Науки и политики 1 страница

Рефлексивная модернизация. Генерализация

Часть третья

Ретроспектива и перспектива

Глава VII. Наука по ту сторону истины и просвещения?

Рефлексивность и критика научно-технического развития

1. Простое и рефлексивное онаучивание

2. Демонополизация познания

3. Практические и теоретические табу

4. Возможность опенки «побочных последствий»

Глава VIII. Размывание границ политики. Соотношение политического управления и технико-экономического изменения в обществе риска

1. Политика и субполитика в системе модернизации

2. Утрата функций политической системы.

Аргументы и развития

3. Демократизация как утрата политикой власти

4. Политическая культура и техническое развитие: конец согласия на прогресс?

5. Субполитика медицины

Исследование экстремальной ситуации

6. Дилемма технологической политики

7. Субполитика производственной рационализации

8. Обобщение и перспективы: сценарии возможного будущего.

По поводу этой книги

Нельзя сказать, что наше столетие обойдено исторически­ми катастрофами: две мировые войны, Аушвиц, Нагасаки, затем Харисбург и Бхопал, теперь вот Чернобыль. Это вы­нуждает к осторожности в выборе лексики и к обостренному вос­приятию особенностей исторического развития. Все страдания, все беды и насилия, которыелюди причиняли друг другу, обруши­вались до сих пор на «других» евреев, черных, женщин, полити­ческих иммигрантов, диссидентов, коммунистов и т. д. С одной стороны, существовали заграждения, лагеря, городские кварталы, военные блоки, с другой — собственные четыре стены - реальные или символические границы, за которыми могли укрыться те, кого, казалось бы, не коснулась беда. Все это есть по-прежнему — и всего этого после Чернобыля уже нет. Чернобыль — это конец «других», конец всех наших строго культивировавшихся возмож­ностей дистанцирования друг от друга, ставший очевидным пос­ле радиоактивного заражения. От бедности можно защититься границами, от опасностей атомного века — нельзя. В этом их свое­образная культурная и политическая сила. Эта сила — в угрозе опасности, которая не признает охранных зон и дифференциации современного мира.

Эта не признающая границ динамика опасности не зависит от степени заражения и споров о его последствиях. Напротив, любые измерения говорят об опасности для всех. Признание опасности атомного заражения равносильно признанию безысходности для целых регионов, стран и частей света. Продолжение жизни и при­знание опасности вступают в противоречие друг с другом. Это ро­ковое обстоятельство придает экзистенциальную остроту спорам о результатах измерений и предельных величинах, о краткосрочных и долгосрочных последствиях. Надо просто задать себе вопрос: что могло бы измениться, если бы дело дошло до признания официаль­ными инстанциями крайне опасного уровня заражения воздуха, воды, животных и людей? Что тогда —официальная остановка или ограничение жизненных функций —дыхания, еды. питья? Что про­изойдет с населением целой части света, которое в разной степени (в зависимости от «фатальных» переменных величин — ветра и по­годы, расстояния от места катастрофы и т. д.) окажется в зоне не­обратимого заражения? Можно ли держать в карантине целые стра­ны и группы стран? Не начнется ли в них хаотическое брожение?

Или же все в конечном счете произойдет так, как это было после Чернобыля? Уже эти вопросы проясняют характер объективной угрозы, соединяющей в себе диагноз с пониманием неотвратимос­ти происходящего.

Чтобы снять ограничения, обусловленные происхождением, и предоставить человеку возможность самому принимать решения и своим трудом обеспечить себе место в общественной структуре, в развитом модерне возникает новая «аскриптивная» разновид­ность чреватой грозными опасностями судьбы, от которой не уйти при всем старании. Она больше напоминает судьбу сословий в средневековье, чем классовые ситуации XIX века. Во всяком слу­чае, она уже не признает сословного неравенства (как не призна­ет пограничных групп, различий между городом и деревней, на­циональной или этнической принадлежности и т. д.). В отличие от сословных и классовых ситуаций она складывается не под зна­ком бедности, а под знаком страха и является не «традиционным реликтом», а продуктом модерна на высшей ступени его развития. Атомные электростанции — вершинные достижения производи­тельных и творческих сил человека - после Чернобыля тоже стали знаками угрожающего нам современного средневековья. Они несут в себе угрозы, которые превращают доведенный в современном мире до крайности индивидуализм в его экстремальную противополож­ность.

Еще живы рефлексы другого столетия: как мне оберечь себя и своих близких? Еще пользуются высоким спросом советы по ох­ране частной жизни, которой больше не существует. Но все уже живут в состоянии антропологического шока от пережитой гроз­ной зависимости цивилизационных форм жизни от «природы» — зависимости, которая аннулировала все наши понятия о «граждан­ской зрелости», «собственной жизни», национальности, простран­стве и времени. Далеко отсюда, в западной части Советского Со­юза, но отныне в непосредственной близости от нас, происходит катастрофа — не преднамеренная, не агрессивная, скорее, собы­тие, которого можно было избежать, но в то же время и нормаль­ное в своей исключительности, более того, по-человечески понят­ное. Причина катастрофы не в ошибке людей, а в системах, которые превращают вполне объяснимую человеческую ошибку в непостижимую разрушительную силу. В оценке опасности все оказываются заложниками измерительных приборов, теорий и прежде всего незнания — включая незнание экспертов, которые совсем недавно провозглашали, в соответствии с теорией вероят­ности, безопасность реакторов на протяжении десяти тысяч лет, а сегодня с захватывающей дух новой уверенностью твердят об от­сутствии серьезной опасности.

При всем том бросается в глаза своеобразный состав смеси при­роды и общества, благодаря которой опасность преодолевает все, что оказывает ей сопротивление. Это в первую очередь «атомное облако» — та мощная цивилизационная сила, превратившаяся в силу природную, в которой парадоксальным и сверхмощным об­разом соединились история и погода. Весь опутанный электрон­ными сетями мир завороженно следит за этим облаком. «После­дняя надежда» на благоприятное направление ветра (бедные шведы!) лучше всяких слов говорит о масштабах беспомощности высокоцивилизованного мира, придумавшего колючую проволо­ку и стены, армию и полицию, но не сумевшего защитить свои границы. «Неблагоприятная» перемена ветра, да еще — о горе! — дождь — и становится очевидной тщетность попыток защитить общество от зараженной природы, ограничить атомную опасность «другой», «чужой» окружающей средой.

Этот опыт, о который в мгновение ока разбился наш прежний образ жизни, отражает ситуацию, когда мировая индустриальная система отдана во власть индустриально интегрированной и зара­женной «природы». Противопоставление природы и общества — конструкт XIX века, служивший двоякой цели — покорению при­роды у ее игнорированию. К концу XX века природа оказалась по­коренной и до предела использованной, превратившейся из внеш­него феномена во внутренний, из существовавшего до нас в воспроизведенный. В ходе технико-индустриальной переделки при­роды и ее широкого подключения к рыночным отношениям она оказалась интегрированной в индустриальную систему. В то же время она стала неизбежной предпосылкой образа жизни в инду­стриальной системе. Зависимость от потребления и рынка озна­чает новую форму зависимости от «природы», и эта имманентная «природная» зависимость от рын очной системы становится в этой системе законом жизни индустриальной цивилизации.

Борясь с угрозами внешней природы, мы научились строить хижины и накапливать знания. Против индустриальных угроз во­влеченной в индустриальную систему вторичной природы мы практически беззащитны. Угрозы превращаются в безбилетных пассажиров нормального потребления. Они путешествуют с вет­ром и по воде, скрываются везде и всюду и вместе с жизненно не­обходимыми вещами - воздухом, пищей, одеждой, домашней обстановкой — минуют обычно строго охраняемые защитные зоны модерна. Там, где после катастрофы защитные и предохранитель ные меры практически исключаются, остается только одна (кажу­щаяся) активность — отрицание опасности, успокаивание, которое порождает страх и вместе с возрастанием опасности, обрекающей людей на пассивность, становится все агрессивнее. Ввиду невоз­можности вообразить и воспринять опасность органами чувств эта остаточная активность перед лицом реально существующего ос­таточного риска обретает своих чрезвычайно деятельных сообщ­ников.

Оборотной стороной обобществленной природы является обоб­ществление ее разрушения, превращение этого разрушения в со­циальные, экономические и политические системы угроз высоко­индустриализованного мирового сообщества. В глобальности заражения и опутавших весь мир цепей распространения продук­тов питания и товаров угроза жизни в индустриальной культуре пе­реживает опасные общественные метаморфозы: повседневные нор­мы жизни ставятся с ног на голову. Рушатся рынки. В условиях изобилия царит дефицит. Возникают массовые претензии. Право­вые системы не справляются с фактами. Самые животрепещущие вопросы наталкиваются на недоуменное пожимание плечами. Ме­дицинское обслуживание оказывается несостоятельным. Рушатся научные системы рационализации. Шатаются правительства. Из­биратели отказывают им в доверии. И все это при том, что грозя­щая людям опасность не имеет ничего общего с их действиями, наносимый им ущерб — с их трудом, а окружающая действитель­ность в нашем восприятии остается неизменной. Это означает конец XIX века, конец классического индустриального общества с его представлениями о национально-государственном суверенитете, автоматизме прогресса, делении на классы, принципе успеха, о природе, реальной действительности, научном познании и т. д.

В значительной мере именно поэтому разговоры об (индустри­альном) обществе риска, еще год назад сталкивавшиеся с упорным внутренним и внешним сопротивлением, получили горький при­вкус истины. Многое из того, что мне приходилось доказывать в своих работах с помощью аргументов, — невозможность воспри­нимать опасность органами чувств, ее зависимость от науки, ее наднациональность, «экологическое отчуждение», превращение нормы в абсурд и т. д. — после Чернобыля читается как банальное описание реальных событий.

Ах, если бы все это так и осталось заклинанием будущего, при­ходу которого следует помешать!

Бамберг, май 1986

УлърихБек

Предисловие

Тема этой книги — невзрачная приставка «пост». Она — ключе­вое слово нашего времени. Все теперь — «пост». К «посотиндустриализму» мы уже успели привыкнуть. С ним мы связываем опреде­ленное содержание. С «постмодернизмом» все уже начинает расплываться. В понятийных сумерках постпросвещения все кош­ки кажутся серыми. «Пост» — кодовое слово для выражения рас­терянности, запутавшейся в модных веяниях. Оно указывает на нечто такое сверх привычного, чего оно не может назвать, и пре­бывает в содержании, которое оно называет и отрицает, оставаясь в плену знакомых явлений. Прошлое плюс «пост» —вот основной рецепт, который мы в своей многословной и озадаченной непо­нятливости противопоставляем действительности, распадающей­ся на наших глазах.

Эта книга представляет собой попытку выяснить, что означает словечко «пост» (синонимы «после», «поздний», «потусторон­ний»). Она движима желанием осмыслить то содержание, кото­рое историческое развитие модерна — особенно в Федеративной Республике Германии — вкладывало в это словечко в прошедшие два-три десятилетия. Этого можно достичь только в упорной борьбе со старыми, благодаря приставке «пост» выходящими за свои пределы теориями и привычным образом мыслей. Посколь­ку эти теории и привычки гнездятся не только в других, но и во мне самом, в книге слышится иногда шум борьбы, громкость ко­торого зависит еще и от того, что я вынужден опровергать свои собственные возражения. Поэтому кое-что может показаться из­лишне резким, чересчур ироничным или опрометчивым. Одна­ко тяжеловесность старого мышления не одолеть оружием при­вычной академической взвешенности.

Мои рассуждения не являются репрезентативными, как того требуют правила академического исследования социальных про­блем. Они преследуют другую цель: вопреки еще господствующе­му прошлому показать уже наметившееся будущее. Изложены они с точки зрения наблюдателя общественно-исторической сцены начала XIX столетия, который за фасадом уходящей аграрно-феодальной эпохи высматривает уже повсюду выступающие конту­ры незнакомого пока индустриального века. В эпохи структурных перемен репрезентативность заключает союз с прошлым и меша­ет увидеть вершины будущего, которые со всех сторон вдаются в горизонт настоящего. В этом отношении книга содержит элемен­ты эмпирически ориентированной, устремленной в будущее обще­ственной теории — без какого бы то ни было методологического обеспечения.

В основе книги лежит предположение, что мы являемся свиде­телями — субъектом и объектом — разлома внутри модерна, отде­ляющегося от контуров классического индустриального общества и обретающего новые очертания — очертания (индустриального) «общества риска». При этом необходимо сбалансировать проти­воречия между непрерывностью развития модерна и разрывами в этом развитии — противоречия, в которых отражается антагонизм между модерном и индустриальным обществом, между индустри­альным обществом и обществом риска. В своей книге я намерен показать, что эти эпохальные различия порождаются сегодня са­мой действительностью. Чтобы знать, как дифференцировать их в каждом отдельном случае, необходимо рассмотреть разные вари­анты общественного развития. Ясность в этом вопросе будет дос­тигнута только тогда, когда четче обозначатся контуры будущего.

Теоретическому сидению меж двух стульев соответствует такая же практика. Решительный отпор получат как те, кто в борьбе с напором «иррационального духа времени» придерживается пред­посылок просветительского XIX века, так и те, кто сегодня готов вместе с накопившимися аномалиями спустить в реку истории и весь проект модерна.

К панораме страха, развернувшейся во всех уголках рынка мнений, страха перед угрожающей самой себе цивилизацией до­бавить нечего; как и к проявлениям Новой беспомощности, ко­торая утратила дихотомию «цельного» даже в своих противоре­чиях мира индустриализма. В книге, предлагаемой вниманию читателя, речь идет о втором, следующем за этим шаге. Это со­стояние она и делает предметом рассмотрения. В ней ставится вопрос о том, каким образом в рамках социологически инфор­мированного и инспирированного мышления можно понять и осмыслить эту неуверенность духа времени, отрицать которую в плане критики идеологии было бы цинично, а поддаваться ей без сопротивления — опасно. Центральную теоретическую идею, выработанную с этой целью, легче всего объяснить с помощью исторической аналогии: как в XIX веке модернизация привела к рас­паду закосневшее в сословных устоях аграрное общество, так и те­перь она размывает контуры индустриального общества, и после­довательное развитие модерна порождает новые общественные конфигурации.

Границы этой аналогии указывают и на особенности перспек­тивы. В XIX веке модернизация проходила на фоне ее противопо­ложности: традиционного унаследованного мира и природы, ко­торую нужно было познать и покорить. Сегодня, на рубеже XX—XXI веков, модернизация свою противоположность поглоти­ла, уничтожила и принялась в своих индустриально-обществен­ных предпосылках и функциональных принципах уничтожать са­мое себя. Модернизация в соответствии с опытом (^современного мира вытесняется проблемными ситуациями модернизации отно­сительно самой себя. Если в XIX веке утрачивали привлекатель­ность сословные привилегии и религиозные представления о мире, то теперь теряют свое значение научно-техническое пони­мание классического индустриального общества, образ жизни и формы труда в семье и профессии, образцы поведения мужчин и женщин и т. д. Модернизация в рамках индустриального общества заменяется модернизацией предпосылок индустриального обще­ства, которая не была предусмотрена ни одним используемым и доныне теоретическим пособием XIX века о правилах политичес­кого поведения. Именно этот наметившийся антагонизм между модерном и индустриальным обществом (во всех его вариантах) размывает сегодня ту систему координат, в которой мы привык­ли осмыслять модерн в категориях индустриального общества.

Нас еще долго будет занимать это различие между традицион­ной модернизацией и модернизацией индустриального общества, или, говоря по-другому, между простой и рефлексивной модерни­зацией. Оно будет намечено в ходе изучения конкретных сфер деятельности. Даже если еще абсолютно неясно, какие «непо­движные звезды» индустриально-общественной мысли закатятся в процессе только-только начавшейся рационализации второй ступени, уже сегодня можно обоснованно предположить, что это коснется самых прочных «законов», таких, как функциональная дифференциация или массовое производство.

Двумя последствиями примечательна необычность этой перс­пективы. Она утверждает то, что до сегодняшнего дня казалось немыслимым, а именно: что индустриальное общество в своем победном шествии, т. е. незаметными путями нормы, через черный ход побочных последствий покидает сцену мировой истории — и со­всем не так, как предусмотрено в иллюстрированных учебниках по теории общественного развития, а без политического треска (ре­волюций, демократических выборов). Она утверждает далее, что «антимодернистский» сценарий, волнующий сейчас мировую об­щественность, — критика науки, техники, прогресса, новые соци альные движения — отнюдь не вступает в противоречие с модер­ном, а является выражением его последовательного развития за пределы индустриального общества.

Общее содержание модерна вступает в противоречие с омертвелостями и половинчатостями в самой концепции индустри­ального общества. Подходы к этому воззрению блокируются не­рушимым, до сих пор не осознанным мифом, в котором в значительной степени застряла общественная мысль XIX века и который отбрасывает свою тень еще и на последнюю треть XX века, а именно мифом о том, что развитое индустриальное общество с его схематизмом работы и жизни, с его секторами производства, пониманием роли науки и техники, с его форма­ми демократии является обществом насквозь современным, вер­шиной модерна, возвышаться над которой ему даже не прихо­дит в голову. Этот миф находит выражение во многих формах. Одной из самых действенных считается нелепая шутка о конце исторического общественного развития. Эта шутка в своих опти­мистических и пессимистических вариантах ослепляет мышле­ние нашей эпохи, в которой установившаяся система обновле­ния благодаря освободившейся в ней динамике начинает ревизовать самое себя. Мы пока даже не способны представить себе возможностей изменения общественного облика совре­менного мира, так как теоретики индустриально-общественно­го капитализма повернули в сторону априорности исторический образ модерна, который во многих отношениях еще находится в зависимости от своей противоположности в XIX веке. В харак­терном для Канта вопросе о возможностях современных обществ исторически обусловленные контуры, конфликтные линии и функциональные принципы индустриального капитализма во­обще подстраивались к потребностям модерна. Еще одно дока­зательство этого — курьезность, с которой общественные науки ничтоже сумняшеся утверждают, что в индустриальном обще­стве изменяется все: семья, профессиональная подготовка, со­циальные классы, наемный труд, наука, - и в то же время из­менения эти не затрагивают ничего существенного: семью, профессиональную подготовку, социальные классы, наемный труд, науку.

Настоятельнее, чем когда-либо прежде, мы нуждаемся в поня­тийном аппарате, который — без ложно понятого обращения к вечно старому новому, исполненный печали прощания и не утра­тивший хорошего отношения к нетленным сокровищницам тра­диции — позволит заново осмыслить надвигающиеся на нас новые

явления и научиться жить и работать с ними. Идти по следу но­вых понятий, которые уже сегодня возникают в процессе распада старых, — нелегкое занятие. Для одних это пахнет «изменением системы» и подлежит компетенции органов по охране конститу­ции. Другие замкнулись в своих убеждениях и во имя выработан­ной вопреки внутреннему чувству «верности линии» (а это может означать многое — марксизм, феминизм, квантитативное мышле­ние, специализацию) начинают нападать на все, что источает за­пах уклонизма.

Однако или именно поэтому мир не гибнет, во всяком случае, он не погибнет из-за того, что сегодня рушится мир XIX века. К тому же это еще и преувеличение. Особенно стабильным обще­ственное устройство Х1Хвекане было, как известно, никогда. Оно уже не раз погибало — в мыслях людей. Там его погребли еще до того, как оно появилось на свет. Мы видим, что видения Ницше или поставленные на сцене драмы ставшего ныне «классическим» (т. е. старым) литературного модерна находят свое (более или ме­нее) репрезентативное выражение на кухне или в спальне. Проис­ходит, стало быть, то, о чем давно уже помышляли. И происхо­дит — если прикинуть на глазок — с опозданием от полстолетия до целого столетия. Происходит уже давно. И будет происходить впредь. И пока еще не происходит ничего.

Мы понимаем также, если отвлечься от литературных вариантов распада и гибели, что и после всего этого нужно продолжать жить. Мы, так сказать, переживаем то, что происходит, когда в драме Иб­сена опускается занавес. Мы переживаем не отображенную на сце­не действительность послебуржуазной эпохи. Или, применительно к цивилизационньм угрозам, мы являемся наследниками обретшей реальные очертания критики культуры, которая уже не может удов­летвориться критическим диагнозом культурного развития, так как он во все времена был, скорее, предостерегающим пессимистичес­ким прогнозом на будущее. Не может целая эпоха провалиться в пространство по ту сторону существовавших до сих пор категорий, не заметив, что это пространство — всего лишь протянувшиеся за собственные пределы притязания прошлого, которое утратило власть над настоящим и будущим.

В последующих главах предпринимается попытка в полеми­ке с тенденциями развития основных сфер общественной прак­тики подхватить ход мысли и распространить ее на понятийность индустриального общества (во всех его вариантах). Центральная идея рефлексивной модернизации индустриального общества развивается в двух направлениях. Сначала на примере производ ства богатств и производства рисков рассматривается противо­речивое единство непрерывности и прерывности. Вывод: в то. время как в индустриальном обществе «логика» производства богатства доминирует над «логикой» производства риска, в обще­стве риска это соотношение меняется на противоположное (часть первая). В рефлексивности модернизационных процессов производительные силы утратили свою невинность. Выгода от технико-экономического «прогресса» все больше оттесняется на задний план производством рисков. Узаконить их можно толь­ко на ранней стадии — в качестве «скрытых побочных действий». Вместе с их универсализацией, публичной критикой и (антина­учным исследованием они сбрасывают покров латентности и по­лучают новое и центральное значение при обсуждении соци­альных и политических конфликтов.

Эта «логика» производства и распределения рисков рассматривается в сравнении с «логикой» распределения богатства (до сих пор определявшей развитие общественно-политической мысли). В центре стоят модернизационные риски и их послед­ствия, которые проявляются в непоправимом ущербе для жизни растений, животных и людей. Их нельзя уже, как это было с про­изводственными и профессиональными рисками в XIX веке и в первой половине XX века, локализовать, свести к специфическим группам населения; в них присутствует тенденция к глоба­лизации, которая охватывает производство и воспроизводство, пересекает национально-государственные границы и в этом смысле порождает наднациональные и неклассовые глобальные угрозы с их своеобычной социальной и политической динамикой (главы I и II).

Однако эти социальные угрозы и их культурный и политичес­кий потенциал — только одна сторона общественного риска. Дру­гая сторона попадает в поле зрения, если в центр рассмотрения поставить имманентно присущие индустриальному обществу проти­воречия между модерном и его противоположностью. С одной сто­роны, вчера, сегодня и на все времена контуры индустриального общества набрасывались и набрасываются как контуры общества больших групп населения — классов или социальных слоев. С дру­гой, классы по-прежнему зависят от значимости социальных клас­совых культур и традиций, которые в ходе модернизации после­военной ФРГ, общества всеобщего благоденствия, были как раз поколеблены в своих унаследованных ценностях (глава III).

С одной стороны, с развитием индустриального общества со­вместная жизнь людей согласовывалась с нормами и стандартами

небольшой семьи. С другой, небольшая семья строится на «со­словном» положении мужчины и женщины, которое в непрерыв­ном процессе модернизации (приобщение женщин к получению образования и к рынку труда, растущее количество разводов и т. д.) становится неустойчивым. Но тем самым приводится в движение соотношение между производством и воспроизводством, как и все, что связано между собой в индустриальной «традиции неболь­шой семьи»: брак, материнство и отцовство, сексуальность, лю­бовь и т. д. (глава IV).

С одной стороны, индустриальное общество мыслится в ка­тегориях общества, ориентированного на труд (ради заработка). С другой, актуальные мероприятия по рационализации подры­вают сами основы такого порядка: скользящие графики рабо­чего времени и смена рабочих мест стирают границы между ра­ботой и не-работой. Микроэлектроника позволяет заново, поверх производственных секторов, связать в единую сеть пред­приятия, филиалы и потребителей. Тем самым модернизация как бы устраняет прежние правовые и социальные предпосыл­ки системы занятости: массовая безработица интегрируется че­рез новые формы «многообразной неполной занятости» в сис­тему занятости — со всеми вытекающими отсюда рисками и шансами (глава VI).

С одной стороны, в индустриальном обществе обретает офици­альный характер наука, а вместе с ней и методологические сомне­ния. С другой, эти сомнения (вначале) ограничиваются чисто внешней стороной дела, объектами исследования, в то время как основы и следствия научной работы отгораживаются от бушующе­го внутри скептицизма. Это деление сомнения так же необходи­мо для целей профессионализации, как оно неустойчиво ввиду неделимости подозрения в ошибочности прогноза; в своей непре­рывности научно-техническое развитие претерпевает разрыв меж­ду соотношением внешнего и внутреннего. Сомнение распрост­раняется на основы и риски научной работы, а в результате обращение к науке одновременно обобщается и демистифицируется (глава VII).

С одной стороны, вместе с развитием индустриального об­щества утверждаются притязания и формы парламентской де­мократии. С другой, радиус значимости этих принципов раздва-ивается. Субполитический процесс обновления «прогресса» остается в компетенции экономики, науки и технологии, для которых самоочевидные в демократической системе вещи ан­нулированы. В непрерывности модернизационных процессов это становится проблематичным там, где - перед лицом нако­пивших опасный потенциал производительных сил - субполи­тика перехватывает у политики ведущую роль в формировании общества (глава VIII).

Иными словами: в проект индустриального общества на разных уровнях — например, в схему «классов», «небольшой семьи», «профессиональной работы», в понятия «науки», «прогресса», «демократии» — встроены элементы индустриально-имманентно­го традиционализма, основы которых становятся хрупкими и ан­нулируются в рефлективности модернизаций. Как ни странно это звучит, но обусловленные этим эпохальные волнения суть резуль­таты успеха модернизаций, которые теперь протекают не в русле и категориях индустриального общества, а вопреки им. Мы переживаем изменение основ изменения. Осмыслить это можно при условии, что образ индустриального общества будет подвергнут пересмотру. Оно по своему замыслу есть лонесовременное обще­ство, при этом встроенный в него контрсовременный мир не есть нечто старое, он — конструкт и продукт индустриального общества. Структура индустриального общества основана на противоречии между универсальным содержанием модерна и функциональным устройством его институтов, в которые это содержание может быть транспонировано только партикулярно-селективным способом. Но это означает, что индустриальное общество в процессе разви­тия само делается неустойчивым. Непрерывность становится «при­чиной» разрыва. Люди освобождаются от форм жизни и привычек индустриально-общественной эпохи модерна — точно так же как в эпоху Реформации они «вырывались» из объятий церкви в обще­ство. Вызванные этим потрясения образуют другую сторону обще­ства риска. Система координат, в которой закрепляется жизнь и мышление индустриального модерна — оси «семья и профессия», вера в науку и прогресс, — расшатывается, возникает новая дву­смысленная связь между шансами и рисками, т. е. вырисовывают­ся контуры общества риска. Шансы? Принципы модерна в обще­стве риска предъявляют иск индустриально-общественному развитию.

Дата добавления: 2015-05-06