меня на душе, но я смутился.

– Я час колесил по вашей улице. И, конечно, я искал женщину, это само собой. Женщин там полно. Не думай, есть и покрасивее тебя. И почему я все‑таки тебя выбрал?

От моего вопроса веяло унижением. Но, к счастью или к несчастью, задеть ее чувства было довольно трудно.

– Ну что, я пришлась дяденьке по душе. Может, прибалдел от такого богатства? – проговорила она с глупой улыбкой и повернулась ко мне, выпячивая свою большую грудь. Я не улыбнулся и не повернул головы в ее сторону. Не знаю, насколько она была права. Фигура у нее была привлекательная. Но, выбирая девушку, я и не вспоминал о своих предпочтениях. Нравятся мне такие, как она, или нет, было неважно.

Я достал из кармана пиджака конверт с деньгами и протянул ей.

– Это что, все мне? – с безразличным выражением лица она приняла конверт, но то, что она там увидела, казалось, тронуло ее. Пусть думает, что хочет, мне нет никакого дела до ее чувств. Я еще раз потребовал, чтобы она смыла косметику и сняла серьги. И прибавил, что я плачу деньги, а она должна понимать, что это значит.

– Да все понятно. Не впервой.

Она сняла серьги и принялась стирать с лица краску салфеткой. «Да, чего только не добьешься при помощи денег», – думал я, украдкой наблюдая, как из‑под слоя белил появляется ее настоящее лицо.

Мы приехали еще до того, как она успела стереть косметику. Дорога заняла всего минут двадцать пять. Разноцветные огни центральных магазинов тонули в темноте и спокойствии ночных улиц. Только машины проносились туда‑сюда, а так, вокруг не было ни души. Приехав на место, я вышел из салона автомобиля и почувствовал запах травы. Надо же, всего около получаса назад мы еще ехали по деловому центру. Деревня недалеко от города.

Казалось, что картинка в виде трех волнистых линий, изображающих пар от горячей воды, и надпись «Эдем» висели в воздухе. Мрачновато – я сразу вспомнил призраков из фильма ужасов, но моя спутница, похоже, была другого мнения. Это, в общем‑то, к лучшему. Она была очень простая и очень глупая – я был убежден, что не ошибся, выбрав ее.

– Какой выдумщик, – гнусаво протянула она и взяла меня за руку. Я высвободил руку и пошел к «Эдему». Она последовала за мной на расстоянии шага. Видимо, она решила, что я стесняюсь. Ее нелепый смех это подтверждал. Она заблуждалась. Но я делал вид, что ничего не замечаю.

В приемной я получил ключ от комнаты.

Дамочка пыхтела от возмущения. Но я не чувствовал себя виноватым. Хоть она и упрекала меня в обмане, никакого обмана не было. Я ей не врал. Я не обещал ей, что буду с ней спать. Да, выбрал ее я, но это не значит, что я обязательно собираюсь заниматься с ней всякой ерундой. У меня и мысли не было винить себя в том, что она не так все поняла. Ей не за что обзывать меня жуликом. Вот если бы я ей денег не дал, тогда может быть, а так я ей заплатил заранее, причем достаточную, чтобы тронуть ее чувства, сумму. Она голосила, что это беспредел, но я считал, что она просто кочевряжится, обвиняя меня во всех смертных грехах.

В негодовании она было ринулась из номера, но я схватил ее за волосы и сильно ударил по щеке, потом втащил обратно, считая, что я вполне могу так поступать с ней. Допустим, мои действия были слишком агрессивными, но я был уверен в своей правоте. Только зашли, а она уже обратно за дверь! А мы разве так договаривались? Она не ожидала, что я пойду за ней и, тем более, что буду применять силу, поэтому сильно струсила и теперь не знала, что ей делать. Неизвестно где, в тихом окраинном мотеле, с незнакомым мужчиной, от которого непонятно, чего ждать, – было видно, что ей стало страшно.

– Мы так не договаривались, – сказала она, держась рукой за щеку. В ее голосе не осталось ничего от прежней храбрости. Теперь вместо наглости в нем была только попытка вызвать жалость. Но я не чувствовал к ней никакого сострадания.

– А я тебе вообще чего‑то обещал? О чем это мы с тобой договаривались? – спросил я, собирая с пола ее выдранные волосы.

Чуть не плача, она ответила, что я ей не сказал, что везу ее к другому человеку.

– Я тебе говорил, что буду с тобой спать? Ну‑ка, припомни? Говорил? – фыркнул я в ответ.

Испуганная женщина растеряла всю свою самоуверенность.

– Да нет, но… – начала было она, но замолчала с умоляющим видом.

– Кончай скулить и заходи. Если не хочешь тоже без ног остаться. – Она поняла, что я не шучу. Если я угрожал кому‑то, то всегда отвечал за свои слова. Я сразу понял, что она простая, такая же простая как и глупая, такая же простая и глупая, как и трусливая, такая же простая, глупая и трусливая, как и наивная, и я не ошибся в своих оценках. Она со страхом посмотрела на мой все еще сжатый кулак и пошла в номер, бормоча себе что‑то под нос.

Брату ампутировали ноги пять лет назад. Я тогда не жил дома. Я готов был шататься где угодно, только бы подальше от семьи, и однажды ушел совсем. Я увидел брата без ног год назад. Тогда я еще не собирался возвращаться домой. Был праздник сбора урожая, я сидел в пустом офисе и вдруг почувствовал какое‑то незнакомое прежде волнение, с которым не мог справиться. «А не съездить ли в родные места?» – подумалось мне. Я почувствовал себя одиноким и не смог сдержать несущий обломки воспоминаний поток чувств, которому я столько времени не давал прорваться, мне захотелось увидеть родных – чтобы там ни было, а ведь это моя семья. Если бы я не встретил по дороге пастора из церкви, куда ходила мать, и не услышал бы от него, что случилось с братом, я бы, может, так и не решился зайти в свой дом. Если бы я не увидел брата без ног, если бы увиденное не всколыхнуло во мне воспоминания о прошлом, если бы мне не приснился тот странный сон, я бы, наверно, опять ушел из дома.

Это случилось на третий день после моего возвращения домой. Мне снилось, что я захожу в темноту. Я не могу различить ничего в дюйме от себя, я иду вперед и мне кажется, что я куда‑то проваливаюсь. Чем дальше я иду, тем темнее вокруг. Мне кажется, что я иду в тумане, с трудом передвигаюсь по слякоти, продираюсь через тину. Каждый шаг дается все тяжелее. Потом, кажется, я завяз. Едва удается вытащить одну ногу, как другая еще больше вязнет в темноте. Оглядываюсь, чтобы посмотреть, нет ли дороги назад, но там тоже ничего, кроме густого липкого мрака.

– Есть тут кто‑нибудь? – кричу я в отчаянии, но ответить, конечно, некому.

А дальше началось самое страшное. Я уже почти высвобождаю ногу из вязкой жижи, как вдруг понимаю, что под моим торсом ничего нет. Я холодею от ужаса. У меня нет одной ноги. Перевожу взгляд на вторую ногу. Ее тоже нет. Я кричу, обезумев от страха. Ору что есть мочи, так громко, что мой голос прорывается сквозь пространство сна. И тут рядом со мной появляется человек, я не могу разглядеть в темноте его лица, и мне кажется, что он тоже пришел в мой сон снаружи, из яви.

– Это твои ноги?

Он держит ноги в руках. Ноги выглядят мускулистыми, здоровыми и крепкими. Не знаю, каким усилием сознания, но я вдруг понял, что это ноги моего брата. И что человек, который держит ноги и лица которого не видно в темноте, несомненно, мой брат. Но, чтобы окончательно убедиться в этом, я должен увидеть его лицо. В тот момент, когда я, наконец, разглядел, что передо мной стоит именно брат, у него в руках уже ничего нет. Я опять кричу. Мой голос прорывается через сон наружу… И тут я проснулся.

Проснувшись, я в первую очередь ощупал свои ноги, потом побежал в комнату к брату и лег рядом с ним. Вот тогда‑то я почувствовал, что уже никогда не смогу оставить его и уйти.

Но это совсем не значило, что я так сразу решился посвятить ему всего себя и пожертвовать ради него всей жизнью. Тут нечем было гордиться, но и стыдиться, думаю, тоже было нечего – на героя я не тянул. Однако меня душила жалость к родителям. Мать целыми днями где‑то пропадала, а отец молчал. Поливать деревья и траву в саду – вот и все его дела. Я практически не слышал, чтобы отец разговаривал. У матери как‑то вырвалось, что после того, что случилось с братом, отец как будто лишился дара речи. На долю родителей достались лишь воспоминания о прошлом, почему‑то пробуждающие в них угрызения совести, да дети, не оправдавшие надежд. Я не мог стать таким же, каким раньше был брат, не мог взять на себя его роль. Малодушие сбивало с ног и не давало подняться.

Вдобавок ко всему я стал принимать участие в это жутком мероприятии, которое было задумано, чтобы помочь брату удовлетворять его страсти. Это было грустно и отвратительно. Как нелепо, что ставший инвалидом человек испытывал все те же физиологические потребности, что и раньше, как возмутителен тот извращенный способ, который он вынужден был использовать для их удовлетворения, как больно было видеть любовь матери, которая на руках носила собственного сына в район красных фонарей. Я не мог жить так, как будто ничего не происходило. Может быть, смог бы, если бы не увидел все своими глазами, но после того, как я стал всему свидетелем, я уже не мог оставаться в стороне.

Это случилось как‑то вечером. Я поужинал и сидел перед телевизором, как вдруг в комнату вошла мать, неся брата на спине. Отец в своей комнате играл сам с собой в корейские шашки. Если прислушаться, можно было уловить доносившийся до гостиной стук шашек о доску. Хотя мне необязательно было специально сосредотачиваться на нем. Отец постоянно стучал своими шашками, мне это было привычно, и я слышал этот звук просто потому что знал, – он есть.

Сидящий на спине у матери брат раздраженно говорил ей что‑то: «…Ну, мне это не нравится». Они сели на диван, откуда он то и дело посматривал на меня, и, если наши взгляды встречались, тут же отворачивался. Через некоторое время он успокоился и уткнулся лицом матери в спину – как будто на что‑то согласился. Широкие пустые штанины его брюк болтались над полом.

– Куда собираетесь? – безразлично спросил я.

Брат не ответил, мать тоже ничего не сказала. От них как будто исходила настойчивая просьба больше не интересоваться, куда же они идут, и я не стал. Мать посадила брата на заднее сиденье машины, сама села за руль. Обычно она просила меня возить их, а в этот раз – нет, мне это показалось странным. Я не мог избавиться от ощущения, что от меня что‑то скрывают. И поехал за ними на такси.

Я понятия не имел, куда и зачем они могут ехать, поэтому моему удивлению не было предела, когда машина матери остановилась на «лотосовом рынке». Не знаю почему, но у нас уже давно повелось называть «лотосовым рынком» район проституток. Перед невысокими зданиями, отделенными от улицы полосатыми перегородками, через которые ничего не было видно, в свете красных ламп сидели, покачивая ногами, практически голые женщины, многие, как и подобает проституткам, нарочито нахально жевали жвачку и зазывали к себе проходящих мимо мужчин. Что здесь делала моя мать, было совершенно непонятно. Да еще и с братом.

Мать, неся на себе брата, который уткнулся лицом ей в спину, зашла в один из плотно прижатых друг к другу домишек. Пытавшийся зарыться лицом в спину матери сын выглядел невероятно жалко, она же шла куда‑то твердой, уверенной походкой. Эта уверенность говорила сама за себя – она была здесь не в первый раз. Проститутки, которые только что сидели, жуя жвачку и зазывно покачивая ногами, с неподдающимся описанию выражением на лицах расступались перед матерью с сыном, давая им дорогу, – очевидно, они знали эту странную пару.

Казалось, что больше всех удивлен здесь я. Как плохой актер, который вышел на сцену без репетиции, я не знал, что мне делать. Я шел мимо стоящих в ряд проституток и заглядывал им в лица, но не для того, чтобы понять, о чем они думают, – какая‑то глупая неуверенность в себе заставляла меня ловить их горячие взгляды, мне было интересно, смотрят эти девушки на меня или нет. В их глазах влечение смешивалось с отвращением – я чувствовал, как будто погружаюсь в омут безнадежности и боли.

У меня в голове все перемешалось, и я заспешил прочь. В самом конце улицы одна из женщин вдруг подошла и схватила меня за руку.

– Повеселимся? Не пожалеешь.

Я вырвался и тихо спросил:

– Что это за пожилая женщина сейчас прошла вон туда?

Она тут же поняла, о ком я.

– А, которая сына несла? Видок еще тот, правда? Ну, вышла у них там история. Да забудь, пойдем лучше со мной. Устроим свидание.

Она опять потянула меня за руку, явно не собираясь ничего рассказывать. Я настаивал, что хочу узнать о тех людях больше. На ее лице появилось удивление, она как будто не понимала, чего мне нужно. Во‑первых, меня интересовало часто ли они приходят сюда. «Время от времени», – ответила проститутка, а потом, как будто разговаривая сама с собой, она растроганно пробормотала:

– Жалко их. Молодец она, что приводит сына. Это ему в армии так досталось. Что‑то случилось там… А она, смотри, как заботится о сыне. Бывают же такие матери, а?

Я опять высвободился из ее рук и пошел прочь от «лотосового рынка». К горлу подкатывала тошнота. «Бывают же такие матери!» – кричало все внутри меня. Да не могут матери так делать! Мне казалось, что от этого внутреннего крика у меня разорвется сердце.

Я прошелся немного пешком. По дороге я зашел в маленькое придорожное кафе и залпом выпил там рюмку. Мне хотелось опьянеть – чем скорее, тем лучше, но, как назло, в голове наоборот прояснилось. Даже чуть‑чуть захмелеть не получалось. В конце концов я зачем‑то опять пошел на «лотосовый рынок». Мать все это время стояла у того дома.

Она стояла с закрытыми глазами, прислонившись головой к стеклянной двери, – знакомая картина. Когда я пытался сдавать вступительные экзамены, мама так же стояла у железных ворот института и молилась за меня.

Два раза она меня так поддержала. И с радостью сделала бы это еще сколько угодно раз. Но больше шанса не выпало. Потому что я перелез через забор, окружавший цементное сооружение в тихой деревне на севере провинции Кенги, и дал деру из так называемой «военной академии» – учебного заведения, по суровости правил и жестокости нравов больше напоминавшее армию или тюрьму: еда, сон, свободное время, занятия – каждый твой шаг полностью контролировался, такой подход позиционировали, как творческий и новаторский, но мне все это казалось адом, я ощущал себя не как абитуриент, который готовится здесь к вступительным экзаменам, а как заключенный; терпеть все это мне было не под силу, и я удрал. Это был мой первый побег от семьи.

О чем молится мать, стоя тут, пока ее изуродованный сын удовлетворяет свою похоть? Какую молитву разрешает ей творить ее бог? Никакой бог не услышит такую молитву, поэтому и ее молитва, и все ее мысли – сплошная ложь. Я начинал презирать ее. Я подошел к ней почти вплотную и сказал:

– Мама!

Мне самому показалось, будто я услышал рычание дикого зверя.

Она открыла глаза, отняла голову от двери, подалась в ту сторону, откуда раздался мой голос, – ее движения, как кадры замедленной съемки входили в мое сознание, чтобы запечатлеться там навсегда. Мне не забыть ее лицо, полное изумления, когда она, обернувшись, увидела меня. Это было лицо человека, который увидел то, чего не может быть. Хотя человеком, увидевшим невозможное, на самом деле был я. Мне следовало изумляться, а не ей. Однако мама была тертым калачом (это не мое определение: все, кто знал нас, говорили, что дом держится исключительно на ее деловых качествах, – это было правдой, и никто с этим не спорил) и мастерски совладала с эмоциями.

– И ты пришел, – невозмутимо прокомментировала она, как будто мы договаривались здесь встретиться. Наверно, ее самообладание сыграло свою роль – мне и правда показалось, будто был уговор о встрече, а я просто позабыл о нем.

– Хотя если бы ты не приходил, было бы лучше, – прибавила мать, глядя куда‑то вдаль.

По ее реакции можно было подумать, что она ждала моего появления здесь. Она решительным голосом сказала, что брат уже должен выйти, и велела мне уходить. В ее словах слышалась строгость, с которой она последнее время ко мне не обращалась.

– Мама! – Я не собирался плакать, но в моем голосе звучали слезы.

– Не знаю, как ты сюда попал, и не хвалю тебя за это. Но если ты сейчас не уйдешь, то совершишь еще большую ошибку. Уходи немедленно.

Мама закрыла глаза и отвернулась от меня.

В этот момент стеклянная дверь приоткрылась и наружу выглянула молодая девушка. Сообщив, что они уже закончили, она ушла обратно внутрь. Мама открыла глаза и повернула голову ко мне. Она была преисполнена решимости. «Уходи сейчас же». Она прогоняла меня. Решительно поблескивающие глаза ее говорили мне, что я не должен быть здесь, когда брат появится на улице. Я почувствовал, что и сама она ни за что не сможет войти внутрь, чтобы забрать брата, если я не уйду.

Я хотел сделать так, как она просила. Я думал, что должен уйти. Я думал, что если сделаю это сейчас, то смогу еще видеть мать, смогу еще видеть брата. Но внутри меня сидел зверь, который не хотел ничего слушать. Здравый смысл пасует перед импульсом. Как будто стремясь доказать это, мое тело действовало словно само по себе. Я прошел мимо матери и толкнул дверь. Импульс опережает рассудок. Как будто желая привести довод в пользу этого, я зашел внутрь, не давая матери остановить меня. Внутри Два раза она меня так поддержала. И с радостью сделала бы это еще сколько угодно раз. Но больше шанса не выпало. Потому что я перелез через забор, окружавший цементное сооружение в тихой деревне на севере провинции Кенги, и дал деру из так называемой «военной академии» – учебного заведения, по суровости правил и жестокости нравов больше напоминавшее армию или тюрьму: еда, сон, свободное время, занятия – каждый твой шаг полностью контролировался, такой подход позиционировали, как творческий и новаторский, но мне все это казалось адом, я ощущал себя не как абитуриент, который готовится здесь к вступительным экзаменам, а как заключенный; терпеть все это мне было не под силу, и я удрал. Это был мой первый побег от семьи.

О чем молится мать, стоя тут, пока ее изуродованный сын удовлетворяет свою похоть? Какую молитву разрешает ей творить ее бог? Никакой бог не услышит такую молитву, поэтому и ее молитва, и все ее мысли – сплошная ложь. Я начинал презирать ее. Я подошел к ней почти вплотную и сказал:

– Мама!

Мне самому показалось, будто я услышал рычание дикого зверя.

Она открыла глаза, отняла голову от двери, подалась в ту сторону, откуда раздался мой голос, – ее движения, как кадры замедленной съемки входили в мое сознание, чтобы запечатлеться там навсегда. Мне не забыть ее лицо, полное изумления, когда она, обернувшись, увидела меня. Это было лицо человека, который увидел то, чего не может быть. Хотя человеком, увидевшим невозможное, на самом деле был я. Мне следовало изумляться, а не ей. Однако мама была тертым калачом (это не мое определение: все, кто знал нас, говорили, что дом держится исключительно на ее деловых качествах, – это было правдой, и никто с этим не спорил) и мастерски совладала с эмоциями.

– И ты пришел, – невозмутимо прокомментировала она, как будто мы договаривались здесь встретиться. Наверно, ее самообладание сыграло свою роль – мне и правда показалось, будто был уговор о встрече, а я просто позабыл о нем.

– Хотя если бы ты не приходил, было бы лучше, – прибавила мать, глядя куда‑то вдаль.

По ее реакции можно было подумать, что она ждала моего появления здесь. Она решительным голосом сказала, что брат уже должен выйти, и велела мне уходить. В ее словах слышалась строгость, с которой она последнее время ко мне не обращалась.

– Мама! – Я не собирался плакать, но в моем голосе звучали слезы.

– Не знаю, как ты сюда попал, и не хвалю тебя за это. Но если ты сейчас не уйдешь, то совершишь еще большую ошибку. Уходи немедленно.

Мама закрыла глаза и отвернулась от меня.

В этот момент стеклянная дверь приоткрылась и наружу выглянула молодая девушка. Сообщив, что они уже закончили, она ушла обратно внутрь. Мама открыла глаза и повернула голову ко мне. Она была преисполнена решимости. «Уходи сейчас же». Она прогоняла меня. Решительно поблескивающие глаза ее говорили мне, что я не должен быть здесь, когда брат появится на улице. Я почувствовал, что и сама она ни за что не сможет войти внутрь, чтобы забрать брата, если я не уйду.

Дата добавления: 2015-05-06