Сценарии будущего развития 6 страница

Это такая логика развития, где риски модернизации социаль­но конституируются в напряженном взаимодействии науки, практики и общественного мнения и снова возвращаются в на­уки, вызывая там новые «кризисы идентичности», новые формы организации и труда, новые теоретические основы, новые мето­дические разработки и т. п. Обработка ошибок и рисков подклю­чена, таким образом, к круговороту общесоциальных полемик и происходит, в частности, в конфронтации и соединении с обще­ственными движениями критики науки и модернизации. Одна­ко обольщаться не стоит: сквозь все противоречия здесь прокла­дывали путь научной экспансии (либо продолжали в несколько измененной форме старый путь). В условиях рефлексивного она­учивания публичное выторговывание рисков модернизации есть путь превращения ошибок в шансы экспансии.

Особенно наглядно это взаимоперехлестывание критики ци­вилизации, междисциплинарных антагонизмов интерпретации и публично-действенных движений протеста можно показать на примере развития экологического движения. охрана природы су­ществовала с самого начала индустриализации, причем точечная критика, которую вели природоохранные организации (не свя­занная, впрочем, ни с крупными расходами, ни с принципиаль­ной критикой индустриализации), так и не смогла отделаться от ярлыка реакционности и отсталости. Ситуация изменилась, только когда социальная очевидность ущерба, наносимого при­роде процессами индустриализации, возросла и одновременно, совершенно независимо от давних идей охраны природы, были предложены и подхвачены научные системы интерпретации, которые объясняли, подтверждали, отделяли от конкретных ча­стных случаев и поводов, генерализировали растущее обще­ственное недовольство явно разрушительными последствиями индустриализации и включались в общий протест против инду­стриализации и технизации. В США это происходило главным образом через посредство ангажированных биологических иссле­дований, которые сосредоточивались на разрушительных по­следствиях индустриализации для естественных экологических сообществ и поистине забили тревогу, т. е. на понятном обще­ственности языке с применением научных аргументов высвети­ли уже начавшиеся и еще предстоящие последствия индустриа­лизации для природной жизни на Земле и обрисовали их как образы грядущей гибели². Как только эти и другие аргументы были подхвачены общественными движениями протеста, нача­лось то, что выше было названо онаучиванием протеста против определенных форм онаучивания. Цели и темы экологического движения мало-помалу отдели­лись от конкретных поводов и легковыполнимых частных требо­ваний (закрытие доступа в некую лесную зону, охрана опреде­ленного вида животных и проч.) и настроились на протест против условий и предпосылок «такой» индустриализации вооб­ще. Поводами к протесту являются теперь уже не исключитель­но частные случаи, угрозы явные и соотнесенные с осознанным вмешательством (нефтяное загрязнение, заражение рек промыш­ленными стоками и т. д.). В центр внимания все больше попада­ют угрозы, которых дилетант не видит и не чувствует, угрозы, которые могут проявиться даже не при жизни нынешнего поко­ления, а лишь во втором поколении его потомков, т. е. угрозы, которые требуют научных «органов восприятия» — теорий, экспе­риментов, измерительных приборов, - чтобы вообще стать «зри­мыми», интерпретируемыми как угрозы. В онаученном экологи­ческом движении, как ни парадоксально это звучит, поводы и темы протеста значительно обособились от носителей протеста, возмущенных дилетантов, в экстремальных случаях даже отдели­лись от их возможностей восприятия и уже не только научно опосредствуются, но в строгом смысле научно конституируются. Это не умаляет значения «дилетантского протеста», но показы­вает его зависимость от «контрнаучных» опосредствований: ди­агностика грозящих опасностей и устранение их причин зачас­тую возможны лишь с помощью совокупного арсенала научных инструментов измерения, экспериментирования и аргументации. Она требует высокого уровня специальных знаний, готовности и способности к неконвенциональному анализу, а также, как пра­вило, дорогостоящей технической аппаратуры и измерительных приборов.

Этот пример - один из многих. Можно сказать, наука трояко участвует в возникновении и углублении цивилизационных опасностей и соответствующего кризисного сознания: промыш­ленное использование научных результатов создает не только проблемы, наука обеспечивает и средства — категории и инстру­менты познания, — для того чтобы вообще распознать в пробле­мах проблемы и представить (или выставить) их как таковые, и наоборот. В конечном итоге наука создает и предпосылки для «преодоления» угроз, возникших по ее же вине. Если еще раз вернуться к примеру экологических проблем, то в профессиона­лизированных частях экологического движения ныне уже мало что осталось от некогда провозглашенного воздержания от воз­действий на природу. «Напротив, соответствующие требования

подкрепляются новейшими и лучшими достижениями физики, химии, биологии, системного анализа и компьютерного модели­рования. Концепции, которыми оперирует исследование экоси­стем, чрезвычайно современны и направлены на то, чтобы охва­тить природу не только по частям (с риском вызвать последствия вторичного и даже n-ного порядка по причине систематически порождаемого таким образом невежества), а в целом... Мюсли и джутовая сумка на самом деле предвестники нового модерна, чьей характеристикой будут много более совершенные и действенные, а главное, еще и более полные онаучивание и технизация приро­ды» (Р. \Уеш§аг1, 1984, 5. 74). Обобщая, можно сказать, пожалуй, так: именно осознание зависимости от объекта протеста в свою очередь придает «противонаучной» позиции львиную долю ее язвительности и иррациональности.

2. Демонополизация познания

Не несостоятельность, а успешность наук свергла науки с их трона. Можно даже сказать: чем успешнее действовали науки в этом столетии, тем быстрее и основательнее релятивировались их изначальные притязания на значимость. В этом смысле науч­ное развитие второй половины нашего столетия переживает в своей непрерывности коренное изменение, причем не только во внешнем отношении (как показано выше), но и во внутреннем (как будет показано сейчас), т. е. в своем научно-теоретическом и социальном самопонимании, в методологических основах и прикладной соотнесенности.

Модель простого онаучивания опирается на «наивное пред­ставление», что методический скептицизм наук, с одной сторо­ны, может быть институционализирован, с другой же - ограни­чен объектами науки. Основы научного познания здесь точно так же исключены, как и вопросы практического внедрения научных результатов. Вовне догматизируется то, что внутри подвергается мучительным вопросам и сомнениям. Под этим фасадом прячет­ся не только разница между «освобожденной от действия» иссле­довательской практикой и активными принуждениями практики и политики, где сомнения должны быть системно обусловленно сокращены и сняты посредством ясных форм решений. Такое располовинивание научной рациональности по границам между вовне и внутри особенно отвечает рыночным и профессионализиру­ющим интересам научных экспертных групп. Потребители науч­ных услуг и знаний платят не за признанные или вскрытые заблуждения, не за фальсифицированные гипотезы, не за возрас­тание хитроумных сомнений в себе, а за «знания». Лишь тот, кому удается отстоять на рынке притязания на познание перед лицом конкурирующих профессиональных и дилетантских групп, может вообще разрабатывать материальные и институци­ональные предпосылки, чтобы внутренне предаваться «роскоши сомнения» (именуемой теоретическим изучением основ). То, что в аспекте рациональности надлежит генерализировать, в аспек­те самоутверждения на рынке должно обратиться в свою проти­воположность. В процессе «успешного» онаучивания искусство сомнения и искусство догматизирования дополняют друг друга и противоречат друг другу. Если успех внутренний основан на ниспровержении «полубогов в белом», то внешний успех, как раз наоборот, основан на целевом возвышении, восхвалении, ожес­точенной защите «притязаний на непогрешимость» от всех «по­дозрений иррациональной критики». Результаты, которые по условиям своего возникновения всегда могут быть лишь «заб­луждениями до отзыва», должны в то же время стилизоваться под «знания» вечного характера, практическое пренебрежение кото­рыми есть предел невежества.

В этом смысле в модели простого онаучивания модерн и контрмодерн всегда были противоречиво сплавлены. Неделимые принципы критики разделяются; радиус их действия располовинивается. Абсолютность притязаний на познание, которые проявляются вовне, своеобразно контрастирует с генерализацией подозрения в ошибке, которое внутри возводится в ранг нормы. Все, что соприкасается с наукой, моделируется как изменяемое — но только не сама научная рациональность. Эти разграничения не-разграничимого не случайность, а функциональная необходи­мость. Именно они сообщают наукам их когнитивное и соци­альное превосходство над преобладающими традициями и дилетантскими практиками. Только так можно (противоречиво) увязать между собой критицистические притязания на позна­ние и усилия профессионализации.

Эта оценка приводит к двум выводам: во-первых, процесс онаучивания в XIX веке и вплоть до сегодняшнего дня следует понимать также и как догматизацию, как тренировку науки в «догматах веры», которые без спросу притязают на значимость. Во-вторых, «догматы» первичного онаучивания лабильны совер­шенно иначе, нежели догматы (религии и традиции), вопреки которым науки развивались: они несут в самих себе масштабы своей критики и упразднения. В этом смысле научное развитие в

непрерывности своих успехов подтачивает собственные же де­маркации и основы. В ходе осуществления и обобщения научных норм аргументации таким образом возникает совершенно изме­ненная ситуация: наука становится непреложной и одновремен­но лишается своих изначальных притязаний на значимость. В той же мере раздуваются «проблемы практики». Методичная автодестабилизация науки внутри и вовне обусловливает упадок ее власти. Следствие этого - чреватые конфликтами тенденции уравнивания в перепаде рациональности между экспертами и ди­летантами (индикатором чего для многих, к примеру, служит рост числа судебных исков по поводу «врачебных ошибок»). Бо­лее того, привычные понятия, отражающие перепад власти, от­казывают: модерн и традиция, эксперты и дилетанты, произ­водство и применение результатов. Это размывание границ скептицизма в условиях рефлексивного онаучивания можно про­следить по линии а) научно-теоретической и б) исследователъско-практической.

Научно-теоретический фаллибилизм

Этот переход между простым и рефлексивным онаучиванием; в свою очередь осуществляется научно-институционально. Акте­ры этого коренного изменения — дисциплины критического само­приложения науки к науке: теория науки и история науки, социология знания и социология науки, психология и эмпири­ческая этнология науки и т. д., которые с переменным успехом подгрызают фундаменты автодогматизации научной рациональ­ности с самого начала нашего столетия.

С одной стороны, ими занимаются профессионально и инсти­туционально, причем согласно требованиям еще действующей модели простого онаучивания; с другой стороны, они отменяют условия применения этой модели и в этом смысле уже суть пред­вестники самокритичного варианта онаучивания. В этом смысле «антинаука» отнюдь не изобретение 60-х или 70-х годов. Скорее, она с самого начала входит в состав институционализированной программы науки. Одной из первых «контрэкспертиз» с долговре­менным воздействием вплоть до нынешнего времени была — с данной точки зрения — Марксова критика «буржуазной науки». В ней уже содержались все противоречивые и напряженные отно­шения между научным верованием в собственное дело и генера­лизированной критикой идеологии тогдашней науки, которые за­тем «озвучиваются» во все новых и новых вариантах— скажем, в социологии знания К. Маннгейма, в фальсификационизме К. Р. Поппера или в научно-истори­ческой критике научно-теоретического нормативизма Т. С. Куна. Происходящее здесь систематическое «опорочивание своих» есть последовательное самоприложение поначалу располовиненно институционализированного фаллибилизма. Причем этот процесс самокритики идет не прямолинейно, а в последова­тельном развенчании новых и новых попыток спасения «корен­ной рациональности» дела научного познания. Этот, впрочем, в конечном счете кощунственный процесс (догадок и опровержений) можно проследить на множестве примеров. Но нигде он не осуществляется в такой классической форме, так «образцово», как в ходе научно-теоретической дискус­сии нынешнего столетия.

По сути, еще Поппер использовал против обосновывающего мышления «кинжал», жертвой которого затем падают все его «попытки доказать» принцип фальсификации, сконструирован­ный им для защиты от шарлатанства. Все «остатки обоснований» в принципе фальсификации мало-помалу вскрываются и при последовательном самоприложении опровергаются, пока не уничтожаются опоры, на которых должен базироваться прин­цип фальсификации. Знаменитое выражение П. Файерабенда «anuthing goea» («все годится») только обобщает это состояние, осмысленное с большой научно-теоретической ком­петентностью и дотошностью*.

* Эту аргументацию можно обрисовать несколькими штрихами: сначала при ближайшем рассмотрении отказывает «эмпирический базис» как фальсификационная инстанция «спекулятивного» образования теории. А обосновать его необходимо. Если обосновывать его опытом, он не подвергается интерсубъек­тивности. Одновременно остается без внимания производство данных в экспе­рименте (интервью, наблюдении и т. д.). Если учесть его, граница между эмпи­рическими и теоретическими высказываниями, которая есть цель всего предприятия, упраздняется.

Как вообще понять существование в поисках фальсификаторов? Допустим, эксперимент не оправдывает теоретических ожиданий. И что тогда — теория раз и навсегда опровергается или выявляются только неувязки между ожидани­ями и результатами, которые указывают на разные возможности решения и в этом смысле могут быть очень по-разному обработаны и подхвачены (скажем, предполагая в эксперименте ошибки или, наоборот, расширяя и развивая тео­рию и проч? Эссе Томаса С. Куна 1970 года, ставшее знаком научно-теоретического пово­рота, отнимает у научно-философской рефлексии эмпирический базис. Таким образом в ретроспективе статус научной теории как теории без эмпирики ста­новится проблематичным: есть ли теория науки только нормативное учение с логистическими оговорками, высшая цензурная инстанция для «хорошей» на­уки, а значит, как бы научный эквивалент средневековой церковной инквизи ции'! Или она выполняет собственные требования к эмпирически проверяемой теории? Но в таком случае ввиду фактически противоположных принципов производства и фабрикации знания ее притязания на значимость необходимо резко сократить.

Этнологически ориентированное научное исследование в конце концов «от­крывает» даже в допустимом месте рождения естественнонаучной рациональ­ности — в лаборатории, — что преобладающие там риски сходны, скорее, с со­временными вариантами танцев, призывающих дождь, или с ритуалами плодородия, которые ориентированы на принципы карьеры и социальной ак­цептации (К. Кпогг-Сейпа, 1984).

Фаллибилизм исследовательской практики

Теперь в практике науки могут сказать и действительно гово­рят: so what — ну и что! Какое нам дело до саморазрыва научной теории, которая всегда была не более чем «философским фиго­вым листком» исследовательской практики, причем та и другая нимало друг другом не интересовались. Но защита принципа фальсификации и последующее заявление о его и так уже изве­стной бесполезности не проходят безнаказанно. Ничего не слу­чилось. Совершенно ничего. Только научная практика «на ходу» потеряла истину- как мальчишка школьник теряет деньги на молоко. За последние три десятка лет она превратилась из дея­тельности ради истины в деятельность без истины, при том что более чем когда-либо с необходимостью социально жиреет на ниве истины. Дело в том, что научная практика целиком следо­вала за научной теорией на ее пути в догадку, самосомнение, условность. Внутренне наука сосредоточилась на решении. Внешне пышно разрастаются риски. Ни внутренне, ни внешне ее более не осеняет благословение разума. Она стала непрелож­ной и неспособной к истине.

Это не случайность и не несчастный случай. Истина шла обычным путем модерна. Научная религия, уверенная, что лишь она владеет истиной и вправе провозглашать ее, секуляризирова­лась в ходе своего онаучивания. Притязание науки на истину не выстояло перед дотошным научно-теоретическим и эмпиричес­ким самодопросом. С одной стороны, притязание науки на объяснение сосредоточилось в области гипотезы, предположения впредь до отмены. С другой стороны, реальность растворилась в произведенных данных. Тем самым «факты» — давние дары реаль­ности — суть всего-навсего ответы на вопросы, которые можно было бы поставить и иначе. Продукты правил сбора и опущения. Другой компьютер, другой специалист, другой институт — другая «реальность». Чудо, если бы это было не так, чудо, а не наука. Лишнее доказательство иррациональности (естественно)научной исследовательской практики — это чуть ли не безнравственность. Задать ученому вопрос об истине означает ныне совершить по­чти такую же бестактность, как спросить священника о Боге. Произнести в научных кругах слово «истина» (равно как и сло­во «реальность») все равно что расписаться в невежестве, посред­ственности, непродуманном пользовании многозначной, эмоци­ональной лексикой повседневного языка.

Конечно, эта потеря имеет и приятные стороны. Истина была неземным усилием, возвышением до богоподобного. Иными словами, весьма сродни догме. Однажды овладев ею, высказав ее, было крайне трудно ее изменить, а ведь она менялась постоян­но. Наука становится человеческой, изобилует заблуждениями и ошибками. Ею можно заниматься и без истины, причем, пожа­луй, даже честнее, лучше, многостороннее, наглее, отважнее. Противоположное дразнит и всегда имеет шансы. Сцена стано­вится пестрой. Когда вместе собираются три науки, происходит стычка полутора десятков мнений.

Инверсия внутреннего и внешнего

Но главная проблема остается: в условиях рефлексивного онаучивания с необходимостью прогрессирует упразднение притяза­ний на реальность и познание. В этом отходе в сферу решения, в произвольность, научная теория и научная практика соединя­ются. Параллельно растут копродуцированные и кодефинируемые наукой риски. Теперь можно делать ставку на то, что конвенционализация приводит также к возрастанию произвольности взаимонейтрализующих предположений о риске и тем самым топит всю проблему в тумане конфликтов мнений. Но дефини­ции риска возникают относительно наук вовне и нередко зада­ются им (наукам) так же, как и умаление и отрицание рисков. Тем самым науки в условиях риска совершенно по-новому отда­ют себя во власть общественных влияний.

Занимаясь рисками научно-технического развития, исследо­вание вплетается в общественные интересы и конфликты (см. выше). В той же мере центральное и одновременно гипотезооб-разующев значение приобретает контекст применения научных результатов, которым философия науки до сих пор преступно пренебрегала. Но таким образом конститутивная для исследова­тельской практики граница между значимостью и происхожде­нием преступается или упраздняется. Исследование уже в самой

своей основе включено в общую рефлексивность, что может обеспечить таким категориям, как социальная и экологическая совместимость, ключевое, путеводное значение, но в любом слу­чае отдает решение о гипотезах во власть имплицитных критери­ев общественной акцептации. «Предписанная философией науки обособленность науки как автономной сферы, изоляция от воп­росов истины в попперовском третьем мире становится тем са­мым если не принципиально невозможной, то все же фактичес­ки иррелевантной. То же самое происходит с контрольной и защитной функцией философии науки по отношению к обще­ственным и политическим стремлениям управлять наукой. Ведь ввиду такого развития значимость — уже не только вопрос исти­ны, но и вопрос общественной акцептации, этической совмести­мости» Теоретический фиговый листок обеспечивает этому развитию лжеучение об образовании гипотез. Роковая суть этого «учения», возводящего теоретическую кажимость в ранг программы, выяв­лена давно. Хайнц Хартман еще в 1970 году писал: «Разработка теорий принадлежит к числу тех немногих процессов, которые и ныне осуществляются произвольно. Спо­собов такой «ловли гипотез» предлагается великое мно­жество. Интуицию и мужество восхваляют так же, как и фор­мальное выведение из аксиом. Абстрактно мыслящие ученые признаются, что в конечном счете исходили все-таки из здраво­го смысла или из единичного исторического прецедента, другие рекомендуют переключаться с рассмотрения на существующую теорию. Третьи справляются с этой проблемой, непринужденно объявляя, что все гипотезы одинаково хороши; а четвертые напо­минают нам, что даже такой гений, как Галилей, отдал разработ­ке одной гипотезы тридцать четыре года жизни. Тот, кто осозна­ет, что всякое исследование в принципе исходит из гипотез, и одновременно видит всю хаотичность практики образования ги­потез, обычно в некотором недоумении спрашивает себя, как же эмпирическая наука могла так долго мириться с этим противо­речием». Эта практика в образовании гипотез находит свою противоположность в принуждениях общественно­го «менеджмента риска». Там, где реальность как корректив от­ступает в сферу решений и условностей, общественное примене­ние начинает (со)определять, что считается «познанием», а что нет. Место контроля и характер критериев сдвигаются - изнут­ри наружу, от методологии к политике, от теории к обществен­ной акцептации. Плата за это развитие высока. Сегодня мы можем различить разве что самые ее начала. Путь прагматизма исследовательской практики по ту сторону истины и просвещения, уверенной в сво­ей востребованное™, пока что вводит в заблуждение касательно последствий, которые метят в самую сердцевину. Границы, дол­женствующие служить защитой и фиксировать компетентность, более не существуют: значимость и происхождение, контекст возникновения и применения, ценностный и предметный аспект исследований, науки и политики проникают друг в друга, обра­зуют новые, трудно разделимые зоны пересечения. Таким обра­зом вновь встает вопрос о возможностях и пределах научного по­знания, но встает уже иначе, нежели в рамочных условиях первичного онаучивания. Например, речь идет не о принципиаль­ной демаркации границы между предметным и ценностным ас­пектами и не о ведении научно-теоретических дебатов об этом. Проблемы такой демаркации в ходе овеществления исследова­ний, пожалуй, утратились. Вместо этого внутри соблюдаемых правил овеществления и внутри «жестких» методов научного ус­тановления фактов выпячивается нормативность (ср.: и. Веек, 1974). Во взаимодействии конвенционализации и внешней экс­плуатации науки имманентно размываются основы аналитике -методического исследования. Происходит инверсия внутренне­го и внешнего: самое внутреннее — решение об истине и познании — уходит вовне; а внешнее — «непредсказуемые» побочные послед­ствия — становится постоянной внутренней проблемой самой на­учной работы. То и другое — тезис экстернализации познания и тезис интернетизации практических последствий — будет рас­смотрено ниже.

Феодализация практики познания

Ныне у нас на глазах начинает разваливаться общественная монополия науки на истину. Обращение к научным результатам с целью общественно обязательного определения истины стано­вится все более необходимым, но одновременно и все менее доста­точным. В этом распадении необходимого и достаточного усло­вия и возникающей таким образом серой зоны отражается утрата наукой ее функции в самой исконной ее сфере — заместительном определении познания. Адресаты и пользователи научных ре­зультатов — в политике и экономике, СМИ и повседневной жиз­ни - хотя и становятся зависимее от научных аргументов вообще, одновременно все менее зависят от отдельных данных и от суж­дения науки об истинности или ложности ее высказываний. Пе­ренос притязаний на познание во внешние инстанции основан — парадокс здесь мнимый — на вычленении наук. С одной стороны, это связано с избыточной сложностью и многообразием данных, которые если и не противоречат друг другу открыто, то и не до­полняют друг друга, утверждая большей частью различное, час­то несопоставимое, а тем самым прямо-таки принуждают прак­тика вынести собственное решение о познании. Вдобавок им свойственна самоутвержденная полупроизвольность, которая в конкретике (как правило) отрицается, но в диссонансе множе­ства данных и в методическом отходе к решению и условности все же выступает на передний план. Все эти «да, но», «с одной стороны и с другой стороны», в которых с необходимостью дви­гается наука гипотез, открывают, в свою очередь, возможности выбора в сфере дефиниции познания. Поток данных, их проти­воречивость и сверхспециализация превращают рецепцию в партиципацию, в независимый процесс образования знания вме­сте с наукой и против нее. Могут сказать: так было всегда. Авто­номия политики или экономики относительно науки столь же стара, сколь и сами эти отношения. Правда, при этом опускают две упомянутые здесь особенности: данный вид автономии создан наукой. Она возникает в изобилии науки, которое одновременно отодвинуло собственные притязания в область гипотетического и являет взору образ саморелятивирующегося плюрализма интер­претаций.

Последствия оказывают глубокое обратное воздействие на условия производства знания: науке, утратившей истину, грозит опасность, что другие предпишут ей, что следует считать исти­ной. И это касается не только прямого воздействия на цветущую пышным цветом «придворную науку». Такую возможность пре­доставляют приблизительность, нерешенность и доступность ре­зультатов для решения. Критерии отбора, не поддающиеся стро­гой научной проверке, при избыточной сложности, которую так или иначе нужно преодолеть, обретают новое, едва ли не важ­нейшее значение: единодушие в принципиальных политических взглядах, интересы заказчика, предупреждение политических импликаций — словом, социальная акцептация. На пути к мето­дологической конвенционализации науке — ввиду сверхсложно­сти, ею же порождаемой, — грозит имплицитная феодализация ее «познавательной практики». Соответственно возникает новый партикуляризм во внешних отношениях — большие и малые груп­пы ученых, обособляющиеся друг от друга и толпящиеся вокруг имплицитных приматов применения. Главное, так происходит не задним числом, не в контакте с практикой, а в исследователь­ских лабораториях, в кабинетах, в святая святых продуцирования самих научных результатов. Чем серьезнее становятся риски на­учно-технического развития и чем энергичнее они определяют общественное сознание, тем больше усиливается активный на­жим на политические и экономические инстанции и тем важнее для социальных актеров убедиться в посягательстве на «дефинирующую власть науки», будь то с целью умаления опасности, отвлечения, переопределения, будь то ради драматизации или методокритического блокирования «внешних превышений де­финиции».

Но у этого процесса есть и другие стороны. При его посред­стве можно осуществить толику просвещения. Люди высвобож­даются из заданного, «отнимающего дееспособность» знания экспертов. Растет число тех, кто умело пользуется «научным критиканством». Изменение функции, совершаю­щееся при этом обобщении фигур научной аргументации, — как показывают Вольфганг Боне и Хайнц Хартман - вызывает раздражение ученых. «Научные аргументации, со времен Просвещения признанные единственно компетентной легитимирующей инстанцией, в ходе своей генерализации как бы утрачивают нимб рациональ­но непререкаемого авторитета и становятся социально свобод­ными. В социологической перспективе сам этот тренд пред­ставляет собой результат процессов онаучивания. Тот факт, что научные высказывания более не неприкосновенны, а мо­гут быть оспорены на уровне повседневности, означает вот что: систематическое сомнение как структурно несущий прин­цип научного дискурса более не является привилегией этого последнего. Разница между «непросвещенной чернью» и «про­свещенным гражданином», или, выражаясь более современно, между дилетантами и экспертами, исчезает и превращается в конкуренцию различных экспертов. Практически во всех об­щественных подсистемах место интернализации норм и цен­ностей занимает рефлексия в свете конкурирующих составных частей систематического знания».

Чтобы существовать в этой внутри- и межпрофессиональной конкуренции экспертов, уже недостаточно предъявить «чистые» тесты значимости. Порой необходимо прийти самому и произве­сти убедительное впечатление. Производство (или мобилизация)

веры в условиях рефлексивного онаучивания становится главным источником социального осуществления притязаний на значи­мость*.

Там, где раньше наука убеждала посредством науки, ныне, ввиду противоречивой разноголосицы научных языков, все более важную роль играет вера в науку или вера в антинауку (или соот­ветственно в данный метод, данный подход, данное направление). Быть может, лишь «особенное» в презентации, личная убеди­тельность, контакты, доступ к СМИ и т. д., придает «единичным данным» высшие социальные атрибуты «познания». Там, где вера выносит решение о научных аргументах или участвует в та­ком решении, она может вскоре снова прийти к власти. Правда, по внешней форме уже не как вера, а как наука. Соответствен­но в возникающей промежуточной зоне, где наука становится:

Дата добавления: 2015-05-06