Сценарии будущего развития 10 страница

Здесь-то и проявляется «эффект усилителя»: основные права могут осуществляться постепенно и развиваться, подкрепляя друг друга, а тем самым усиливая и «мощь сопротивления» «базиса» и «подчиненных инстанций» непопулярным вмешательствам «сверху». Все демоскопические исследования говорят о растущем самосознании и заинтересованности граждан в участии столь же впечатляюще, сколь многообразие изменчивых гражданских

инициатив и политических движений свидетельствует об автори­тарном понимании демократии как о «сопротивлении государ­ственной власти», пусть даже для ученых, которые по давней доброй привычке рассматривают политическую систему как ме­сто политики, это выглядит неудачной попыткой политическо­го воздействия. Но это очередной логический шаг после осуще­ствления демократических прав, причем шаг в направлении реальной демократии. В таких многообразных развитиях заявляет о себе обобщение политической деятельности, темы и конфликты ко­торой определяются уже не одним только завоеванием, но и оформлением и использованием прав всем обществом в сово­купности.

Основные права с универсалистским притязанием на значи­мость, каковые осуществились в западных обществах за добрые две сотни лет, прорывами и скачками, но в целом все же в (по­куда) направленном процессе, образуют, стало быть, шарниры политического развития: с одной стороны, они завоеваны парла­ментскими средствами; с другой — вызываемые ими к жизни центры субполитики могут развиваться и вычленяться помимо парламентов, открывая тем самым новую страницу в истории де­мократии. Проиллюстрируем этот тезис на примере двух выше­названных мест и форм субполитики: судопроизводства и обще­ственного мнения, создаваемого СМИ.

В профессиональном положении судьи, защищенном в ФРГ совокупностью нормативных актов, регулирующих правовое по­ложение государственных служащих, отчасти благодаря новым формам соблюдения и толкования, отчасти же благодаря вне­шним изменениям, зримо проявляется частичная автономия пространства свободы решений, которая, как с удивлением об­наруживают и сами судьи, и общественность, используется в последние годы также и против них. По своему происхождению эта автономия основана на издавна существующей законодатель­ной конструкции — «независимости судей». Тем не менее лишь с недавних пор — в частности, вероятно, по причине смены по­колений и по причине процессов онаучивания — она приводит к активному осуществлению этой независимости и сознательному судебному ее оформлению. Из многих условий, имеющих здесь первоочередное значение, следует особо выделить два: благода­ря рефлексивному онаучиванию предметов и процессов реше­ний, связанных с вынесением судебного приговора, изначально действовавшие «конструкции объективного принуждения» утрати­ли прочность и, по крайней мере отчасти, индивидуально, стали доступны решению. Во-первых, это касается научного анализа толкования законов и вынесения судебных решений, который позволил видеть и использовать варианты судопроизводства в рамках, заданных буквой закона и нормами его толкования, — варианты, до той поры скрытые под набором общепринятых официальных концепций. Стало быть, онаучивание раскрыло здесь полезные приемы аргументации и таким образом подверг­ло профессию судьи дотоле неизвестной, внутренней, професси­онально-политической плюрализации.

Эта тенденция подкрепляется тем, что многие темы и кон­фликтные ситуации, рассматриваемые в суде, потеряли свою со­циальную однозначность. Во многих центральных конфликтных полях — особенно в сфере ядерных технологий и экологических проблем, хотя также и в семейном и брачном праве, а также в праве трудовом — у экспертов и контрэкспертов существуют не­примиримые разногласия. Таким образом, решение возвращает­ся к судье — отчасти потому, что уже сам выбор экспертов содер­жит элементы предварительного решения, а отчасти потому, что судье поручено взвесить аргументы сторон и их мотивации и за­ново их упорядочить для вынесения приговора. Систематическая самодестабилизация наук, порождаемая перепроизводством ги­потетических, бессвязных и противоречивых частичных резуль­татов (см. главу VII), захватывает правовую систему и открывает «независимому» судье пространства решения, т. е. плюрализи-рует и политизирует вынесение приговора.

Для законодателя отсюда следует вот что: он все чаще попада­ет на скамью ответчиков. Судебные ревизионные процессы ста­ли уже чуть ли не нормой рассмотрения оспариваемых обще­ственностью административных актов (например, это касается решений о том, строить ли атомные электростанции, и если да, то как и где). Более того, все менее ясно и все менее предсказу­емо, каким образом возникают эти процессы в ходе продвиже­ния административных актов по судебным инстанциям и, во вся­ком случае, как долго они продолжаются. Соответственно появляются серые зоны неопределенности, усиливающие впе­чатление, что государство ни на что не влияет. В переносном смысле это справедливо для законодательных инициатив вообще. Они так или иначе быстро натыкаются на стены аналогичных или вышестоящих ведомств, на уровне земель, страны или ЕС. В конфликтных ситуациях ожидаемые судебные ревизионные процессы создают для потенциального приговора судьи своего рода вездесущность в рамках политической системы (усиливая —

по1а Ьепе - административную монополию юристов) и сужают пространство свободы политического оформления.

Право на свободу печати со всеми возможностями и проблема­ми его толкования также дает множество отправных точек для вычленения крупных и частичных общественных мнений (от все­мирной телесети до школьной газеты) с сильно партикуляризованными в частности, но в сумме значительными шансами воз­действия на дефиницию социальных проблем. Эти последние, конечно, ограничиваются и контролируются материальными условиями производства информации и правовыми и социальны­ми рамочными условиями. Однако же они могут — как показывают высокая политическая конъюнктура экологических тем, а также подъем и спад социальных движений и субкультур вообще — при­обрести важное значение для общественного, а стало быть, поли­тического восприятия проблем. Это видно, например, из того, что зачастую дорогостоящие и объемные научные исследования по-настоящему принимаются ведомством-заказчиком в расчет, толь­ко когда о них сообщает телевидение или популярный печатный орган. Политическое руководство читает журнал «Шпигель», а не отчет об исследованиях; и не (только) потому, что этот отчет яко­бы нечитабелен, а потому, что, согласно социальной конструкции, «Шпигель» — совершенно независимо от содержаний и аргумен­тов — печатает политически объективную информацию. Здесь ре­зультат разом утрачивает всякий подспудный характер. Каждый знает: он бродит в головах тысяч других людей и тем самым бро­сает вызов собственной компетентности индивида, вынуждая его публично высказаться «за» (или «против»).

Дефинирующая власть проблем и приоритетов, которая спо­собна развиться в таких условиях (и которую отнюдь не нужно путать с «властью редакторов», ибо она совпадает с несамостоя­тельной редакционной работой), по сути своей основана безу­словно на тиражах, количествах включений, а в итоге на том факте, что политическая сфера лишь с риском потери голосов электората может игнорировать опубликованное общественное мнение. Поэтому оно усиливается и стабилизируется телевизи­онными привычками и новыми информационными технология­ми, а вдобавок наращивает свое значение путем демистификации научной рациональности в условиях риска (см. выше). Публика­ция в СМИ выхватывает из великого множества гипотетических данных отдельные информации, которые вдобавок получают то­лику известности и правдоподобия, что для чисто научного ре­зультата в нынешних условиях недостижимо. Вывод для политики сводится к следующему: попавшие в га­зетные шапки сообщения о находках отравляющих веществ на свалках мгновенно меняют политическую повестку дня. Если общественное мнение считает, что леса умирают, придется сме­нить приоритеты. Если на общеевропейском уровне наука твер­до заявила, что формальдегид действительно вызывает рак, вся политика в области химии оказывается под угрозой краха. На все это — в дискуссиях ли, в юридических ли документах или финансовом планировании — необходимо реагировать полити­ческим спектаклем. При этом дефинирующая власть созданно­го СМИ общественного мнения, разумеется, отнюдь не способ­на предупредить политическое решение; со своей стороны она остается многообразно вплетена в экономические, правовые и политические предпосылки и концентрации капитала в сфере информации.

Упомянем здесь еще одно поле субполитики: сферу частной жизни, приватностъ. Рождаемость — ключевая величина для всех областей политики, равно как и вопрос, каким образом распре­деляются родительские обязанности, например, хочет ли мать продолжить работу или полностью посвятить себя семье. Все вопросы, на которые мужчины и женщины, формируя свои жиз­ненные обстоятельства, должны найти ответ, имеют и весьма су­щественный политический аспект. В этом смысле «проблемные индикаторы» — рост числа разводов, падение рождаемости, уве­личение количества небрачных связей — отражают не только си­туацию в семейных и внесемейных взаимоотношениях мужчин и женщин, но и сигнализируют о быстро меняющихся предпосыл­ках для всякого политического планирования и управления. Вмешательству извне выносимые здесь решения (например, за­водить ли детей, сколько и когда) не поддаются, даже если с ними связаны важнейшие изменения в сфере пенсионной поли­тики, образовательного планирования, политики рынка труда, социального права и социальной политики. Причем именно по­тому, что такие возможности решения, согласно конституцион­но гарантированной организации семьи и частной жизни, отно­сятся исключительно к компетенции совместно живущих пар.

Правовые гарантии частной сферы существуют с давних пор. Но долгое время они не имели столь большого веса. Лишь с детрадиционализацией жизненных сфер возникают такие про­странства свободы, а вместе с ними неопределенность в соци­альных основах политики. Равенство женщин в области обра­зования и массовый их выход на рынок труда означают, с одной стороны, всего-навсего распространение изначально гарантиро­ванного равенства возможностей на группу, ранее из него ис­ключенную. С другой стороны, последствия этого коренным об­разом меняют ситуацию повсюду: в семье, браке, родительских обязанностях, в развитии рождаемости, безработицы, в соци­альном праве, системе занятости и т. д. В этом смысле процес­сы индивидуализации расширяют субполитические простран­ства свободы формирования и решения в частной сфере, причем ниже порога возможностей государственного воздей­ствия. Здесь опять-таки претензия женского движения («част­ное есть политическое») исторически все больше соответствует складывающемуся положению вещей.

Эти разные субарены культурной и социальной субполити­ки — общественное мнение СМИ, судопроизводство, частная сфера, гражданские инициативы и новые общественные движе­ния — в сумме представляют собой отчасти гарантированные ин­ституционально, отчасти внеинституциональные формы выраже­ния новой политической культуры. А она, с одной стороны, не поддается категоризирующему вмешательству, с другой же сто­роны, сама, именно в своих текучих формах, стала важным фак­тором воздействия на политическое и технико-экономическое развитие ФРГ за последние два десятилетия. Ее эффективность не в последнюю очередь основана на том, что бумажные буквы права наполняются социальной жизнью, точнее: мало-помалу ломается и преодолевается избирательное толкование универ­сально действующих основных прав. Как кодовый пароль этого развития во многих социологических опросах и политических дискуссиях — для кого-то призраком, для кого-то надеждой —* бродит понятие партиципации, участия. Начавшееся в связи с этим развитие отнюдь не должно внушать эйфорию, его уродли­вые потуги на новый мистицизм необходимо критиковать, но с полным основанием можно предполагать, что качество и распро­страненность такого мышления и таких поисков уже навсегда изменили политический ландшафт Германии и в будущем изме­нят его еще более заметно.

Социальное и культурное вычленение политики в ходе ее успехов в парламентской системе не прошло бесследно и для по­литической социологии. Рационалистическо-иерархическая политическая модель «цель—средство» (которая всегда была фикцией, но долгое время культивировалась в исследованиях бюрократии и теории решений) утратила прочность. Ее вытеснили теории, которые делают упор на договоренностях, взаимодействии, переговорах, сетевых системах и т. д., — словом, на незави­симом и процессуальном характере всех элементов политического управления, от формулирования программы до выбора меропри­ятий и форм их осуществления, в совокупности компетентных, затронутых и заинтересованных инстанций и актеров. Если тра­диционное понимание политики с известной наивностью исхо­дило из того, что, обратившись к надлежащим средствам, поли­тика в принципе способна достичь целей, которые она себе поставила, то при новом подходе политика рассматривается как совместные действия различных актеров, в том числе и в направ­лениях, противоположных формальным иерархиям и рассекаю­щим установленные компетенции.

Так, исследования показали, что в системе административных исполнительных инстанций нередко отсутствуют четкие взаимо­отношения авторитетов и преобладают горизонтальные каналы связи. Даже при наличии формально иерархических отношений зависимости между выше- и нижестоящими инстанциями зача­стую не используются возможности вертикального воздействия (ср.: К. Маупгг, 1980). Возможности соучастия и содействия на разных стадиях политического процесса получают совершенно разные актеры и группы актеров. Все это подчеркивает контингентность политической сферы, имеющей внешне константную формально иерархическую структуру. Одновременно это «ожижение» политики становится политическим процессом, однако же весьма небрежно осмысленным наукой. Направленность и струк­турированность этого процесса (скажем, в программе, меропри­ятии, осуществлении и т. д.) по-прежнему суть допущения (уже по соображениям практикуемости политологического анализа). Точно так же по-прежнему существует фикция политико-адми­нистративной системы как средоточия политики. Вот почему развитие, о котором мы говорим, — размывание границ полити­ки — выпадает из поля зрения.

4. Политическая культура и техническое развитие:

конец согласия на прогресс?

Модернизация в политической системе сужает свободу дей­ствий политики. Осуществленные политические утопии (демо­кратия, социальное государство) сковывают — юридически, эко­номически, социально. Параллельно в результате модернизации в экономико-технической системе, напротив, открываются со­вершенно новые возможности вмешательства, с помощью кото­рых можно упразднить культурные неизменности и основные предпосылки прежней жизни и труда. Микроэлектроника позво­ляет изменить систему занятости в ее социальной основе. Генная технология превращает человека в этакого полубога: он способен создавать новые материалы и живые существа, которые револю­ционизируют биолого-культурные основы семьи. Такая генера­лизация принципа формирования и осуществимости, распро­страненного ныне и на субъект, которому все это должно служить, потенцирует риски и политизирует места, условия и средства их возникновения и толкования.

Не раз подчеркивалось, что «старое» индустриальное общество было «зациклено» на прогрессе. Но, во-первых, при всей крити­ке по его адресу — от эпохи раннего романтизма до наших дней — никогда не ставилась под вопрос та латентная вера в прогресс, которая ныне, с ростом рисков, стала весьма сомнительной, а именно: вера в метод проб и ошибок, в возможность постепенно и систематически, несмотря на многочисленные рецидивы и про­блемы с последствиями, овладеть внешней и внутренней приро­дой (миф, который, к примеру, вопреки всей критике «капитали­стической веры в прогресс» вплоть до недавнего времени был обязателен и для левых политиков). Во-вторых, сей аккомпане­мент критики по адресу цивилизации ни на йоту не умалил пробив­ную силу общественных изменений, происходивших под лозунгом «прогресса». Это указывает на особенности данного процесса, при котором социальные изменения могут происходить как бы «ин­когнито»: «прогресс» есть нечто большее, чем идеология; он пред­ставляет собой «нормально» институционализированную внепар­ламентскую активную структуру перманентного общественного изменения, где — парадоксальным образом — в экстремальном слу­чае осуществляется даже ломка привычных отношений, при необ­ходимости с помощью сил государственного порядка вопреки всем попыткам сохранить существующую ситуацию.

Чтобы понять легитимирующую силу согласия на прогресс, необходимо вновь вспомнить почти забытое обстоятельство: соот­ношение социально-политической культуры и технико-экономическо­го развития. В начале XX века был опубликован целый ряд клас­сических трудов по социологии, посвященных культурному влиянию на систему труда, технологии и экономики. Макс Вебер доказал, насколько значительную роль сыграли кальвинистская религиозная этика и содержащаяся в ней «аскеза внутреннего мира» для возникновения и развития «профессионального челове­ка» и капиталистической экономической деятельности. Более по лувека назад Торстейн Веблен доказывал, что законы экономики действуют не постоянно и не могут постигать­ся независимо, а целиком привязаны к культурной системе об­щества. Когда формы общественной жизни и общественные цен­ности изменяются, неизбежно изменяются и экономические принципы. Если, например, большинство населения (неважно, по каким причинам) отвергает ценности экономического роста, то ставятся под вопрос все наши представления об организации труда, критериях продуктивности и направлении технического развития и возникает новое принуждение к политическому дей­ствию. Вебер и Веблен аргументировали (по-разному) в том смысле, что труд, технические преобразования и экономичес­кое развитие остаются связаны в рамках системы культурных норм, доминирующих ожиданий и ценностных ориентации лю­дей.

Если эти, по сути, очевидные выводы, разделяемые и целым рядом других авторов*, до сих пор (не считая риторических заяв­лений) почти не имеют практической значимости, то причина, видимо, в том, что после второй мировой войны и вплоть до 60-х годов социально-политическая культура, упрощенно говоря, оста­валась во многом стабильна. «Переменная», которая не меняется, выпадает из поля зрения, перестает быть «переменной», и потому ее значение ускользает от внимания. Ситуация резко меняется, как только эта стабильность расшатывается. Значение фонового культурно-нормативного согласия для развития экономики и тех­ники становится зримо как бы задним числом, когда оно уже ис­чезает. На подъеме послевоенных лет в ФРГ (и в других западных индустриальных государствах) экономический, технический и ин­дивидуальный «прогресс» явно переплелись друг с другом. «Экономи­ческий рост», «повышение производительности», «технические новшества» были не только экономическими целями, соответ­ствовавшими заинтересованности предпринимателей в прираще­нии капитала, но и зримо для каждого вели к восстановлению об­щества и росту индивидуальных потребительских шансов, а также к «демократизации» некогда эксклюзивных жизненных уровней. Это сцепление индивидуальных, общественных и экономических интересов в осуществлении «прогресса», понимаемого экономи­чески и научно-технически, на фоне военных разрушений удава-

* Наряду с Вебером и Вебленом назовем прежде всего таких социологов, как Эмиль Дюркгейм, Георг Зиммель, а в наши дни, в частности, Джон К. Гэлбрейт и Даниел Белл.

лось в той мере, в какой, во-первых, действительно происхо­дил подъем, а во-вторых, казался предсказуемым масштаб тех­нологических инноваций. Оба условия остаются вплетены в политические надежды социального государства и таким обра­зом стабилизируют сферы политики и неполитики «техничес­кого преобразования». В частности, эта социальная конструкция технолога-политического согласия на прогресс основывается на сле­дующих предпосылках, которые, впрочем, с возникновением но­вой политической культуры в 70-е годы утрачивают прочность.

Во-первых, это согласие базируется на общепринятой прими­рительной формуле «технический прогресс равен прогрессу социаль­ному». Допущение гласит: техническое развитие продуцирует очевидные потребительные стоимости, которые в вицеоблегче­ний условий труда, улучшений жизни, подъема уровня жизни и т. д. буквально ощутимы для каждого.

Лишь такое отождествление технического и социального про­гресса позволяет, во-вторых, рассматривать негативные эффек­ты (такие, как деквалификация, перемещения, риски занятости, опасности для здоровья, разрушение природы) отдельно как «со­циальные последствия технических преобразований», причем задним числом. «Социальные последствия» суть знаменательным образом нанесение вреда — а именно, частные вторичные пробле­мы для определенных групп, которые никогда не ставят под воп­рос саму социальную пользу технического развития. Разговоры о «социальных последствиях» позволяют, во-первых, отмести вся­кое притязание на общественное и политическое формирование технического развития, а во-вторых, уладить разногласия о «со­циальных последствиях», никоим образом не нанося вреда про­цессу технических преобразований. Дискутировать можно и нужно только о «негативных последствиях». Само техническое развитие остается бесспорным, закрытым для решений, следует своей имманентной логике.

В-третьих, носителями и создателями этого технолого-политического согласия на прогресс являются конфликтные стороны индустрии: профсоюзы и работодатели. Государство выполняет лишь косвенные задачи — а именно приостанавливает «соци­альные последствия» и контролирует риски. Споры между та­рифными партнерами вызывают только «социальные послед­ствия». Антагонизмы в оценке «социальных последствий» изначально предполагают согласие на осуществление техническо­го развития. Это согласие по коренным вопросам технологичес кого развития подкрепляется давно опробованной общей враж­дебностью к «противникам техники», «разрушителям станков», «критикам цивилизации».

Все несущие опоры этого технолого-политического согласия на прогресс — разделение социальных и технических преобразо­ваний, допущение системных или объективных принуждений, формула согласия (технический прогресс равен прогрессу соци­альному) и первичная компетентность тарифных сторон — за последние лет десять более или менее расшатались, причем не случайно и не на основе культурно-критических интриг, а в ре­зультате самих процессов модернизации: конструкция латентности и побочных последствий подорвана вторичным онаучиванием (см. выше). С ростом рисков предпосылки примирительной формулы о тождестве технического и социального прогресса упраздняются (см. выше). Одновременно на арену конфликтов технологии и политики выходят группы, совершенно не преду­смотренные во внутрипроизводственной структуре интересов и в формах ее восприятия проблем. Например, в конфликтах по по­воду атомных электростанций и предприятий по обогащению ядерных материалов предприниматели и профсоюзы - носители нынешнего технического согласия — сосланы на зрительские трибуны, тогда как сами конфликты разрешаются теперь в пря­мом столкновении между государственной властью и гражданс­ким протестом, т. е. по совершенно другому социально-политичес­кому сценарию и между актерами, которые на первый взгляд имеют лишь одно общее — удаленность от техники.

Эта перемена арен и контрагентов тоже не случайна. Во-первых, она соответствует уровню развития производительных сил, на котором высокие технологии, сопряженные с больши­ми рисками, — атомные электростанции, обогатительно-вос­становительные производства, универсализация химических ядов — вступают в непосредственное взаимодействие с соци­альными сферами вне системы правил производственных игр. Во-вторых, в этом находит свое выражение растущая заинте­ресованность новой политической культуры в партиципации. Из конфликта по поводу предприятий, перерабатывающих ядерные отходы, «можно усвоить, что от численных мень­шинств (например, «оппонирующих местных граждан») невоз­можно отделаться, обозвав их нарушителями спокойствия и скандалистами. Высказываемое ими несогласие имеет показа­тельную ценность. Оно показывает... происходящее в обще­стве изменение ценностей и норм или же неизвестные до сих пор различия между разными социальными группами. Суще­ствующие политические институты должны по меньшей мере относиться к этим сигналам с такой же серьезностью, как и к срокам выборов. Здесь намечается новая форма участия в поли­тике»

В конечном счете наука как источник легитимации тоже отка­зывает. Об опасностях предупреждают не невежды и не новые приверженцы каменного века, а все больше люди, которые сами являются учеными, — атомники, биохимики, врачи, генетики, ин­форматики и т. д., — а также великое множество граждан, которые непосредственно затронуты опасностями и при том вполне ком­петентны. Они умеют аргументировать, хорошо организованы, от­части располагают собственными журналами и в состоянии снаб­дить аргументацией общественность и судебные инстанции.

Тем самым, однако, все более отчетливо складывается от­крытая ситуация: технико-экономическое развитие утрачивает свое культурное согласие, причем как раз в тот момент, когда ускорение технического преобразования и диапазон обществен­ных изменений приобретают исторически невиданный размах. Однако же в самом процессе технических преобразований утрата прежнего доверия к прогрессу ничего не меняет. Именно это несоответствие подразумевается понятием технико-экономи­ческой «субполитики»: диапазон общественных изменений об­ратно пропорционален их легитимации, причем это никак не меняет пробивной силы технического преобразования, которое именуется «прогрессом».

Страх перед «прогрессом» генной технологии ныне распро­странен очень широко. Проводятся парламентские слушания. Протестует церковь. Даже верующие в прогресс ученые не мо­гут отделаться от этого страха. Но все это происходит как от­клик на давно принятые решения. Более того: никакого реше­ния не было. Вопрос «нужно ли?» никогда не ставился. Не работали никакие комиссии. Все просто идет «своим чередом». Эпоха человеческой генетики началась давным-давно, хотя мы все еще спорим, говорить ли ей «да» или «нет». Конечно, мож­но говорить прогрессу «нет», но этим его не остановить. Про­гресс — это бланковый чек на осуществление по ту сторону согласия или несогласия. Демократически легитимированная политика весьма восприимчива к критике, но технико-эконо­мическая субполитика к той же критике относительно невос­приимчива, а ведь именно технико-экономическая субполити­ка, бесплановая, закрытая для решений, как раз и осознается как общественное изменение — уже в процессе своего осуще­ствления. Эту особую формирующую и «пробивную» силу суб­политики мы и обсудим ниже на экстремальном примере — примере медицины.

5. Субполитика медицины. Исследование экстремальной ситуации

Согласно объявленному самопониманию, медицина служит здоровью; фактически она создала совершенно новые ситуации, изменила отношение человека к самому себе, к болезни, страда­нию и смерти — и даже изменила мир. Чтобы осознать революци­онные воздействия медицины, вовсе незачем углубляться в дебри оценок всесилия или несостоятельности медицины

Можно спорить о том, вправду ли медицина улучшила здоро­вье людей. Бесспорно, однако, что она способствовала увеличе­нию численности людей. За последние 300 лет население Земли выросло почти в десять раз. В первую очередь это следует отне­сти за счет снижения младенческой смертности и за счет возра­стания ожидаемой продолжительности жизни. В Центральной Европе представители разных социально неравных слоев могут рассчитывать (если условия жизни в будущем резко не ухудшат­ся) достичь в среднем 70-летнего возраста, который еще в XIX веке считался «библейским». Здесь во многом отражаются и гигиенические улучшения, немыслимые без медицинских иссле­дований. Смертность снизилась, поскольку улучшились условия жизни и питание и поскольку впервые были найдены эффектив­ные средства обуздания инфекционных болезней. В итоге мы имеем стремительный рост населения как раз в бедных странах третьего мира, с вытекающими отсюда важнейшими политичес­кими проблемами голода и нищеты, а также крайнего неравно­правия в глобальном масштабе. Совсем другой аспект изменяю­щих общество воздействий медицины связан с разъединением диагностики и терапии на современном этапе развития медицины. «Естественнонаучный диагностический инструментарий, множе­ство психодиагностических теорий и номенклатур и сциентистский интерес, проникающий все дальше в "глубины" человечес­кого тела и человеческой души, ныне — уже вполне открыто — отделились от терапевтической сферы и прямо-таки... обрекли ее на "ковыляние в хвосте"». След­ствие этого — резкий всплеск так называемых «хронических заболе­ваний», т. е. заболеваний, которые диагностируются благодаря наличию высокочувствительных медицинских приборов, однако

же не могут быть излечены, ибо эффективные терапевтические методы не разработаны и даже не стоят на повестке дня.

На самом передовом своем этапе медицина продуцирует си­туации заболеваний, определяемых ею самой (предварительно или окончательно) как неизлечимые; представляя собой совер­шенно новые опасности или жизненные ситуации, они распола­гаются поперек всей нынешней системы социальных неравенств: в начале XX века примерно 40 человек из 100 умирали от острых заболеваний. В 1980 году такие заболевания составляли лишь 1% от всех смертей. Доля хронических, больных за тот же период уве­личилась с 46% до более чем 80%. При этом смерти все чаще предшествуют долгие страдания. Из 9,6 млн граждан ФРГ, заре­гистрированных при малой переписи населения 1982 года как не вполне здоровые, около 70% страдали хроническими заболевани­ями. Излечение в смысле исконной задачи медицины в ходе та­кого развития все больше становится исключением. Однако дан­ная ситуация свидетельствует не только о несостоятельности. Вследствие своих успехов медицина опять-таки «взваливает» на людей болезни, которые теперь с помощью высоких технологий способна диагностировать.

Дата добавления: 2015-05-06