Сценарии будущего развития 8 страница

Устранение причин или подавление симптомов

В ходе вторичного онаучивания конструкции объективного принуждения, с помощью которых условия и продукты просто­го онаучивания были изъяты из сферы активного доступа, сплавляются с возможностями изменения. Чем больше создает­ся объективных принуждений, тем труднее сохранить характер объективных принуждений — повсюду просвечивает их проис­хождение. «Технологический или экономический детерми­низм», объявляемый и продуманный с позиций технического распоряжения, не может более сохранить свою детерминирую­щую силу и остаться запечатанным относительно требований легитимации и альтернативных возможностей формирования. Он сам — по крайней мере в принципе — становится формиру­ем. Самопродуцированные объективные принуждения при вто­ричном вмешательстве наук тоже превращаются в конструкции объективных принуждений, в созданные объективные принуж-' дения, а именно по тому же принципу, по которому, например, выявленные причины насморка можно использовать для его преодоления и профилактики. Содержания и выбросы ядови­тых веществ, поначалу считавшиеся «латентными», а затем «не­избежными» побочными следствиями, на глазах у наук шаг за шагом соотносятся со скрытой в них областью решений и с условиями их подконтрольности.

Так, в ходе исследований на стадии рефлексивного онаучивания срывается покров «объективных принуждений», который на этапе первичного онаучивания был наброшен на все условия и актеров модернизации и индустриализации. Таким образом, все условия становятся в принципе, во-первых, формируемыми, а во-вторых, зависимыми от легитимации. «Могло-бы-быть-иначе» как угрожающая возможность на заднем плане все больше от­крыто или скрыто властвует своими аргументационными при­нуждениями над всеми полями действий. И происходит это - по крайней мере имплицитно — даже там, где науки со всей дефинирующей силой своих теорий и методов пытаются воздвигнуть новые дамбы неизменности продуцированных рисков. Но таким образом центральное место занимает вопрос не только о том, что изучается, но и как, т. е. каким способом, с каким мыслительным радиусом, в каких пределах и т. д. относительно увеличения или избежания рисков индустриализации.

В обращении с рисками цивилизации, стало быть, друг другу принципиально противостоят две оптации: устранение причин в первичной индустриализации или рынкорасширяющая вторич­ная индустриализация следствий и симптомов. До сих пор почти повсюду выбирали второй путь. Он сопряжен с большими расхо­дами, оставляет причины в неизвестности и позволяет превра­щать ошибки и проблемы в подъем рынка. Процесс обучения систематически сокращается и тормозится: тот факт, что модер­низация сама создает собственные опасности, тонет в детальном рассмотрении и устранении симптомов. На примере лечения бо­лезней цивилизации, таких, как диабет, рак, сердечные заболе­вания, можно показать это наглядно. Эти болезни можно побо­роть там, где они возникают: устраняя рабочие перегрузки, загрязнения окружающей среды или внедряя здоровый образ жизни и полноценное питание. Или же можно смягчить их симптомы с помощью химических препаратов. Эти разные на­правления борьбы с болезнями, разумеется, не исключают друг друга. Однако во втором случае, откровенно говоря, и речи нет о собственно излечении. Тем не менее до сих пор мы упорно принимали решение в пользу медико-химического способа.

Все больше и больше становится областей, где индустриали­зация, игнорируя собственное авторство, стремится извлечь вы­году из своих вторичных проблем. Это опять-таки создает аль­тернативы решений для науки и исследований: наука либо дает

для этого в своей отдельной специализации соответствующие определения рисков и каузальные интерпретации, либо ломает это все более дорогостоящее устранение симптомов и развивает собственные, теоретически обоснованные контрперспективы, сама указывая и высвечивая источники проблем и их устранений в индустриальном развитии. В одном случае наука становится. акционером и легитимирующей инстанцией продолжающих дей­ствовать объективных принуждений, в другом случае она указы­вает подходы и пути их ломки и обретения доли суверенитета в модернизации через модернизацию.

В этом смысле общество риска по своим возможностям есть общество самокритичное. В нем всегда сопорождаются пункты соотнесенности и предпосылки критики в форме рисков и опасностей. Критика рисков - это не нормативная критика ценнос­тей. Именно там, где традиции и ценности пришли в упадок, как раз и возникают риски. Основой критики являются не столько традиции прошлого, сколько угрозы будущего. Чтобы выявить содержание ядовитых веществ в воздухе, воде и пищевых продуктах, куда меньше нужны действующие ценности, нежели дорогостоящие измерительные инструменты, а также методические и теоретические знания. Констатации рисков, таким образом, располагаются как бы поперек различения масштабов объективных и ценностных. Моральные масштабы они демонстрируют не открыто, а в виде количественно-теоретико-каузальной «имплицитной морали». Соответственно в исследовании рисков с во многом конвенциональным пониманием науки сопряжена своего рода «овеществленная каузальная мораль». Суждения о рисках суть моральные суждения онаученного общества. Всё: соотнесеннос­ти и предмет критики, возможности раскрытия и обоснования — самопродуцируется в большом и в малом в процессе модерниза­ции. В этом смысле вместе с обществом риска возникает, таким образом, общество по своим возможностям детрадиционализи-рованное и самокритичное. Понятие риска сравнимо с зондом, который позволяет снова и снова просвечивать как весь план строительства, так и каждую крупицу цемента на предмет потен­циалов самоугрозы.

Безошибочность или обучаемость

Если впредь отказаться от примирения с побочными последствиями, то научно-техническое развитие при всем своем темпе и формах осуществления должно обеспечивать способность обучать ся на любом этапе. Это предполагает избежание развитии, созда­ющих необратимости. Напротив, необходимо находить и разраба­тывать такие варианты научно-технического развития, которые оставляют свободное пространство для ошибок и исправлений. Исследования технологий и их политика должны исходить из до сих пор наилучшим образом себя оправдывавшей и симпатичней­шей «теории», а именно из того, что человеческому мышлению и поступкам свойственны ошибки и заблуждения. Там, где технологи­ческие развития вступают в противоречие с этой — быть может, последней и, по сути, успокаивающей — достоверностью, они взваливают на человечество невыносимое бремя практической не­погрешимости. С многократным увеличением рисков растет при­нуждение допустить собственную безошибочность, а тем самым лишить себя способности учиться. Самое естественное — призна­ние человеческой несостоятельности — совпадает тогда с развязы­ванием катастроф, и потому его необходимо всеми средствами предотвратить. Так увеличение рисков и допущение безошибоч­ности соединяются и пускают в ход принуждения, умаляющие опасность и находящиеся в прямой корреляции с масштабом угроз. Затем все это нужно любой ценой затуманить «объективной законностью» собственных действий.

Стало быть, нам надо исследовать практические развития на предмет того, содержат ли они «гигантизм рисков», который ли­шает человека его человечности и отныне и вовек обрекает его проклятию безошибочности. Научно-техническое развитие все больше скатывается в новое скандальное противоречие: его по­знавательные основы высвечиваются в институциональном аутосомнении наук, меж тем как технологическое развитие гер­метизируется против сомнения. А именно с ростом рисков и принуждения к действию возобновляются давно ставшие неудер­жимыми, абсолютистские притязания на познание, непогреши­мость и безопасность. Под активным нажимом технических наук процветает догма. Освобожденное и систематически подогрева­емое сомнение наталкивается в технологическом развитии на контрмодерн научных табу непогрешимости. А эти последние с ростом рисков ужесточаются. «Стабильнее всего» в конечном счете непредсказуемое: атомные бомбы и ядерная энергия с их опасностями, превосходящими всякое воображение. Значит, не­обходимо освободить фаллибилизм от его теоретико-эмпиричес­кой раздвоенносотм, обесценить технику как возможность и про­щупать возможные варианты технического развития с точки зрения «человечности», т. е. непогрешимости.

В этом смысле ядерная энергия - крайне опасная игра с до­пущенной «непогрешимостью» технического развития. Она освобождает объективные принуждения от объективных принуж­дений, которые едва ли возможно контролировать и которые лишь ограниченно способны обучаться. Она (скажем, в облас­ти ликвидации или хранения ядерных отходов) связывает людей на несколько поколений, т. е. на периоды, когда не обеспечена даже равнозначность ключевых слов. Она бросает тень необо­зримых последствий и на другие области. Это касается обще­ственного контроля, которого она требует и который нашел свое выражение в формуле «авторитарного ядерного государ­ства». То же касается и долговременных биолого-генетических последствий, которые сейчас вообще нельзя предвидеть. Зато возможны децентрализованные формы энергетического обеспе­чения, не содержащие этой «собственной динамики объектив­ных принуждений». Варианты развития могут, стало быть, либо перекрыть будущее, либо оставить его открытым. Смотря по тому, будет ли принято решение «за» или «против» путешествия в неведомую ничейную зону хотя и незримых, но предвидимых «побочных последствий». Если поезд тронется, остановить его будет трудно. Значит, мы должны выбрать варианты развития, которые не перекрывают будущее и превращают сам процесс модернизации в процесс обучения, где в силу изменяемости ре­шений всегда есть шанс отменить осознанные позднее побоч­ные последствия.

Специализация на обстоятельственном контексте

Следующее, главное условие для производства латентных по­бочных последствий заключено в специализации практики позна­ния. Точнее: чем выше степень специализации, тем больше диа­пазон, количество и неисчисляемость побочных последствий научно-технической деятельности. Вместе со специализацией возникает не только «невидимое» и «побочный характер» «неви­димых побочных последствий». С нею растет и вероятность, что придумываются и реализуются выборочные разрешения, чьи на­меренные главные следствия постоянно перекрываются ненаме­ренными побочными следствиями. Сверхспециализированная научная практика становится таким образом «сортировочной станцией» для проблем и дорогостоящего «лечения» их симпто­мов. Химическая промышленность продуцирует ядовитые отхо­ды. Что с ними делать? Принимается «решение» — хранить, вследствие чего проблема отходов становится проблемой грунто­вых вод, которая превращается в источник прибыли, например, для химической промышленности, производящей «очищающие добавки» к питьевой воде. А там, где питьевая вода из-за этих добавок негативно сказывается на здоровье людей, есть под ру­кой медикаменты, «латентные побочные последствия» которых можно компенсировать» одновременно продлить посредством широкой системы медицинского обеспечения. Так возникают — в соответствии с моделью и степенью сверхспециализации — бес­конечные цепочки решений и созданий проблем, которые вновь и вновь «подтверждают» «миф» о невидимых побочных послед­ствиях.

Генетическая структура, порождающая «объективные при­нуждения» и «собственные динамики», по сути есть модель сверхспециализированной практики познания в ее ограничен-ностях, ее понимании методов и теории, ее карьерных ступенях и т. д. Доведенное до крайности разделение труда порождает всё — и побочные последствия, и их непредсказуемость, и реаль­ность, которая придает этой «судьбе» облик неотвратимости. Сверхспециализация есть действующая модель общественной практики, которая сгущает фатализм последствий в своего рода круг самоподтверждения.

Наука, желающая переломить этот «фатум», должна научиться новым формам специализации на обстоятельственном контексте. Изолированный, аналитический подход при этом не теряет сво­ей правомочности, однако он становится ложным и практически порождающим риски, если превращается в руководящую линию полумер и якобы научно обоснованного «латания дыр». Цент­ральное место в таком специализированном изучении обстоя­тельственного контекста могли бы занять, например, «проблема-сортировочные станции» (вроде тех, какие имеют место в сфере рисков и экологических проблем, а также, судя по всему, и во многих других областях, например в социальной политике и в сфере медико-социальных услуг), а также поиски важных альтер­натив развития и содержащихся в них направляющих установок по избежанию или увеличению нестабильности. Так, например, во взаимосвязи обеспечения продовольствием, сельского хозяй­ства, промышленности и науки скрыты варианты моделей разде­ления труда, которые сами по себе либо порождают цепочки проблем-следствий, либо их сокращают. Центральная развилка маркирована вопросом, пойдет ли сельское хозяйство и дальше по пути химической обработки почвы и продукции или вернется

к тем формам обращения с природой, которые учатся у самой природы, ведь, например, посредством надлежащего севооборота можно победить сорняки и повысить здоровье и плодородие почвы. Если будет продолжен старый, химический путь, то ис­следования сосредоточатся на создании все более эффективные биоцидов, а значит, на изучении воздействия таких ядов, установлении предельных значений, что, в свою очередь, потребует изучения вредных влияний на здоровье (рак и т. д.), а стало быть, будут (зачастую варварские) эксперименты на животных, проте­сты общественности, полицейские и юридические меры и проч. Путь биологически сознательного сельского хозяйства тоже требуют поддержки со стороны исследований, но это исследования иного рода. Они должны расширить и улучшить знание о сево­оборотах и о возможностях землепользования без истощения почвы. Но таким образом одновременно будут разорваны цепочки следствий и объективных принуждений, которые пока что постоянно ширятся. Итак, взаимосвязь между сельским хозяйством и питанием таит в себе возможности разных социальных будущих— в одном случае посредством порождающих риски «объективных, принуждений» с долговременным воздействием создается цепочка, соединяющая сферы промышленности, исследования, поли-, тики и права, а в другом нет.

В защиту обучающей теории научной рациональности

Рациональность и иррациональность науки никогда не являются только вопросом настоящего или прошлого, они также и, вопрос возможного будущего. Мы можем учиться на своих ошиб-. ках — а значит, всегда возможна и другая наука. И не просто другая теория, но другая теория познания, другие взаимоотношения, теории и практики и другая практика этих взаимоотношений.» Если верно, что настоящее есть не что иное, как гипотеза, кото­рую мы еще не превзошли, то ныне настало время контргипотезы. «Пробные камни», на которых должны проверяться такие предприятия, очевидны без слов: проекту модерна необходима первая помощь. Ему грозит опасность задохнуться от собствен­ных аномалий. Наука в ее существующей ныне форме — одна из них.

Нам необходима теория объективных принуждений научно-, технической деятельности, в центре внимания которой будет порождение объективных принуждений и «непредсказуемых по­бочных следствий» научно-технической деятельности. Рычаг пре дотвратимости, устранимости фатализма последствий тоже дол­жен быть найден в рамках действий, в самопонимании наук как таковых. Не после научной практики, а в ней — в том, что она счи­тает существенным, а что нет, как она ставит вопросы, забрасы­вает «сети» причинных гипотез, как принимает решения о спра­ведливости своих предположений и что при этом опускает или утаивает, - необходимо отыскать отправные точки процесса, по­рождающего непредсказуемость последствий, и способы ее избе­жания. Выражаясь фигурально, мы должны вмонтировать штур­вал и тормоз в «неуправляемый механизм» стремительного, высвобождающего поистине взрывные силы научно-техническо­го развития, изменив его самопонимание и политическую фор­му. В принципе это возможно — вышеизложенные соображения скорее иллюстрация тому, чем доказательство. Во всяком случае, требования к такой концепции мы в целом обрисовали: науку нужно рассматривать как (со)автора объективных принуждений, из которых вырастает нестабильность, принимающая всеобщий характер. Эту нестабильность наука должна переломить посред­ством практически эффективного изменения самопонимания. Будем надеяться, что разум, умолкший в науке, может активизи­роваться, мобилизоваться против нее. Наука способна изменить самое себя и в критике своего исторического самопонимания оживить просвещение теоретически и практически.

Для выполнения этого требования ключевое значение имеет вопрос о том, удастся ли вообще — а если да, то каким образом — скорректировать путь науки к конвенционализации (будь то про­изводство данных или «теоретическая гимнастика на семантичес­ких ветвях» и в проектируемом смысле вновь увязать научную работу на уровне ее методологической рефлексии и са­мокритики с реальностью. В свете изложенных аргументов это безусловно означает, что для независимо критического и практи­ческого потенциала наук чрезвычайно важно выявить теорети­ческие взаимосвязи. Но это означает также, что как раз на основе теоретического и исторического понимания необходимо заново продумать и дефинировать понятие эмпиризма. При нынешнем уровне научно порожденной нестабильности мы более не можем строить предположения относительно того, что «есть» эмпиризм; нам необходимо вывести это понятие теоретически. Предполо­жение звучит так: только в теории эмпиризма можно вновь соот­нести спекулятивную силу мышления с «реальностью» и одно­временно вновь обрисовать и разметить комплементарные роли теории и эмпиризма в их противостоянии и совместности.

Здесь могут внести свой вклад и общественные науки. Они могли бы стимулировать освобождение наук от созданной по их же вине роковой несамостоятельности и слепоты перед рисками. Патентованного рецепта для этого не существует, и советов тоже ждать особенно неоткуда. Но для общественных наук, по край­ней мере, есть путеводный вопрос: каким образом соотнести между собой общественную теорию и общественный опыт так, чтобы спектр невидимых побочных следствий уменьшился и со­циология — при всей раздробленности на специальные рабочие поля — оказалась способна внести вклад в научную специализацию на обстоятельственном контексте (т. е., по сути, в достижение исконной своей цели)?

Нужно отыскать «обучающую теорию» научной рационально­сти, которая мыслит эту последнюю изменимой в столкновении с самопорожденными опасностями. Не в пример аналитической научной теории, которая допускает и пытается реконструировать рациональность науки в ее фактическом историческом состоя­нии, здесь притязание науки на познание станет проектом буду­щим, который только лишь на основе форм современности нельзя ни опровергнуть, ни счесть выигрышным. Как опровер­жение ньютоновской механики вовсе не означало конца физики, так и доказательство иррациональности преобладающей научной практики не означает конца науки. Предпосылкой тому — рас­пространение способности к содержательной критике и обуче­нию, которая традиционно имеет место в исследовательской практике, на основы познания и использования знаний. Тем са­мым фактически латентная рефлексивность процесса модерни­зации одновременно поднялась бы на уровень научного созна­ния. Но там, где модернизация сталкивается с модернизацией, изменяется смысл этого слова. При общественном и политичес­ком самоиспользовании модернизации столь широко распро­страненный интерес к возможности распоряжаться теряет свою техническую хватку и принимает форму «самообладания». В су­толоке противоречий и новых спорностей, быть может, появит­ся и шанс практического самообуздания и самоизменения науч­но-технической «второй природы», ее теории и практики.

Глава VIII

Размывание границ политики. Соотношение политического управления и технико-экономического изменения в обществе риска

В противоположность всем предшествующим эпохам (вклю­чая индустриальное общество) общество риска отмечено одним существенным недостатком — невозможностью ответственно осознать опасные ситуации извне. В отличие от всех прежних культур и фаз общественного развития, которые видели перед собою множество опасностей, ныне в отношении рисков об­щество противостоит самому же себе. Риски — продукт исто­рический, отражение человеческих поступков и допущений, выражение высокоразвитых производительных сил. В обще­стве риска проблемой и темой становится самопорождение социальных условий жизни (прежде всего негативно в требова­нии предотвратить опасности). Стало быть, когда люди обеспо­коены рисками, происхождение опасностей коренится уже не во внешнем, чуждом, нечеловеческом, а в исторически приоб­ретенной способности людей к самоизменению, самоформи­рованию и самоуничтожению условий воспроизводства всякой жизни на этой планете. Но это означает, что источники опас­ностей коренятся уже не в невежестве, а в знании, не в сфере, недоступной человеческому воздействию, а как раз наоборот, в системе решений и объективных принуждений, которая со­здана индустриальной эпохой. Модерн взял на себя еще и роль собственного антипода - традиции, которую необходимо пре­одолеть, естественного принуждения, которым надо овладеть. Она — угроза и обетование избавления от угрозы, которую сама же создает. С этим связан главный вывод, стоящий в центре внимания этой главы: в индустриальном обществе риски ста­новятся двигателем самополитизации модерна, более того, вме­сте с ними меняются понятие, место и средства «политики».

1. Политика и субполитика в системе модернизации

Предварительно представим данную оценку системного изме­нения политики в условиях обостряющихся ситуаций риска в виде четырех тезисов.

Первое: отношения общественного изменения и политическо­го управления изначально мыслятся в проекте индустриального общества по модели «раздвоенного гражданина». Этот после­дний, с одной стороны, как гражданин осознает свои демократические права на всех аренах формирования политичес­кой воли, а с другой стороны, как обыватель отстаива­ет в сфере труда и экономики свои личные интересы. Соответ­ственно происходит вычленение политико-административной и технико-экономической системы. Аксиальный принцип полити­ческой сферы есть участие граждан в институтах представитель­ной демократии (партиях, парламентах и т. д.). Процесс приня­тия решений, а вместе с ним осуществление власти следуют максимам законности и принципу: власть и господство могут осуществляться только с согласия подвластных.

Действия, сферы технико-экономических интересов, напротив, принято считать неполитикой. Такая конструкция, с одной стороны, базируется на приравнивании технического про­гресса к прогрессу социальному, а с другой — на том, что направ­ление развития и результат технических изменений считаются выражением неизбежных объективных технико-экономических принуждений. Технологические инновации умножают коллектив­ное и индивидуальное благосостояние. А такие повышения жиз­ненного уровня всегда оправдывают и негативные эффекты (де­квалификацию, риски высвобождения, внедрения и занятости, угрозы здоровью, разрушение природы). Даже разногласия каса­тельно «социальных последствий» не препятствуют осуществле­нию технико-экономических новшеств, которое, по сути, оста­ется неподвластно политической легитимации и даже - именно по сравнению с демократическо-административными процеду­рами и этапами осуществления — обладает пробивной силой, фактически невосприимчивой к критике. Прогресс заменяет го­лосование. Более того, прогресс заменяет все вопросы, это свое­го рода заблаговременное согласие с целями и следствиями, ко­торые остаются неизвестны и анонимны.

В этом смысле процесс нововведений, осуществляемый в мо­дерне вопреки господству традиции, в индустриальном обществе демократически располовинивается. Лишь одна часть формирующих общество компетенции на принятие решений сосредоточи­вается в политической системе и подчиняется принципам парла­ментской демократии. Другая часть выводится из подчинения правилам общественного контроля и оправдания и делегируется свободе инвестирования (предприятиям) и свободе исследования (науке). Согласно институциональной установке социальное из­менение в этих обстоятельствах происходит смещение — как ла­тентное побочное следствие экономических и экономико-техни­ческих решений, принуждений и расчетов. Делают нечто совсем иное: утверждаются на рынке, используют правила экономичес­кого формирования прибыли, стимулируют постановку научных и технических вопросов, а тем самым вновь и вновь перепахива­ют обстоятельства социального общежития. Иными словами, с развитием индустриального общества происходит взаимопро­никновение двух противоположных процессов организации со­циального изменения — создания политико-парламентской де­мократии и создания неполитического, недемократического социального изменения под легитимационной эгидой «прогресса» и «рационализации». Друг с другом они соотносятся как модерн и контрмодерн: с одной стороны, институты политической сис­темы (парламент, правительство, политические партии) функци­онально и системно обусловленно предполагают производственный круг промышленности, экономики, технологии и науки. С дру­гой стороны, непрерывное изменение всех сфер общественной жизни тем самым изначально надевает оправдательную маску технико-экономического прогресса и противоречит простейшим нормам демократии — знанию целей социального изменения, обсуждению, голосованию, согласию.

Второе', оглядываясь назад, можно сказать, что в XIX и в пер­вой половине XX века разграничение политики и неполитики при постулированности перманентного процесса обновления модерна опиралось по меньшей мере на две важные историчес­кие предпосылки, которые начиная с 70-х годов становятся со­мнительными во всех западных индустриальных странах (осо­бенно в ФРГ): а) на социальную очевидность неравенств классового общества, которая придавала политический смысл и стимул строительству социального государства; б) на уровень развития производительных сил и онаучивание, потенциалы изменения ко­торого не превышают радиус возможностей политической дея­тельности и не упраздняют легитимационные основы прогрес­сивной модели социального изменения. За два последних десятилетия в ходе рефлексивной модернизации эти предпосыл­ки утратили прочность. По мере осуществления проект социаль­ного государства потерял свою утопическую энергию. Одновре­менно были осознаны его границы и теневые стороны. Однако же тот, кто оплакивает и критикует лишь начинающийся таким образом паралич политической сферы, упускает из виду, что од­новременно справедливо и прямо противоположное.

Волны уже происходящих, заявленных или наметившихся изменений пронизывают и сотрясают общество. По глубине и размаху они, вероятно, затмят все попытки реформ последних десятилетий. Политический застой подтачивается лихорадкой изменений в технико-экономической системе, и эта лихорадка изменений испытывает смелость человеческой фантазии. Науч­ная фантастика все больше превращается в воспоминания о прошлом. Стержневые проблемы известны и в этой книге уже не раз обсуждались: затяжное разрушение внешней и внутрен­ней природы, системное изменение труда, подрыв общеприня­той сословно-половой иерархии, детрадиционализация классов и обострение социальных неравенств, новые технологии, балан­сирующие на грани катастроф. Впечатление «политического» застоя обманчиво. Оно возникает только потому, что полити­ческое сужают до политически этикетированного, до деятельно­сти политической системы. Если же смотреть шире, то становит­ся ясно, что общество находится в вихре изменения, которое — независимо от нашей оценки — можно вполне заслуженно на­звать «революционным». Однако реализуется это социальное изменение в форме неполитического. Недовольство политикой в этом смысле есть не просто недовольство самой политикой, оно выливается прежде всего в разлад между официальными полномочиями, которые осуществляются политически и теря­ют силу, и широким изменением общества, которое, будучи закрыто для решений, неслышно, но неудержимо приближается по рельсам неполитического. Соответственно понятия полити­ки и неполитики утрачивают четкость и нуждаются в система­тическом пересмотре.

Третье: оба развития — ослабление государственного интервенционизма социального государства в ходе успешного разви­тия этого государства, а также волны крупных технологических инноваций с неизвестными пока опасностями для будущего - в совокупности приводят к размыванию границ политики, причем в двояком смысле: с одной стороны, осуществленные права огра­ничивают свободу действий внутри политической системы, с другой стороны, за ее пределами они способствуют возникновений притязаний на политическое участие в формах новой поли­тической культуры (гражданские инициативы, общественные движения). Ослабление формирующей и осуществляющей госу­дарственной власти есть в этом смысле не выражение политичес­кой несостоятельности, а продукт развитой демократии и соци­альной государственности, где граждане в целях обеспечения своих интересов и прав умело пользуются всеми средствами об­щественного и судебного контроля и участия в решениях.

Дата добавления: 2015-05-06