О зависимости модернизациоиных рисков от знания 3 страница

Преобладание подобных толкований не может скрыть их несостоятельности. Их победа — это пиррова победа. Там, где это пре­обладание наличествует, оно производит то, что отрицает: опас­ные ситуации общества риска. Утешаться тут нечем, ибо угроза нарастает.

6. Утопия мирового сообщества

Именно благодаря отрицанию и невосприятию рисков возни­кает объективная общность глобальной опасности. За многооб­разием интересов угрожающе возрастает реальность риска, ко­торый уже не признает социальных и национальных различий и границ. За стеной равнодушия быстро растет опасность. Это, разумеется, не означает, что перед лицом растущих цивилизационных рисков возникнет великая гармония. Именно в обраще­нии с рисками возникают новые разнообразные социальные дифференциации и конфликты. Они уже не придерживаются схемы классового общества. Они рождаются прежде всего из двойного обличья рисков в развитом рыночном обществе: рис­ки здесь не только риски, но и рыночные шансы. Вместе с разви­тием общества риска нарастают и противоречия между теми, кто подвержен рискам, и теми, кто извлекает из них выгоду. В той же мере растет социальное и политическое значение знания, а вме­сте с тем и власть над коммуникативными средствами для полу­чения знаний (наука) и их распространения (средства массовой информации). В этом смысле общество риска — это общество науки, коммуникативных и информационных средств. В нем обна­руживаются новые противоречия между теми, кто производит риски, и теми, кто их потребляет.

Эта напряженность между устранением риска и бизнесом, про­изводством и потреблением дефиниций риска пронизывает все сферы деятельности общества. Здесь надо искать главные источ­ники борьбы за то, как определить масштаб, степень и неотложностъ риска.

То, как экспансивный рынок разделывается с рисками, способ­ствует попеременному затуманиванию и прояснению ситуации с рисками, а в результате уже никто не знает, в чем заключается «проблема» и где искать ее «решение», кто из чего извлекает вы­году, обнаруживает ли оглашение предполагаемых причин истин­ных виновников или только маскирует их, и вообще, не являют­ся ли все эти разговоры о рисках выражением сознательно искаженной политической драматургии, которая в действитель­ности имеет целью нечто совсем иное.

Однако риски, в отличие от богатств, распределяются по полю­сам всегда только частично, а именно со стороны преимуществ, которые ими тоже создаются, и на более низком уровне их про­явления. Как только опасность оказывается в поле зрения и начи­нает нарастать, преимущества и различия исчезают. Риски рань­ше или позже приносят с собой угрозы, которые ставят под сомнение прежние преимущества, а когда опасность пронизыва­ет все многообразие интересов, становится явью и всеобщность риска. Как только под «крышей» затронутых риском — неважно, в какой степени, — вопреки всем противоречиям возникает общий интерес, представители разных классов, партий, профессиональ­ных и возрастных групп объединяются в гражданские инициати­вы, чтобы противодействовать угрозе атомного облучения, отрав­ления ядовитыми отходами или чтобы встать на пути очевидного нанесения ущерба природе.

В этом смысле общество риска порождает новые противоречия и новые, вызванные возникшей опасностью, общности, полити­ческая устойчивость которых еще не до конца ясна. По мере того как обостряются и приобретают всеобщий характер модернизационные риски, стирая с карты земли еще не охваченные опаснос­тью зоны, общество риска (в отличие от классового общества) порождает тенденцию к объективной унификации опасностей в глобальном масштабе. В конечном итоге нарастающему давлению цивилизационных рисков оказываются подвержены друг и враг, Восток и Запад, верх и низ, город и деревня, черные и белые, Юг и Север. Общества риска — неклассовые общества, но этого мало. Они несут в себе взрывающую границы, базисную демократическую динамику развития, посредством которой человечество загоняет­ся в унифицированную ситуацию цивилизационного саморазру­шения.

В этом отношении общество риска располагает новыми источ­никами конфликтов и соглашений. Место устранения дефицита занимает ликвидация риска. Даже если для этого еще не созрело сознание и не сложились политические организационные формы, можно утверждать, что общество риска с его динамикой нараста­ния опасности подрывает устойчивость национально-государствен­ных границ, а также границ межгосударственных союзов и экономи­ческих блоков. В то время как классовые общества поддаются организации в национальные государства, общества риска порож­дают общности на основе объективно существующей опасности;

развитие этих общностей может быть приостановлено только в рамках всего мирового сообщества.

Потенциал саморазрушения цивилизации, возникший в про­цессе модернизации, делает реальнее или по меньшей мере неот­ложнее и утопию мирового сообщества. Точно так же как в XIX веке под угрозой экономического краха люди учились под­чиняться условиям индустриального общества наемного труда, уже сегодня и в будущем под угрозой цивилизационного апока­липсиса они должны будут научиться преодолевать все прегра­ды и за одним столом находить и проводить в жизнь решения, на­правленные на спасение от опасности, ими же порожденной. Тенденция в этом направлении ощущается уже сегодня. Пробле­мы защиты окружающей среды могут быть осмысленно и по-де­ловому решены только на основе международных переговоров и соглашений. Соответственно путь к ним ведет через конферен­ции и договоры поверх военно-политических блоков. Угроза на­копления атомного оружия чудовищной разрушительной силы тревожит людей в обоих блоках и способствует возникновению общности, политическая устойчивость которой еще должна быть подтверждена.

Политический вакуум

Однако подобные попытки извлечь из этого непостижимого ужаса по крайней мере политический смысл не должны создавать впечатление, будто вновь возникающие общности, вызванные к жизни опасностью, имеют хоть какую-то политико-организаци­онную опору. Напротив, они сталкиваются с национально-госу­дарственным эгоизмом и господствующими внутриобщественными партийными и прочими организациями индустриального общества, представляющими его интересы. В джунглях корпоративистского общества просто не находится места для осозна­ния глобальной угрозы. У каждой организации есть своя кли­ентура и своя «социальная среда», состоящая из контрагентов и партнеров по разного рода союзам, которых нужно активизи­ровать и сталкивать друг с другом. Глобальность ситуаций рис­ка ставит плюралистическую структуру подобных организаций перед почти неразрешимыми проблемами. Эта структура сводит на нет выработанные навыки достижения компромисса.

В самом деле, угроза нарастает, но она не оборачивается превен­тивной политикой преодоления риска. Более того, неясно, како­го рода политика, какие политические институты способны это сделать. Правда, возникает труднопостижимая, как и сами риски, общность. Но она — скорее нечто желаемое, нежели реально су­ществующее. Одновременно с пропастью между желаемым и ре­альным положением вещей возникает вакуум политической ком­петентности и институциональности, даже вакуум представлений об этом. Открытость вопроса о политическом подходе к опаснос­тям входит в резкое противоречие с растущей необходимостью

действовать.

За всем этим, наряду со многими другими вопросами, кро­ется и вопрос о политическом субъекте. Теоретики классовых обществ XIX века выбрали с полным на то основанием в каче­стве субъекта пролетариат. Как раньше, так и теперь этот выбор создает для них большие трудности. Социальная и политичес­кая очевидность этого выбора, именно потому, что он был точ­ным, характеризуется движением в обратную сторону. Полити­ческие и профсоюзные завоевания рабочего движения велики, причем настолько, что они похоронили под собой роль пролета­риата, некогда указывавшую путь в будущее. Эта роль скорее на­правлена на сохранение достигнутого, которому будущее угро­жает, чем на развитие политической фантазии, которая бы иска­ла и находила ответы на тревожные ситуации, возникающие в обществе риска.

Политическому субъекту классового общества — пролетариа­ту — соответствует в обществе риска всего лишь подверженность едва сознаваемой гигантской угрозе. Такого рода вещи легко вы­тесняются из сознания. За них отвечают все вместе и никто в от­дельности. Причем каждый отвечает только одной половиной сво­его существа. Другая половина в нем борется за свое рабочее место (свой доход, свою семью, свой домик, свой любимый автомобиль, свои привычки проводить отпуск и т. д. Если все это будет поте­ряно, человек окажется в затруднительном положении, и тут уж ему будет не до ядовитых веществ). И тогда во всей остроте вста­ют вопросы. Можно ли вообще политически организовать людей, подверженных неосязаемой опасности? Способны ли все стать политическим субъектом? Не слишком ли преждевременно и лег­ковесно делается вывод, что глобальная опасность в состоянии порождать общности, основанные на политической воле к дей­ствию? Не является ли глобальность опасности и подверженность ей всех поводом не воспринимать остроту проблемы или воспри­нимать ее в ложном свете, сваливая ответственность на других? Не тут ли источники, из которых черпают свои аргументы те, кто ищет козлов отпущения?

От солидарности нужды к солидарности страха?

Даже если политические симпатии не вызывают сомнений, политические последствия многозначны. В переходный период от классового общества к обществу риска начинает меняться каче­ство общности. Говоря упрощенно, в этих двух типах современных обществ проявляются совершенно разные системы оценок. Клас­совые общества в своем развитии устремлены к идеалу равенства (в различных трактовках от равенства шансов до вариантов соци­алистических моделей общественного устройства). Не так обсто­ит дело в обществе риска. Его нормативный и движущий прин­цип — безопасность. Место ценностной системы общества «неравенства» занимает, таким образом, ценностная система «не­безопасного» общества. Если утопия равенства содержит в себе множество соде ржателъно-позитивных целей общественного раз­вития, то утопия безопасности, собственно, остается негативной и оборонительной: в принципе речь здесь идет уже не о том, чтобы добиться чего-то «доброго», а чтобы избежать худшего. Мечта классового общества звучит так: все хотят и имеют право получить часть общего пирога. Цель общества риска: всех необходимо уберечъ от ядовитых веществ.

Соответственно отличается и основная социальная ситуация, в которой в том и другом обществе находятся люди и которая движет их поступками, объединяет или разъединяет их. Движущую силу классового общества можно выразить одной фразой: «Я хочу есть!» Движущая сила общества риска выражается фразой: «Я бо­юсь!» Место общности нужды занимает общность страха. Тип об­щества риска маркирует в этом смысле эпоху, в которой возника­ет и становится политической силой общность страха. Но пока еще совершенно неясно, как действует сплачивающая сила стра­ха. Насколько прочны общества страха? Какие мотивации, какую энергию действия они освобождают? Как поведет себя эта новая солидарная общность объятых страхом? Способна ли социальная сила страха взорвать индивидуальное расчетливое стремление к выгоде? В какой мере порождающие страх общности способны к компромиссам? В какие формы они объединяются для действия? Побуждает ли страх к иррационализму, экстремизму, фанатизму? До сих пор страх не был основой рационального действия. Верна ли еще эта гипотеза? Быть может, страх, в отличие от материаль­ной нужды, очень шаткое основание для политических движений? Не распадается ли общность страха от легкого сквознячка контр­пропаганды?

Глава II

Политическая теория знания и общество риска

Кого волнуют поставленные выше вопросы, тот должен инте­ресоваться — наряду с техническими, химическими, биологичес­кими, медицинскими ноу-хау — социальным и политическим потен­циалом общества риска. Выяснением этого мы сейчас и займемся. В качестве исходной точки возьмем аналогию с XIX веком. Мой тезис звучит так: в обществе риска речь идет о такой форме обни­щания, которая сравнима и в то же время не идет ни в какое срав­нение с обнищанием трудящихся масс в промышленных центрах на раннем этапе индустриализации. Почему и в каком смысле «об­нищание»?

1. Обнищание цивилизации?

В том и другом случае большинство людей связывает свое пе­реживание разрушительных последствий с общественными про­цессами индустриализации и модернизации. Там и тут речь идет о грубом, угрожающем вторжении в условия человеческой жиз­ни. Оно проявляется в связи с определенным уровнем развития производительных сил, взаимопроникновения рынков, соотно­шения собственности и власти. Речь в том и другом случае мо­жет идти о разных последствиях. Тогда — о материальном обни­щании, нужде, голоде, тесноте, теперь — об угрозе и разрушении ' естественных основ жизни. Есть и сопоставимые моменты: со­держание опасности и систематика модернизации, из-за кото­рой возникает и нарастает опасность. В этом заключена соб­ственная динамика: не чья-то злая воля, а рынок, конкуренция, разделение труда - только сегодня все это приняло более широ­кие масштабы. В том и другом случае все начинается с латентности («побочных воздействий»), которую, преодолевая конфликты, необходимо нарушить. Как тогда, так и теперь люди выходили и выходят на улицу, была и есть публичная критика технического прогресса, машинной цивилизации, как тогда, так и сегодня были и есть и контраргументы.

Затем — что наблюдается и сегодня — проблемы постепенно признаются. Все более явными становятся систематически насаж­даемые страдания людей, их угнетение; это вынуждены признавать даже те, кто ранее отрицал их наличие. Право — отнюдь не добровольно, а благодаря мощной поддержке улицы и политичес­ких движений — стало ориентироваться на настроения масс; воз­никло избирательное право, право на социальное обеспечение, право на труд, право решающего голоса. Параллели с сегодняш­ним днем налицо: безобидные продукты — вино, чай, лапша и т. п. — оказываются опасными. Удобрения оборачиваются ядами продолжительного действия с далеко идущими последствиями. Хваленые некогда источники богатства (атом, химия, генная тех­нология и т. д.) превращаются в источники непредсказуемых опас­ностей. Очевидность опасности вызывает все большее сопротив­ление попыткам представить ее безобидной, затушевать. Агенты модернизации — в промышленности, науке и политике — чувству­ют себя неуютно в роли обвиняемых, которых вгоняет в пот цепь косвенных улик.

Кажется, можно сказать: все это уже было. Ничего нового. Но в глаза бросаются и глубокие различия. Непосредственности лично и сообща переживаемой нищеты противостоит сегодня неосязае­мость цивилизационных угроз, которые осознаются только благо­даря научному знанию и недоступны постижению первичным опытным путем. Это угрозы, которые выражаются на языке хими­ческих формул, биологических взаимосвязей и медико-диагности­ческих понятий. Подобная структура знания, однако, не делает эти угрозы менее опасными. Напротив, значительные группы населе­ния оказываются — намеренно или невольно, по причине аварий или катастроф, в мирное или военное время — перед лицом разру­шений и опустошений, при виде которых пасует наш язык, наша фантазия, любая медицинская или моральная категория. Речь идет об абсолютном и непредставимом НЕ, нам угрожает НЕ-бытие во­обще, непредставимое, непостижимое не-, не-, не-.

Но только ли угрожает! Тем самым намечено еще одно суще­ственное отличие: сегодня речь идет о грозящей возможности, ко­торая время от времени показывает испуганному человечеству, что это не только возможность и не просто выдумка фантастов, а факт, который когда-нибудь обязательно произойдет.

Это родовое отличие реальности и возможности дополняется еще и тем, что — по крайней мере, в Федеративной Республике Германии, именно о ней здесь говорится, — цивилизационное обнищание идет рука об руку с противоположностью материаль­ного обнищания (особенно когда представляешь себе ситуацию в XIX веке и голодающих странах третьего мира). Люди не нищен­ствуют, а благоденствуют, живут в обществе массового потребле­ния и изобилия (что вполне может сопровождаться обострением социального неравенства), они чаще всего образованны и информированны, но их мучает страх, они ощущают угрозу и готовы це­ленаправленно ей противодействовать, чтобы не допустить един­ственно возможной проверки истинности своих пессимистических видений будущего. Подтверждение угрозы было бы равнозначно бесповоротному самоуничтожению, и это как раз и есть побужда­ющий к действию аргумент, который превращает предполагаемую угрозу ъ реальную. В отличие от XIX века возникающие проблемы нельзя решить с помощью повышения производительности, пе­рераспределения, расширения социальных гарантий и т. д., они требуют или целенаправленной и массированной «политики контринтерпретапии», или принципиально нового мышления и перепрограммирования действующей парадигмы модернизации.

Эти отличия демонстрируют, почему тогда и сегодня подвер­женными опасности оказываются разные группы: в прошлом это объяснялось классовой принадлежностью. Человек рождался уже принадлежащим к определенному классу. Это определяло его судьбу с юности до старости и сказывалось на всем: где и кем че­ловек работал, как питался, как и с кем жил, каких друзей и кол­лег имел, кого ругал и против кого, если возникала необходимость, протестовал на улице.

Ситуации риска, напротив, несут в себе совсем другую опас­ность. В них нет ничего само собой разумеющегося. Они как бы универсальны и неспецифичны. О них мы слышим и читаем. Та­кой способ передачи знания означает, что страдают группы людей, которые лучше образованы и информированы. Конкуренция с мате­риальной нуждой указывает на еще один признак: осознание опас­ности и готовность противодействовать ей получают развитие ско­рее там, где угроза непосредственному существованию ослаблена или снята, т. е. в обеспеченных слоях (и странах). Невидимость риска можно преодолеть и на основе собственного опыта, напри­мер, когда умирает любимое тобой дерево, когда вблизи планиру­ют построить атомную электростанцию или происходит выброс ядовитых отходов производства, когда средства массовой инфор­мации сообщают о содержании ядовитых веществ в пище и т. д. Такого рода подверженность опасности не вызывает социальной сплоченности, которая бы ощущалась как пострадавшими, так и другими людьми. Не появляется ничего, что могло бы организо­вать их в социальный слой, группу или класс. Разница между ущемленностыо в классовом обществе и ущемленностью в обще­стве риска весьма существенна. Говоря упрощенно, в классовом обществе бытие определяет сознание, а в обществе риска, наобо­рот, сознание (знание) определяет бытие. Решающую роль в этом играет вид знания, а именно его независимость от собственного опыта, с одной стороны, и глубокая зависимость от знания, охва­тывающего все параметры грозящей опасности, с другой. Потен­циал угрозы, который детерминирован классовой ситуацией, на­пример потерей рабочего места, очевиден всякому, кого эта угроза коснулась. Для этого не нужны особые средства получения зна­ний — измерительные приборы, сбор статистических данных, их подтверждение, соображения касательно порога терпимости. Ущемленность очевидна и в этом смысле не нуждается в научном подтверждении.

В совсем иной ситуации оказывается тот, кто узнает, что чай, который он ежедневно употребляет, содержит ДДТ, а купленный недавно кухонный гарнитур - формальдегид. Опираясь на соб­ственные знания и собственный опыт, он не в состоянии опреде­лить меру своей ущемленности. Уровень его научных знаний не позволяет узнать, содержится ли и в каком количестве ДДТ в его чае и формальдегид в кухонном гарнитуре, а также ответить на вопрос, каково краткосрочное и долгосрочное воздействие этих вредных веществ. То, какой ответ будет дан на его вопросы, в той или иной мере скажется на его ущемленности. В том, что каса­ется положительного или отрицательного ответа, степени, мас­штаба и форм проявления грозящей ему опасности, человек принципиально зависим от чужого знания. Жертвы становятся некомпетентными в деле, касающемся их собственной жизни. Они утрачивают значительную часть суверенного знания. Вредное, таящее в себе угрозу, враждебное притаилось повсюду, но судить о вредности или полезности сами они не в состоянии и потому вынуждены пользоваться гипотезами, методами и контроверзами чужих производителей знания. Соответственно в ситуациях рис­ка предметы повседневного обихода могут, так сказать, за одну ночь превратиться в «троянских коней», из которых выскочат опасно­сти и в спорах друг с другом возвестят, чего следует опасаться, а чего нет. Жертвам даже не дано решать, обращаться ли им за со­ветом к экспертам. Не жертвы ищут экспертов по рискам, а сами эксперты ищут себе жертв. Они могут появиться совершенно не­ожиданно. Ибо опасность можно предположить в любом предмете повседневного спроса. Она скрывается в них, невидимая, и все же слишком явная, и взывает к экспертам-ответчикам, ставя перед ними тревожные вопросы. Ситуации риска в этом смысле суть бур­лящие источники вопросов, на которые жертвы не знают ответа.

С другой стороны, это означает, что все решения, которые при­нимаются в рамках накопления знаний о рисках и цивилизационных опасностях, не являются решениями только научного характе­ра (постановка вопросов, гипотезы, способы измерения, методика, предельные величины и т. д.), в то же время это и решение о вред­ных воздействиях, о радиусе действия и виде опасности, содержании угрозы, круге лиц, долговременных последствиях, мероприятиях, ответственных, притязаниях на возмещение ущерба. Если сегодня будет установлено, что формальдегид, ДДТ и т. д. в тех концентра­циях, в которых они содержатся в предметах повседневного обихода и продуктах питания, наносят ущерб здоровью, то такая констата­ция может обернуться социальной катастрофой, так как указанные химические вещества присутствуют повсюду.

Отсюда ясно, что возможности научного исследования потенци­ала угроз, которые несут в себе производительные силы, все боль­ше сужаются. Признать сегодня, что при установлении предель­ных величин для использования пестицидов была допущена ошибка (в науке это нормальное явление), означало бы вызвать политическую (или экономическую) катастрофу, следовательно, этого делать не следует. Деструктивные силы, с которыми ученые имеют сегодня дело во всех областях науки, навязывают им бес­человечный закон безошибочности, закон, который находится в резком противоречии с идеалами прогресса и критики; нарушать его — свойство человеческой натуры (см. с. 271 и сл. наст. изд.).

В отличие от сообщений о материальных потерях сообщения о содержании ядовитых веществ в продуктах питания, предметах по­вседневного пользования и т. д. несут в себе двойной шок: к угрозе са­мой по себе добавляется утрата суверенного суждения об опасностях, которые вплотную окружают людей. Вся научная бюрократия с ее длинными коридорами, залами заседаний, некомпетентными, полу­компетентными и совершенно невнятными суждениями и важнича­ньем ученых мужей предстает перед нами. Там есть передние входы, боковые входы, тайные выходы, намеки, информация и контрин­формация о том, как подходить к знанию, как его следует получать, но на деле это знание сначала перемешивается, потом упорядочива­ется, поворачивается то наружу, то внутрь и в конечном счете очи­щается так, что уже не поймешь, есть ли в нем смысл, а если таковой и находится, то лучше о нем промолчать. Все это не было бы столь драматично и не заслуживало бы внимания, если бы речь не шла о надвигающихся грозных опасностях.

С другой стороны, исследования рисков параллельно проходят на кухнях, в многочисленных кафе и винных погребках. Каждое из принятых там кардинальных решений заставляет уровень яда в крови населения, так сказать, резко скакать то вверх, то вниз. В отличие от классового общества в обществе риска жизненные си­туации и выработка знаний непосредственно связаны и переплете­ны между собой.

Отсюда следует, что политическая социология и теория обще­ства риска по своей сути есть социология знания, не научная со­циология, а именно социология всех ветвей знания, всех сплавов знания и его носителей в их взаимодействии и противодействии, в их основаниях, претензиях и ошибках, в их иррационализме, в их истинности и невозможности овладеть знанием, на которое они претендуют. Резюмируем: сегодня кризис будущего еще не про­сматривается; он — возможность на пути к действительному поло­жению вещей. А возможность — это нечто такое, что может и не сбыться. Лживость такого утверждения заключена в преднамерен­ности прогноза. Обнищание невидимо, а богатство и изобилие налицо. Обнищание охватывает весь мир при отсутствии полити­ческого субъекта. И все же это ясное и недвусмысленное обнища­ние, если верно оценивать сходства и различия с XIX веком. На­ряду со списками умерших, итогами нанесенного ущерба и статистикой несчастных случаев в пользу тезиса об обнищании говорят и другие факты.

Фаза латентности угроз риска подходит к концу. Невидимые опасности становятся видимыми. Разрушение природы происходит уже не в недоступной собственному опыту людей сфере химичес­ких, физических и биологических цепей вредного воздействия, а прямо-таки бросается в глаза, бьет в нос и лезет в уши. Вот только самые очевидные феномены: стремительно прогрессирующее уми­рание лесов, покрытые грязной пеной внутренние водоемы и моря, измазанные нефтью трупы животных, смог, эрозия зданий и памят­ников искусства, вызванная действием вредных веществ, цепь ава­рий с выбросом ядов, скандалы и катастрофы, связанные с ядови­тыми веществами, и сообщения средств массовой информации об этом. Колонки цифр при подсчетах содержания вредных и ядови­тых веществ в продуктах питания и предметах обихода становятся все длиннее. Преграды для «предельных величин», кажется, боль­ше соответствуют требованиям, предъявляемым к швейцарскому сыру (чем больше дыр, тем лучше), нежели к охране здоровья на­селения. Опровержения ответственных лиц становятся все более громкими и все менее аргументированными. Кое-что стало в этой книге тезисом, нуждающимся в подтверждении аргументами. Но из списка точек зрения ясно, что конец фазы латентности имеет две стороны: риск и его (общественное) восприятие. Невозможно по­нять, обострились ли риски сами по себе, или обострился наш взгляд на них. Обе стороны совпадают, обусловливают друг дру­га, усиливаются и превращаются в нечто единое, поскольку рис­ки — это риски в знании.

К списку исчезнувших растений и животных добавляется обо­стренное осознание риска обществом, возросшая чувствитель­ность к цивилизационным опасностям, которые, кстати, нельзя путать с враждебным отношением к технике и в этом качестве пре­давать их анафеме: именно интересующиеся техникой молодые люди видят и называют эти опасности. Это обострившееся осозна­ние риска четко просматривается в сравнительных результатах оп­росов населения в западных индустриальных странах, а также в возросшей ценности соответствующих сообщений в средствах массовой информации. Утрата латентности и растущее осознание цивилизационных рисков, что трудно было представить себе еще десятилетие назад и что сегодня стало первостепенным политичес­ким фактором, — не результат всеобщего пробуждения от спячки, а итог последовательного развития.

Во-первых, множатся попытки придать рискам научное обосно­вание; а во-вторых, — одно обусловливает другое — вместе с рис­ком растет и бизнес. Неверно, будто вскрытие опасности и риска цивилизационного развития есть только критика; данное вскрытие опасности — при всем оказываемом ему сопротивлении и обруши­вающихся на него проклятиях — еще и первостепенный фактор эко­номического подъема. Это становится совершенно очевидным на примере развития соответствующих отраслей экономики, а также растущих ассигнований общества на охрану окружающей среды, борьбу с цивилизационными болезнями и т. д. Промышленная система извлекает барыши из неблагоприятных условий, которые она же и порождает, и барыши немалые.

Через производство рисков потребности окончательно осво­бождаются от своей остаточной прикрепленности к природным факторам и тем самым лишаются своей конечности, возможнос­ти удовлетворения. Голод можно утолить, потребности удовлет­ворить; риски - это «бездонная бочка потребностей», которую невозможно наполнить. В отличие от потребностей риски можно не только вызывать (с помощью рекламы и т. д.), в соответствии со сбытом продлевать их действие, короче, ими можно не только манипулировать. Благодаря меняющимся дефинициям рисков можно создавать совершенно новые потребности, а значит, и рын­ки. Прежде всего это потребность избегать риска - открытая для интерпретации, конструируемая по законам причинно-след­ственных связей, бесконечно воссоздаваемая. Производство и потребление, таким образом, со становлением общества риска.поднимается на совершенно новую ступень. Место заданных и манипулируемых потребностей в системе производства занимает самовоспроизводящийся риск.

Если решиться на довольно смелое сравнение, то можно сказать, что развитой капитализм в производстве рисков поглотил, обобщил и сделал нормой разрушительную силу войны. Как и во время вой­ны, осознаваемые цивилизационные риски «разрушают» способы производства (примеры: автомобили без нейтрализаторов выхлоп­ных газов, избыток сельскохозяйственных продуктов), т. е. преодо­левают кризис сбыта и создают новые расширяющиеся рынки. Производство рисков и распространители знания о них - цивилизационная критика, критика техники, экологическая критика, дра­матургия и исследование рисков в средствах массовой информа­ции, — все это и есть нормальная, имманентно присущая системе форма революционизации потребностей. Риски делают экономи­ку, по словам Лумана, «реферирующей самое себя», независимой от сферы удовлетворения человеческих потребностей.

Дата добавления: 2015-05-06