О зависимости модернизациоиных рисков от знания 5 страница

Если новые соединения и принимаются иногда во внимание, то длится это от трех до четырех лет. Все это время потенциально опасные вещества могут распространяться беспрепятственно.

Можно продолжать перечисление этих лакун умолчания. Как вообще можно устанавливать допустимые величины на основе от­дельных субстанций, остается тайной авторов предписания. Дума­ется, что при исчислении предельно допустимых величин речь мо­жет идти о воображаемых границах переносимости ядов человеком и природой. Но человек и природа впитывают в себя все возможные вредные и ядовитые вещества из воздуха, воды, почвы, продуктов питания, мебели и т. д. Кто действительно хочет определить грани­цы переносимости, должен все это суммировать. Кто тем не менее устанавливает эти границы для отдельных веществ, тот исходит из вводящего в заблуждение предположения, что человек глотает толь­ко этот яд, или же из-за своего научно-исследовательского подхо­да вообще лишается возможности сколько-нибудь верно судить о допустимых величинах для человека. Чем больше вредных веществ находится в обращении, чем больше допустимых величин установ­лено для отдельных веществ и чем либеральнее они фиксируются, тем бессмысленнее весь этот обман с предельно допустимыми уров­нями, так как общая токсическая угроза населению растет, если просто предположить, что общее количество различных ядовитых веществ вызывает повышенную опасность отравления.

Точно также можно вполне обоснованно говорить и об общем действии отдельных ядов. Допустим, я знаю, что тот или иной яд в той или иной концентрации вреден или безвреден, но если я совершенно ничего не знаю о том, какую реакцию вызывает об­щее действие всех эти остаточных ядов, то какая мне польза от моего знания? Из области медицины известно, что медикаменты, взаимодействуя, теряют или накапливают свои свойства. Не ли­шено смысла предположить, что нечто подобное происходит и с многочисленными частичными отравлениями, допускаемыми предельными величинами. Предписание не дает ответа и на этот центральный вопрос.

Логический сбой в том и другом случае неслучаен, он вытека­ет из проблем, которые возникают всякий раз, когда вступаешь на скользкую почву частичных отравлений. Это же просто издева­тельство и цинизм, когда, с одной стороны, определяют предель­ные величины и тем самым частично открывают дорогу отравле­ниям, а с другой стороны — вообще не дают себе труда задуматься над тем, каковы последствия суммирования ядов в их взаимодей­ствии. Это похоже на то, как если бы многочисленная банда отравителей в присутствии жертв с невинной миной доказывала су­дьям, что каждый из них не перешагнул допустимую границу частичного отравления и потому подлежит оправданию!

Многие могут сказать: то, на чем вы настаиваете, прекрасно, но невыполнимо, принципиально невыполнимо. У нас имеется толь­ко одна специализированная область знания об отдельных вред­ных веществах. И она страшно отстает от промышленного распро странения химических соединений. Нам недостает персонала, исследовательских кадров и т. д. и т. п. Но что значат подобные объяснения? Предлагаемые знания о допустимых величинах не становятся от этого ни на йоту лучше. Установление допустимых величин для отдельных веществ так и останется очковтиратель­ством, если одновременно открывать дорогу тысячам вредных ве­ществ, совершенно замалчивая их суммарное действие!

Если тут действительно ничего нельзя изменить, тогда нужно ни много ни мало заявить, что система высшей профессиональной специализации и ее официальные инстанции проявляют полную несостоятельность перед лицом рисков, возникающих в резуль­тате промышленного развития. Она годится для развития произ­водительности, но не для предотвращения опасности. Людям, которые поневоле оказываются в ситуациях риска, угрожают не отдельные вредные вещества, а их совокупность. Отвечать населе­нию на навязанный ему вопрос о совокупной угрозе с помощью таблиц допустимых величин для отдельных вредных веществ рав­носильно коллективному издевательству с уже отнюдь не латент­ными убийственными последствиями. Такая ошибка была бы до­пустимой в эпоху всеобщей веры в прогресс. Но настаивать на ней сегодня, когда множатся протесты и угрожающе растет статисти­ка заболеваний и смертей, причем под узаконенным прикрытием «допустимых величин», означает разрушать границы кризиса веры. Тут впору обращаться к прокурору.

Но оставим эти размышления в стороне. Рассмотрим научную структуру допустимой величины. Разумеется, чисто логически. Скажем коротко: в основе каждого определения допустимой ве­личины лежат по меньшей мере на ложных умозаключения. Во-первых, ошибка происходит, когда результаты опытов над живот­ными переносятся на человека. Возьмем яд Севезо ТХДД. Он появляется при производстве большого количества химических продуктов, например, средств защиты древесины, гербицидов и средств дезинфекции. Кроме того, он образуется при сжигании мусора, и чем ниже темпера­тура этого процесса, тем больше образуется яда. Доказано, что этот яд производит канцерогенное действие на два вида живот­ных. Им давали эту мерзость. А теперь ключевой методологичес­кий вопрос из цивилизационной кухни ядов: сколько способен выдержать человек? Уже маленькие животные реагируют по-раз­ному. Морские свинки, например, в десять-двадцать раз вынос­ливее мышей и от трех до пяти тысяч раз чувствительнее хомя­ков. Результаты опытов на львах еще не обнародованы, к слонам уже присматриваются...

До сих пор остается тайной жонглеров допустимыми величи­нами, каким образом на основании этих данных можно судить о переносимости ядов человеком. Не будем говорить о «человеке» вообще. Возьмем грудных малышей, детей, пенсионеров, эпилеп­тиков, торговцев, беременных женщин, живущих вблизи и вдали от фабричных труб, альпийских крестьян и жителей Берлина, упа­куем в один серый мешок и назовем «человеком». Предположим, что лабораторная мышь точно так же реагирует на яд, как и цер­ковная. Тогда все еще остается вопрос: как добраться от пункта А до пункта Б, от крайне неодинаковых реакций до совершенно не­изученных реакций человека?

Если хочешь сократить путь, нужно действовать по принципу игры в лото — пометить крестиком и ждать. Как и при игре в лото, здесь тоже имеется свой «метод». При определении допустимых величин он называется «фактором безопасности». Что такое фак­тор безопасности? Ответ на этот вопрос дает «практика». Итак, не только пометить крестиком, но и ждать. Но для этого не надо было мучить живот­ных. Повторю еще раз: только люди с даром ясновидения могут определить «допустимую» дозу яда для человека вообще, опираясь на результаты экспериментов на животных, полученные в искус­ственных условиях, способные дать ответ на ограниченный круг вопросов и нередко выявляющие резкие колебания реакций. Те, кто определяет допустимые величины, — это ясновидящие, люди с «третьим глазом», позднеиндустриальные химические маги, бол­тающие о сериях опытов и коэффициентах. Даже при самом доб­рожелательном рассмотрении все это не что иное, как обстоятель­ный, многословный и обильно оснащенный цифрами способ сказать: мы тоже этого не знаем. Надо подождать. Практика по­кажет. Так мы подошли ко второму пункту.

Без сомнения, предельно допустимые величины выполняют функцию символического обеззараживания. Одновременно это и успокоительные таблетки против множащихся сообщений об отравлениях. Они сигнализируют о том, что кто-то трудится и бдит. Фактически порог для опытов на человеке приходится устанавливать немного выше. Тогда уж наверняка не ошибешься. Ведь выяснить, как действует яд, можно только в том случае, если он попадет в обращение. Именно здесь и кроется второе ошибочное умозаключение, которое уже можно считать скан­дальным. Действие яда на человека можно в конечном счете достоверно исследовать только на самом человеке. Не будем вдаваться в воп­росы этики, а сосредоточим внимание на экспериментальной ло­гике. Яд попадает к людям всеми мыслимыми путями: через воду, воздух, пищевые цепи, цепи промышленных товаров и т. д. И что из того? Где тут ложное умозаключение? Вот именно: его нет. Эк­сперимент на человеке, который вроде бы проводится, не прово­дится вовсе. Точнее, он все-таки проводится, так как люди и по­допытные животные получают яд в определенных дозах. А не проводится он в том смысле, что допустимые для человека дозы систематически увеличиваются. Хотя то, как действуют яды на подопытных животных, для человека не имеет значения, резуль­таты опытов тщательно протоколируются и соотносятся с други­ми подобными опытами. Реакции, вызываемые у человека, вооб­ще не принимаются во внимание - разве что кто-нибудь сам придет к ученым и сможет доказать, что ему причиняет вред имен­но этот яд! Опыты на человеке хотя и проводятся, но невидимо, без систематического научного контроля, без сбора данных, без статистики, без анализа взаимосвязей, в условиях, когда жертвы ни о чем не догадываются. А если догадываются, то в ход идут дока­зательства обратного.

Дело ведь не в том, что невозможно узнать, как действуют на человека яды в отдельности или совокупно, а в том, что этого не хотят знать. Пусть люди выясняют это сами! Затеяно нечто вро­де длительного эксперимента, в котором человек в роли подопыт­ного животного вынужден сам собирать и использовать данные о своих симптомах отравления вопреки экспертам, которые в ответ только недоверчиво морщат лоб. Даже уже собранные статисти­ческие данные о болезнях, умирании лесов и т. д., судя по всему, представляются магам допустимых величин не имеющими доста­точной силы.

Речь, таким образом, идет о длительном масштабном экспери­менте с обязательной повинностью подопытного человечества докладывать о своих симптомах отравления, которые уже потому не принимаются во внимание, что существуют допустимые ве­личины и эти величины не были нарушены! Предельные величины, которые можно было бы установить только на основе реакций человека, держатся на высоком уровне, чтобы не принимать во внимание страхи и болезни подопытных людей. И все это во имя «научной рациональности»! Проблема не в том, что акробаты до­пустимых величин этого не знают. Признание ими своего невеже­ства было бы благом для всех. Самое неприятное и опасное за­ключается в том, что они этого не знают, но делают вид, будто зна­ют, и догматически настаивают на своем сомнительном «знании» даже там, где они давно уже могли бы кое-что узнать.

Разрывы в научной рациональности

Осознание рисков в развитой индустриальной цивилизации отнюдь не славная страница в истории естественных наук. Оно возникло вопреки затяжному отрицанию наукой и по-прежнему ею подавляется; вплоть до сегодняшнего дня большинство ученых придерживается противоположной точки зрения. Наука стала рев-нительницей охватившего весь мир заражения человека и природы. Поэтому не будет преувеличением сказать, что своим отношени­ем к цивилизационным рискам наука во многих отраслях знания пока что утратила свое историческое право на рациональность. «Пока что» означает, что о возвращении доверия науке можно будет говорить только тогда, когда она осознает свои теоретичес­кие и институциональные ошибки и недочеты в обращении с рис­ками и научится самокритично делать из них практические выво­ды (подробнее об этом см. главу VII).

Повышение производительности сопряжено с философией все более разветвленного разделения труда. Риски, напротив, харак­теризуются объединяющим моментом. То, что разделено содержа­нием, временем и пространством, они приводят в непосредствен­ную и опасную взаимосвязь. Они легко просеиваются через сито узкой специализации. Они суть то, что лежит между специально­стями. Преодоление рисков требует широкого обзора поверх всех тщательно установленных и охраняемых границ. Риски не призна­ют разделения между теорией и практикой, между специальнос­тями и дисциплинами, не признают узкоспециализированных компетенции и институциональной ответственности, различения между фактом и его оценкой (и тем самым между естественными науками и этикой), не признают кажущегося разграничения сфер политики, общественности, науки и экономики. Устранение диф­ференциации подсистем и функциональных сфер, создание новой сети специалистов, объединение усилий, направленных на лока­лизацию угроз, становятся в обществе риска кардинальной сис­темно-теоретической и организационной проблемой.

В то же время беспрепятственное производство рисков подры­вает изнутри авторитет предприятий с высокой производительно­стью труда, на которые ориентируется научная рациональность. «Традиционная, подавляющая симптомы и заботящаяся только о производстве политика защиты окружающей среды не в состоя­нии длительное время соответствовать как экологическим, так и экономическим масштабам риска. С экологической точки зрения она все время плетется в хвосте отравляющего окружающую сре­ду производственного процесса; с точки зрения экономики вста­ет проблема растущих расходов на санацию со все менее заметны­ми экологическими результатами. В чем причина этой двойной неэффективности?

Основная причина состоит, вероятно, в том, что традиционная политика защиты экологии приступает к делу в конце производ­ственного процесса, а не в его начале, т. е. при выборе технологий, сырья, вспомогательных материалов, топлива и конечного про­дукта... Речь идет об экспостсанации с применением технологий, т. е. установок на конце фабричной трубы. Де­лается попытка до определенной степени избежать распростране­ния вредных веществ и отходов производства с помощью уже име­ющихся вредных для окружающей среды технологий. Благодаря установке специальных приспособлений в конце производствен­ного процесса потенциальные выбросы задерживаются и накап­ливаются в концентрированной форме на предприятии. Типич­ными примерами этого являются фильтрующие установки для улавливания вредных веществ (серы, вызывающих удушье газов) перед их попаданием во внешнюю среду, установки для устране­ния отходов производства, отстойники, а также катализаторы для выхлопных труб автомобилей, о чем сегодня ведутся горячие дис­куссии...

Применительно к почти всем сферам окружающей среды мож­но говорить о том, что расходы по очистке (в смысле улавливания и накопления вредных веществ) растут непропорционально быстро в сравнении с повышением уровня очистки, что, кстати, касается и рециркуляции как способа производства. А это означает: с об­щеэкономической точки зрения при продолжающемся промыш­ленном росте для обеспечения заданного уровня эмиссии без глу­бокой реструктуризации производства и технологий будет расходоваться постоянно растущая доля народнохозяйственных ресурсов, которую уже нельзя будет использовать в сфере потреб­ления. В этом заключается опасность контрпродуктивного в це­лом развития индустриальной системы».

Технические науки все очевиднее встают перед исторической цезурой: или они продолжают мыслить и действовать на проторен­ных тропах XIX века, и тогда они не смогут отличить проблемные

ситуации общества риска от ситуаций классического индустриаль­ного общества; или же они посвятят себя подлинному, превентив­ному преодолению рисков, и тогда им придется по-новому осмыс­лить и изменить собственные представления о рациональности, о познании и практике, а также соответствующие институциональ­ные структуры (см. об этом главу VII).

3. Общественное сознание рисков:

отсутствующий опыт из вторых рук

Для научно-критического цивилизационного сознания име­ет силу обратное утверждение: опираться в конечном счете при­ходится на то, против чего приводятся аргументы, откуда черпа­ет свое оправдание научная рациональность. Скорее раньше, чем позже, приходится сталкиваться с жесткой закономерностью: по­скольку риски не признаны наукой, они как бы не существуют — во всяком случае, в правовом, медицинском, технологическом и социальном плане, — следовательно, с ними не борются, ими не занимаются, их не обезвреживают. Тут не помогут никакие кол­лективные вопли и стоны. Помочь может только наука. Моно­полия на истину научного суждения вынуждает жертв использо­вать для осуществления своих претензий все средства и методы научного анализа. И одновременно их модифицировать. Прово­димая ими демистификация научной рациональности имеет в этом смысле в высшей степени амбивалентное значение имен­но для критиков индустриализма: с одной стороны, необходимо сделать менее строгими научные притязания на истину, чтобы иметь возможность изложить собственную точку зрения. Люди знакомятся с рычагами научной аргументации и учатся устанав­ливать стрелки, благодаря которым можно отправлять поезд то в направлении уменьшения, то в сторону преувеличения опасно­сти. С другой стороны, вместе с сомнительностью научного суж­дения растет и зона страха перед предполагаемыми, хотя и не признанными наукой опасностями. Раз все равно нельзя устано­вить однозначные и окончательные причинные связи, раз наука маскирует свои ошибки, которые рано или поздно вскроются, раз «anuthing goea»*, откуда же появится право верить в одни рис­ки и не верить в другие? Именно кризис научного авторитета может способствовать общему затемнению вопроса о рисках. В деле признания рисков критика науки тоже контрпродуктивна.

* Здесь: ничего не выходит (англ.).

Соответственно осознание риска жертвами, которое заявляет о себе движением в защиту окружающей среды, выступлениями против индустриального общества, заключений экспертов, совре­менной цивилизации, содержит в себе чаще всего и критику на­уки, и веру в нее. Солидный фон веры в науку - парадоксальная составляющая критики модернизации. Тем самым сознание рис­ка нельзя считать ни традиционным, ни любительским, оно в зна­чительной мере определяется наукой и ориентируется на нее. Что­бы воспринимать риски именно как риски и делать это частью своего образа мыслей и действий, нужно верить в существование скрытой связи между далеко отстоящими друг от друга в деловом, пространственном и временном отношении условиями и более или менее спекулятивными предположениями, нужно вырабаты­вать иммунитет против возможных контраргументов. Но это оз­начает, что незримое, более того, принципиально не поддающее­ся восприятию, доступное лишь теоретическому осмыслению становится в кризисном цивилизационном сознании лишенным какой бы то ни было проблематичности свойством личного мышления, вос­приятия и переживания. Основанная на опыте логика обыденного мышления оборачивается своей противоположностью. Путь боль­ше не ведет от собственных переживаний к обобщенным выводам, наоборот, не подкрепленное собственным опытом обобщенное знание становится определяющим центром собственного опыта. Чтобы можно было пойти против рисков на баррикады, химичес­кие формулы и реакции, невидимые вредные вещества, биологи­ческие круговороты и цепи реакций должны подчинить себе зре­ние и мышление. В этом смысле речь при осознании рисков идет уже не об «опыте из вторых рук», а о «невозможности получения опыта из вторых рук». Более того: в конце концов никто не может знать о рисках, пока знание будет добываться опытным путем.

Спекулятивный век

Эта основная теоретическая черта кризисного сознания имеет антропологическое значение: цивилизационные угрозы ведут к возникновению своеобразного «царства теней», сравнимого с бо­гами и демонами на заре человечества, царства, которое таится за видимым миром и угрожает жизни человека на этой земле. Сегод­ня мы имеем дело не с «духами», которые прячутся в вещах, мы подвергаемся «облучению», глотаем «токсические соединения», нас наяву и во сне преследует страх перед «атомным холокостом». Место антропоморфного толкования природы и окружающей сре­ды заняло современное цивилизационное сознание риска с его не воспринимаемой органами чувств и тем не менее присутствующей во всем латентной причинностью. За безобидным фасадом скры­ваются опасные, враждебные человеку вещества. Все должно вос­приниматься в двойном свете и может быть понято и оценено только в этом двойном освещении. Видимый мир нужно пристра­стно исследовать на скрытое присутствие в нем второй действи­тельности. Масштабы оценки следует искать не в видимой, а в этой второй действительности. Кто просто потребляет вещи, при­нимает их такими, какими они кажутся, не задаваясь вопросом об их скрытой токсичности, тот не просто наивен — он недооцени­вает грозящую ему опасность и, оставаясь незащищенным, рис­кует своим здоровьем. Непосредственному наслаждению радостя­ми жизни, простому существованию пришел конец. Всюду корчат рожи вредные и ядовитые вещества, бесчинствуя, словно черти в средневековье. Люди перед ними почти полностью беззащитны. Дышать, есть, пить, одеваться — значит повсюду сталкиваться с ними. Можно куда-нибудь уехать, но и это поможет, как мертво­му припарка. Они поджидают тебя и там, куда ты направил свои стопы, их можно обнаружить даже в этой самой припарке. Подоб­но ежу, который соревновался с зайцем в беге, они всегда уже там. Их невидимость не означает, что они не существуют, наоборот, она предоставляет их бесчинствам неограниченные возможности, так как их мир находится в области невидимого.

Вместе с критическим сознанием риска на сцену мировой ис­тории во всех сферах повседневной жизни вступает теоретически определенное сознание действительности. Взгляд подверженно­го вредным воздействиям современника направлен, подобно взгляду экзорциста, на незримое. С обществом риска начинается спекулятивный век обыденного восприятия и мышления. Спор о противоположных интерпретациях действительности шел всегда. При этом в философии и научной теории действительность все в большей степени подвергалась теоретической интерпретации. Се­годня, однако, происходит нечто иное. В метафоре пещеры у Платона видимый мир — всего лишь тень, отблеск истины, которая принципиально недоступна возможностям человеческого позна­ния. Тем самым видимый мир в целом обесценивается, но не ис­чезает из системы наших отношений. Нечто подобное можно ска­зать и о суждении Канта, что «вещи в себе» принципиально непознаваемы. Это направлено против «наивного реализма», ко­торый собственное восприятие удваивает и делает «вещью для себя». Но это ничего не меняет в том, что мир в наших глазах так или иначе все равно существует. Яблоко, которое я держу в руках, даже если оно только «вещь для меня», не становится менее румя­ным, круглым, отравленным, сочным и т. д.

Только когда предпринимаются шаги в сторону осознания цивилизационных рисков, обыденное мышление и воображение ос­вобождается от сцепления с миром видимого. В споре о модернизационных рисках речь уже не идет о познавательно-теоретической ценности того, что нам дается в ощущениях. Скорее, подвергается сомнению реальное содержание того, чего обыденное сознание не замечает и не воспринимает (радиоактивность, вредные вещества, угрозыдля будущего). Эта теория, лишенная опоры на конкретный человеческий опыт, вынуждает спор о цивилизационных рисках балансировать на острие ножа и грозит превратиться в подобие «со­временного заклинания духов», манипулирующего средствами (ан­тинаучного анализа.

Роль духов берут на себя невидимые, но вездесущие вредные и ядовитые вещества. Каждое из них имеет свои собственные отно­шения вражды со специальными противоядиями, свои ритуалы уклонения, формулы заклинания, свои предчувствия и уверенность в своих возможностях. Стоит только впустить незримое, и в скором времени мышление и жизньлюдей будут определятьуже не только духи вредных веществ. Все это можно оспорить, развести по полюсам или свести воедино. Возникают новые общности и противостоящие им сообщества, чьи взгляды на мир, нормы поведения и действия груп­пируются вокруг центров невидимых опасностей.

Солидарность живых существ

В основе этой солидарности - страх. Что это за страх? Как он действует на образование тех или иных групп? На каком мировоз­зрении он основан? Впечатлительность и мораль, рациональность и ответственность, которые в процессе осознания рисков то нару­шаются, то формируются снова, уже нельзя понять, основываясь на переплетении рыночных интересов, как это было в буржуазном и индустриальном обществе. Здесь отчетливо проявляются не ори­ентированные на конкуренцию собственные интересы, которые затем «невидимой рукой» рынка (Адам Смит) направляются на всеобщее благо. В основе этого страха и политических форм его проявления уже не лежит мысль о выгоде. Слишком легко и про­сто было бы видеть в нем и претензии самоутверждающегося ра­зума, которые по-новому и непосредственно выражаются в нару­шении естественных и гуманных основ жизни.

В сведенном воедино сознании жертв, которое находит самое общее воплощение в движении в защиту окружающей среды и в за­щиту мира, а также в экологической критике индустриальной сис­темы дают себя знать совершенно новые слои опыта: там, где выру­бают деревья и уничтожают целые виды животных, люди в некотором смысле тоже чувствуют себя затронутыми бедой, «пострадавшими». Угроза жизни, которую несет с собой развитие цивилизации, каса­ется обобщенного опыта всей органической жизни, связывающего жизненные потребности человека с потребностями растений и жи­вотных. Когда умирают леса, человек ощущает себя «естественным существом с моральными притязаниями», подвижной, ранимой ве­щью среди других вещей, естественной частицей находящегося в опасности природного целого, за которое он в ответе. Затрагиваются и пробуждаются слои гуманного сознания природы, которые снимают, устраняют дуализм между телом и духом, природой и человеком. В состоянии опасности человек узнает, что он дышит, подобно рас­тению, и не может жить без воды, подобно рыбе. Угроза отравления вынуждает его почувствовать, что он и его тело сопричастны другим вещам, что он представляет собой «процесс обмена веществ, наде­ленный сознанием и моралью», и может разрушаться от кислотного дождя, как разрушаются камни и деревья. Становится ощутимой общность между почвой, растениями, животными и человеком, «со­лидарность живых существ», которая в опасной ситуации в одина­ковой мере затрагивает всё и всех.

«Общество козлов отпущения»

Подверженность опасности отнюдь не всегда выливается в осознание риска, она может спровоцировать нечто прямо про­тивоположное — отрицание опасности из страха перед ней. Бла­годаря этой возможности самостоятельно вытеснять мысль об опасности отличаются друг от друга и переплетаются распреде­ление богатств и распределение рисков. Голод нельзя утолить утверждением, что ты сыт; опасность, напротив, можно интер­претировать так, будто ее не существует (пока она не проявит себя). Когда испытываешь материальную нужду, реальная под­верженность опасности и субъективное восприятие, пережива­ние ее составляют нераздельное целое. Иное дело риск. Для него характерно то, что именно подверженность опасности мо­жет обусловить нежелание ее осознавать. С ростом опасности растет и вероятность ее непризнания, преуменьшения серьез­ности ситуации. На это есть свои причины. Риски появляются благодаря зна­нию и поэтому могут быть преуменьшены, преувеличены или просто вытеснены с поверхности сознания. То, что для голода пища, для осознания риска — его устранение или интерпретация, ведущая к вытеснению из сознания. Поскольку устранить риск (для себя) никто не может, растет значение ложной интерпретации. Процесс осознания рисков, таким образом, всегда обратим. За тревожными временами и озабоченными поколениями следуют другие, для которых страх, вызванный разговорами об опасности, — основной сдерживающий фактор их мыслей и переживаний. Опасности загоняют в огороженную знанием клетку (всегда ла­бильного) «несуществования», и потомки могут потешаться над тем, что так волновало их «предков». Угроза атомного оружия с, его чудовищной разрушительной силой тут ничего не меняет. 1 Восприятие этой опасности резко колеблется то в одну, то в дру­гую сторону. Люди десятилетиями учатся «жить с бомбой». По­том вдруг какая-то сила выводит миллионы людей на улицу. Бес­покойство и успокоение могут иметь одну и ту же причину:

невозможности представить масштабы опасности, с которой приходится жить.

В отличие от голода и нужды в случае с рисками возникающие страхи и тревогу легче переводить в другое русло. Здесь обнаружи­вается то, что не может быть преодолено, от чего можно только тем или иным способом отвлечься, искать и находить символические места, объекты и личности для подавления своего страха. В осоз­нании рисков распространены и пользуются особым спросом сме­щенные мысли и действия, смещенные социальные конфликты. С ростом опасности и при одновременном политическом бездей­ствии в обществе риска появляется имманентная тенденция стать «обществом козлов отпущения»: не опасности виноваты, а те, кто их вскрывает и сеет в обществе беспокойство. Разве очевидное изобилие не опровергает существование невидимых опасностей? Разве весь этот шум - не выдумки интеллектуалов, не утка, сле­тевшая с письменного стола умствующих бандитов и драматургов риска? Не скрываются ли за всем этим шпионы ГДР, коммунис­ты, евреи, арабы, женщины, мужчины, турки, обитатели ночле­жек? Именно неуловимость угрозы и беспомощность перед ней способствуют распространению радикальных и фанатичных на­строений и политических течений, которые делают социальные стереотипы и подверженные им группы населения «громоотвода­ми» опасностей, скрытых от непосредственного восприятия и воз­действия.

Дата добавления: 2015-05-06