Дилемма технологической политики 1 страница

Теперь можно сказать: дилемма технико-экономической суб­политики выводится из легитимности политической системы. То, что в рамках политической системы не принимается прямых ре­шений о разработке или внедрении технологий, вряд ли вызовет возражения. Побочные последствия, за которые здесь постоян­но приходится держать ответ, возникают не по вине политиков. Тем не менее политика исследований располагает рычагами фи­нансовой поддержки и каналами законодательного успокоения и сдерживания нежелательных эффектов. При этом, однако, реше­ние о научно-техническом развитии и его экономическом ис­пользовании неподвластно вмешательству исследовательской политики. Индустрия обладает по отношению к государству двойным преимуществом: автономией инвестиционных решений и монополией внедрения технологий. В руках экономической субпо­литики сходятся главные нити процесса модернизации в форме экономических расчетов и экономического эффекта (или соот­ветственно риска) и технологического формирования на самих предприятиях.

Такое разделение труда во властной структуре модернизации ставит государство по многим позициям в положение отстающе­го. Прежде всего оно старается поспеть за технологическим раз­витием, решения о котором принимаются в другом месте. Не­смотря на всю поддержку научных исследований, его влияние на цели технического развития остается вторичным. Решения о вне­дрении и развитии микроэлектроники, генной технологии и т. д. принимаются не парламентом, он разве что соглашается субсиди­ровать их для обеспечения экономического будущего (и рабочих мест). Именно слияние решений о техническом развитии с ре­шениями о капиталовложениях вынуждает предприятия по причинам конкуренции разрабатывать свои планы втихомолку. В итоге эти решения ложатся на стол политики и общественно­го мнения уже на стадии реализации.

Как только под видом инвестиционных решений приняты ре­шения о технических разработках, они тотчас приобретают весь­ма солидный вес. Ведь в таком случае они появляются на свет вместе с принуждением, свойственным осуществляемым инвес­тициям: они должны окупиться. Значительные издержки нанес­ли бы ущерб капиталу (и, разумеется, рабочим местам). Если кто-нибудь начнет теперь расписывать побочные последствия, он навредит предприятиям, инвестировавшим в эти проекты

свое будущее и будущее своих работников, а тем самым поставит под угрозу и экономическую политику правительства. Здесь за­ключено двойное ограничение: во-первых, оценки побочных по­следствий выводятся под нажимом принятых инвестиционных решений и обязательной рентабельности.

Во-вторых, однако, этот нажим несколько облегчается тем, что, с одной стороны, последствия так или иначе оценить труд­но, а, с другой стороны, государственные контрмеры требуют для своего осуществления и окольных путей и много времени. В результате возникает типичная ситуация: «проблемы совре­менности, порожденные индустрией, базирующиеся на инвес­тиционных решениях вчерашнего дня и на технологических ин­новациях дня позавчерашнего, столкнутся с противодействием в лучшем случае завтра, а результаты будут и вовсе послезавтра. Стало быть, в этом смысле политика специализируется на легитимации последствий, которые вызваны не ею и которых она реально избежать не может. Согласно моде­ли разделения властей, политика остается в двояком аспекте от­ветственна за решения, принятые на предприятиях. Находящая­ся в сфере теневой политики, производственная «верховная власть» в сфере технологического развития располагает лишь за­имствованной легитимностью. И политика на глазах критически настроенной общественности должна снова и снова задним чис­лом социально продуцировать эту легитимность. Такое полити­ческое принуждение к легитимации непринятых решений усили­вается политико-ведомственной ответственностью за побочные последствия. Разделение труда, таким образом, оставляет за предприятиями первичную решающую власть без ответственно­сти за побочные последствия, тогда как политике выпадает зада-» ча демократически легитимировать решения, принятые не ею, и «спускать на тормозах» их побочные последствия.

Некоторое облегчение обеспечивает здесь модель прогресса. «Прогресс» можно понимать как легитимное социальное изменение без политико-демократической легитимации. Вера в про­гресс заменяет согласование. Более того, она заменяет все воп­росы, является своего рода заблаговременным согласием с целями и последствиями, которые остаются неизвестными и неназванными. Прогресс есть tabula rasa, возведенная в ранг политической программы, которую непременно полагается одобрить «оптом», словно это путь в земной рай. Основные требования демократии поставлены в модели прогресса с ног на голову. Уже одно то, что речь здесь вообще идет о социальном изменении, требует задним числом наглядного разъяснения. Официально речь идет о совсем другом и всегда об одном и том же - об экономических приоритетах, конкуренции на мировом рынке, рабочих местах. Социальное изменение осуществляется здесь замещение, по модели обмена головами. Прогресс есть ин­версия рациональной деятельности как «процесс рационализа­ции». Это беспрограммное, необсуждаемое, непрерывное соци­альное изменение в сторону неведомого. Мы предполагаем, что все будет хорошо и в конечном счете все, что мы сами же натво­рили, всегда можно будет повернуть на рельсы прогрессивнос­ти. Но задавать об этом вопросы — куда мы идем и зачем? — зна­чит впадать в ересь. Соглашаться, не спрашивая «зачем?», — вот какова здесь предпосылка. Все остальное — заблуждение, кра­мола.

В данном случае отчетливо просматривается «контрмодёрновый характер» веры в прогресс. Эта вера — своего рода земная религия модерна. Ей свойственны все признаки религиозных верований:

доверие к неведомому, незримому, неощутимому. Доверие вопре­ки рассудку, вслепую, не ведая ни цели, ни средств. Вера в про­гресс - это вера самого модерна в собственную творческую силу, ставшую техникой. Место Бога и церкви заняли производитель­ные силы и те, кто их развивает и ими управляет, — наука и эко­номика.

Колдовские чары, которыми эрцац-бог Прогресс опутал чело­вечество в эпоху индустриального общества, тем более удиви­тельны, чем глубже вникаешь в сугубо земную конструкцию про­гресса как такового. Яекомпетентности науки соответствует имплицитная компетентность предприятий и чисто легитимиру­ющая компетентность политики. «Прогресс» — социальное изме­нение, институционализированное в сфере некомпетентности. Фатальность веры в чистую обязательность, причем веры, подня­той в ранг прогресса, так или иначе уже существует. «Аноним­ная власть побочного последствия» соответствует государствен­ной политике, которая способна лишь благословлять заранее данные решения, и экономике, которая оставляет социальные последствия в латентности факторов, интенсивирующих издерж­ки, равно как и науке, которая с чистой совестью теоретических установок запускает процесс, не желая ничего знать о послед­ствиях. Там, где вера в прогресс становится традицией прогрес­са, разрушающей модерн, какой сама же и создала, неполитика технико-экономического развития превращается в легитимаци-онно обязательную субполитику.

7. Субполитика производственной рационализации

Функционалистские, организационно-социологические и неомарксистские анализы до сих пор мыслят «определенностя-ми» крупной организации и иерархии, тейлоризма и кризиса, которые давно подорваны производственными развитиями и возможностями развития на предприятиях. С возможностями рационализации, заложенными в микроэлектронике и других информационных технологиях, с экологическими проблемами и политизацией рисков в храмы экономических догм тоже вошла неопределенность. То, что совсем недавно казалось прочным и незыблемым, приходит в движение: временные, местные и пра­вовые стандартизации наемного труда (подробнее см. об этом главу VI), властная иерархия крупных организаций, возможнос­ти рационализации уже не придерживаются давних схем и под­чинений, преступая железные границы отделов, предприятий и отраслей; структуру производственных секторов можно с помо­щью электроники объединить в новую сеть; технические произ­водственные системы можно изменить независимо от человечес­ких рабочих структур; представления о рентабельности ввиду рыночно обусловленных требований гибкости, экологической морали и политизации производственных условий утрачивают жесткость; новые формы «гибкой специализации» успешно конкурируют с прежними «исполинами» массового производства.

В производственной политике это множество структуроизменяющих возможностей никоим образом не должно осуществить­ся сию минуту, разом или в ближайшем будущем. И все-таки в путанице влияний экологии, новых технологий и преобразован­ной политической культуры замешательство касательно будуще­го курса экономического развития уже сегодня изменило ситуа­цию. «В процветающие 50—60-е годы еще было возможно сравнительно точно прогнозировать развитие экономики — ныне невозможно предсказать изменение тренда экономических пока­зателей даже на месяц вперед. Неопределенности изменений в национальных экономиках соответствует замешательство отно­сительно перспектив отдельных рынков сбыта. Менеджмент не уверен, какие продукты нужно производить и по каким техноло­гиям, он не уверен даже, каким образом следует распределить авторитет и компетенцию в рамках предприятия. Каждый, кто беседует с предпринимателями или читает экономическую прес­су, вероятно, приходит к выводу, что многие предприятия даже без государственного вмешательства испытывают сложности с разработкой развернутых стратегий на будущее».

Конечно, риски и неопределенности составляют «квазиесте­ственный», конститутивный элемент экономической деятельно­сти. Однако нынешнее замешательство демонстрирует новые черты. Оно «слишком сильно отличается от мирового промыш­ленного кризиса 30-х годов. Тогда фашисты, коммунисты и ка­питалисты во всем мире отчаянно старались следовать техноло­гическому примеру одной-единственной страны - Соединенных Штатов. По иронии, именно в те годы — когда общество в целом казалось чрезвычайно хрупким и изменяемым — никто, похоже, не сомневался в необходимости именно тех принципов индуст­риальной организации, которые ныне представляются чрезвы­чайно сомнительными. Тогдашнее замешательство по поводу того, как следует организовывать технологии, рынки и иерархии, является зримым знаком краха решающих, однако же едва ли понятых элементов привычной системы экономического разви­тия».

Размах производственно-социальных изменений, которые становятся возможны благодаря микроэлектронике, весьма зна­чителен. Структурная безработица подтверждает серьезные опа­сения — но лишь в смысле их обострения, которое удовлетворя­ет критериям теперешних категорий восприятия этой проблемы. Безусловно в промежуточный период столь же важно будет то, что внедрение микрокомпьютеров и микропроцессоров станет инстанцией фальсификации теперешних организационных пред­посылок экономической системы. Грубо говоря, микроэлектро­ника знаменует выход на такую ступень технологического разви­тия, которая технически опровергает миф технологического детерминизма. Во-первых, компьютеры и управляющие устрой­ства программируемы, т. е. в свою очередь могут быть функцио-нализированы для самых разных целей, проблем и ситуаций. А тем самым техника уже не диктует, каким образом ее надлежит использовать; напротив, это, скорее, можно и нужно задавать технологии. Доныне обязывающие возможности формирования социальных структур посредством «объективных технических принуждений» уменьшаются и даже инвертируются: чтобы вооб­ще уметь использовать сетевые возможности электронного уп­равления и информационных технологий, необходимо знать, ка­кой именно характер социальной организации желателен по горизонтали и по вертикали. Во-вторых, микроэлектроника по­зволяет разъединить трудовые и производственные процессы. Иными словами, система человеческого труда и система техни­ческого производства могут варьироваться независимо друг от друга.

По всем измерениям и на всех уровнях организации возмож­ны новые модели, выходящие за пределы отделов, предприятий и отраслей. Главная предпосылка теперешней индустриальной системы, гласящая, что кооперация есть привязанная к месту кооперация в служащей этой цели «производственной структуре», перестает быть основой технической необходимости. Но тем са­мым происходит и замена «строительного набора», на котором базируются все прежние организационные представления и тео­рии. Открывающиеся организационные пространства свободной вариации ныне еще невозможно четко себе представить. И не в последнюю очередь именно поэтому их определенно не исчерпа­ешь в одночасье. Мы находимся у начала организационно-концеп­туальной экспериментальной фазы, которая ни в чем не уступает принуждению приватной сферы к опробованию новых форм жизни. Важно правильно оценить эти масштабы: модель первич­ной рационализации, характеризуемая изменениями в категориях рабочего места, квалификации и технической системы, вытесня­ется рефлексивными рационализациями второй ступени, направ­ленными на предпосылки и константы прежних преобразований. Возникающие организаторские свободы формирования могут быть окружены действующими ныне индустриально-обществен­ными лозунгами, в частности такими, как «производственная парадигма», схема производственных секторов, принуждение к массовому производству.

В дискуссии о социальных последствиях микроэлектроники у исследователей и общественности до сих пор преобладает одна вполне определенная позиция. Прежде всего задаются вопросом и исследуют, будут ли в конечном счете потеряны рабочие места или нет, как изменятся квалификации и квалификационные иерархии, возникнут ли новые профессии, упразднятся ли старые и т. д. Люди мыслят в категориях доброго старого индустриаль­ного общества и совершенно не могут себе представить, что они уже не соответствуют возникающим «реальным возможностям». Довольно часто подобные исследования дают отбой тревоги: ра­бочие места и квалификации изменятся в ожидаемых пределах. При этом предполагается, что категории предприятия и отдела, иерархия трудовой и производственной системы и проч. остаются постоянными. А специфический, лишь постепенно проявля­ющийся рационализирующий потенциал «умной» электроники проваливается сквозь растр, в котором мыслит и исследует инду­стриальное общество. Речь идет о «системных рационализациях», которые обеспечивают изменчивость, формируемость мнимо сверхстабильных организационных границ внутри предприятий, отделов, отраслей и т. д. и между ними. Стало быть, характери­стикой грядущих волн рационализации является ее перехлесты­вающий через границы и изменяющий эти границы потенциал. Производственная парадигма и ее размещение в отраслевой структуре находятся в нашем распоряжении: система от отделов до предприятий, переплетение кооперации и техники, сосуще­ствование производственных организаций, — не говоря уже о том, что целые функциональные области (скажем, в изготовле­нии, но и в администрации) можно автоматизировать, сосредо­точить в банках данных и даже непосредственно передать клиен­ту в электронной форме. С точки зрения производственной политики здесь тоже скрыта существенная возможность изме­нять организационную «производственную конституцию» при (на первых порах) постоянной структуре рабочих мест. Внутри- и межпроизводственная структура может быть перегруппирована под (более абстрактной теперь) крышей предприятия, так ска­зать, в обход рабочих мест, а стало быть минуя профсоюзы.

У создаваемых таким образом «организационных конфигураций» «дифферент на нос» не слишком велик, они состоят из сравни­тельно небольших элементов, которые, в частности, можно в разное время комбинировать весьма различными способами. Каждый отдельный «организационный элемент» предположи­тельно располагает в таком случае собственными отношениями с внешним миром, проводит в соответствии со своей специфи­ческой функцией собственную «организационную внешнюю по­литику». Заданных целей можно достичь, не прибегая по всяко­му поводу к консультациям с центром, — пока определенные эффекты (например, экономичность, быстрые перестройки при изменении рыночной ситуации, учет рыночных диверсифика­ций) остаются подконтрольны. «Господство», которое было уста­новлено как прямой, социально переживаемый командный по­рядок на крупных предприятиях индустрии и бюрократии, здесь как бы делегируется согласованным производственным принци­пам и эффектам. Возникают системы, где заметные «владыки» становятся редкостью. На место приказа и повиновения прихо­дит электронно контролируемая «самокоординация» «носителей функций» при заранее установленных и строго соблюдаемых принципах производительности и интенсификации труда. В этом смысле в обозримом будущем определенно возникнут предприятия, «прозрачные» с точки зрения контроля производи­тельности и кадровой политики. Однако, вероятно, такое измене­ние форм контроля будет сопровождаться горизонтальным обособ­лением подчиненных и вспомогательных организаций.

Микроэлектронное преобразование формы контрольной структуры на «предприятиях» будущего поставит в центр внима­ния проблему обращения, управления и монополизации инфор­мационных потоков. Ведь «прозрачными» станут отнюдь не только сотрудники для предприятий (менеджмент), но и пред­приятие для сотрудников и заинтересованного окружения. По мере того как будет расшатываться и расчленяться привязка про­изводства к месту, информация станет центральным средством, обеспечивающим единство и общность производственной еди­ницы. Тем самым ключевой характер приобретает вопрос, кто, как, каким способом и в какой последовательности будет полу­чать информацию и о ком, о чем и для чего эта информация. Нетрудно предсказать, что в производственных дискуссиях буду­щего стычки по поводу распределения информационных потоков и по поводу распределительных ключей станут серьезным источни­ком конфликтов. Важность этого подчеркивается еще и тем, что ввиду децентрализованности производства вслед за юридической собственностью начинает расчленяться и фактическое распоря­жение средствами производства, и контроль за производствен­ным процессом в значительной степени повисает на тонкой нити возможности располагать информацией и информационными сетя­ми. Впрочем, это отнюдь не исключает, что монополизация пол­номочий решения посредством концентраций капитала останет­ся их существенным фоном.

Продолжая существовать, принуждения концентрации и цен­трализации могут быть организационно переосмыслены и пере­формированы с помощью телематики. Остается в силе, что для выполнения своих задач и функций модерн должен базировать­ся на фокусировке решений и чрезвычайно усложненных воз­можностях согласования. Однако эти задачи и функции вовсе не должны воплощаться в форме гигантских организаций. Они тоже могут информационно-технологически делегироваться и отраба­тываться в децентрализованных сетях передачи данных, сетях информации и организации или в (полу)автоматических услугах прямой «опросной кооперации» с получателями, как это имеет место ныне в автоматизированных банкоматах.

Но тем самым возникает совершенно новая, по теперешним понятиям противоречивая тенденция: концентрация данных и информации сопровождается упразднением крупных бюрократий и управленческих аппаратов, организованных по иерархическому принципу разделения труда; централизация функций и информа­ции пересекается с ^бюрократизацией; становятся возможны концентрация полномочий на решение и децентрализация рабо­чих организаций и институтов обслуживания. «Средний» уровень бюрократических организаций (в управлении, секторе обслужи­вания, в производственной сфере) независимо от удаленности информационно-технологически сливается воедино в «прямом» диалоге через дисплеи. Многочисленные задачи социального го­сударства и государственного управления — равно как и консуль­тирования клиентов, посреднической торговли и ремонтных предприятий — могут быть превращены в своего рода «электрон­ные магазины самообслуживания», хотя бы лишь в том смысле, что «хаос управления», будучи электронно объективирован, пе­редается непосредственно «совершеннолетнему гражданину». Во всех этих случаях правомочный получатель услуги ведет диалог уже не с чиновником-управленцем, торговым консультантом и т. д., а по определенной методике (пользованию которой он мо­жет научиться сам, сделав электронный запрос) выбирает необ­ходимый ему способ обработки, услугу, правомочие. Не исклю­чено, что для определенных главных областей обслуживания такая информационно-техническая объективация посредством информационных технологий невозможна, нецелесообразна или социально неосуществима. Однако же для очень широкого спек­тра рутинной деятельности она вполне возможна, так что уже в недалеком будущем можно будет осуществлять рутинное управ­ление и обслуживание именно таким образом, экономя расходы на персонал.

В этих наполовину эмпирических суждениях касательно тренда, наполовину перспективных выводах наряду с производствен­ной парадигмой и отраслевой структурой имплицитно разруше­ны еще две организационные предпосылки экономической системы индустриального общества: во-первых, схема производ­ственных секторов, во-вторых, базовое допущение, что индустри­ально-капиталистический способ производства с необходимос­тью постоянно следует нормам и формам массового производства. Уже сегодня можно видеть, что грядущие процессы рационали­зации нацелены на структуру секторов как таковую. То, что возникает, уже не есть ни индустриальное, ни семейное производ­ство, ни сектор обслуживания, ни неформальный сектор, это не­что третье: стирание или слияние границ в выходящих за пределы секторов комбинациях и формах кооперации, причем нам еще предстоит научиться теоретико-эмпирически понимать их особенности и проблемы.

Уже благодаря магазинам самообслуживания, а особенно бла­годаря банкоматам и услугам через дисплей (но также и благода­ря гражданским инициативам, группам взаимопомощи и т. д.) работа распределяется, минуя производственные секторы. Одно­временно рабочая сила потребителей мобилизуется помимо рын­ка труда и интегрируется в организованный производственный процесс. С одной стороны, эта интеграция неоплачиваемого по­требительского труда включена в рыночные расчеты снижения, расходов на заработную плату и производство. С другой стороны, на стыках автоматизации возникают, таким образом, зоны пере­сечения, которые нельзя истолковывать ни как услуги, ни как са­мопомощь. Например, через посредство автомата банки могут делегировать оплачиваемую работу оператора клиентам, которые взамен «в награду» получают возможность в любое время свобод­но распоряжаться своими счетами. В обеспеченных техникой и социально желательных перераспределениях между производ­ством, сферой услуг и потреблением заключена толика рафини­рованного самоупразднения рынка, которое политэкономы, «за­цикленные» на принципах рыночного общества, совершенно не замечают. Сегодня зачастую ведут речь о «теневой занятости», «теневой экономике» и т. д. Но при этом, как правило, не осо­знают, что теневая занятость ширится не только вне, но и внут­ри рыночно опосредованного промышленного производства и сферы услуг. Волна микроэлектронной автоматизации порожда­ет смешанные формы оплачиваемого и неоплачиваемого труда, в которых доля рыночно опосредованного труда сокращается, но зато возрастает доля активного труда самого потребителя. Вол­на автоматизации в секторе услуг вообще по сути представляет собой сдвиг труда из сферы производства в сферу потребления, от специалистов — к общности, от оплаты — к самоучастию.

Вместе с нестабильностью и рисками растет заинтересован­ность предприятий в гибкости; это требование, конечно, суще­ствовало всегда, но теперь, ввиду сцепления политической куль­туры и технического развития, с одной стороны, и возможностей электронного формирования, производственных развитии и колебаний рынка, с другой, оно приобретает в сфере конкуренции решающее значение. Стало быть, организационные предпосылки стандартизованного массового производства утрачивают проч­ность. Эта первичная производственная модель индустриально­го общества, разумеется, по-прежнему сохраняет за собой опре­деленные сферы применения (например, долгосрочное серийное производство сигарет, текстиля, электроламп, пищевых продук­тов и т. д.), но вместе с тем дополняется и вытесняется всевоз­можными новинками, производимыми в массовом порядке и индивидуализированными продуктами, зачатки чего наблюдают­ся, например, в электропромышленности, в определенных авто­мобилестроительных фирмах и в связи. Здесь по принципу «кон­структора» создаются и предлагаются различные варианты, различные комбинации. Такой перевод предприятий на дестандартизацию рынков и внутреннюю диверсификацию продукции, а также сопутствующие этому требования быстрых организаци­онных перестроек ввиду насыщения рынков, их изменения в силу дефиниций риска и т. д. невозможно или чрезвычайно труд­но и дорого осуществить посредством общепринятой, косной организации предприятий. Ведь подобные перестройки всегда необходимо производить сверху вниз, в короткие сроки, плано­мерно, в приказном порядке (вопреки сопротивлению). В мо­бильных же, подвижных и текучих сетевых организациях такие переменчивые адаптации можно, что называется, включить в структуру. Однако это сопровождается новым историческим витком конфликта между массовым и ремесленным производ­ством, хотя по поводу последнего история, казалось бы, уже вы­несла свой приговор. Провозглашенную навеки победу массово­го производства можно бы и пересмотреть с учетом новых форм «гибкой специализации» на базе ЭВМ-управляемых, обогащен­ных инновациями товаров в мелких сериях.

Эпоха фабрики, этого «храма индустриальной эры», отнюдь не заканчивается, кончается только ее монополия на будущее. Огромные иерархические организации, подчиненные диктату станочного ритма, были вполне пригодны, чтобы снова и снова выпускать одну и ту же продукцию и снова и снова принимать одни и те же решения в сравнительно стабильном индустриаль­ном окружении. Однако — и здесь уместно воспользоваться сло­вом, возникшим вместе с этими организациями, - ныне они по многим причинам становятся «дисфункциональны». Они более не соответствуют потребностям индивидуализированного обще­ства, где раскрытие собственной «самости» распространяется и на мир труда. «Организационные гиганты» не способны гибко реагировать на быстро меняющиеся, самореволюционизирую­щиеся технологии, вариации продукта и культурно-политически обусловленные колебания рынка в обществе, чутком к рискам и разрушениям. Их массовая продукция более не отвечает утон­ченному спросу дробящихся субрынков; и они не способны дол­жным образом использовать великий творческий дар современ­нейших технологий для «индивидуализации» продуктов и услуг.

Решающее значение здесь имеет следующее: этот отказ от «организационных гигантов» с их принуждениями стандартиза­ции, командным порядком и т. д. не противоречит основным принципам индустриального производства - максимизации при­были, отношениям собственности, властным интересам, — ско­рее, он как раз ими и вызван.

Даже если не все перечисленные здесь «столпы» индустриаль­ной системы — производственная парадигма, схема производ­ственных секторов, формы массового производства, а также вре­менные, местные и правовые стандартизации труда — будут разом повсюду подорваны или разрушены, по-прежнему сохра­нится системное преобразование труда и производства, которое релятивирует якобы вечное принудительное единство индустри­ально-общественных организационных форм экономики и капи­тализма до исторически преходящего переходного этапа протя­женностью около одного столетия.

С этим развитием — коль скоро оно состоится — в Антаркти­де функционально-социологических и (нео)марксистских орга­низационных предпосылок начнется весна. Несокрушимые, ка­залось бы, ожидания касательно изменений индустриального труда будут совершенно переиначены*, хотя и вовсе не в новом «издании» закономерной эволюции организационных форм при якобы «внутреннем превосходстве» на пути к успеху капиталис-

* Это касается, например, «функциональной необходимости» раздробленного индустриального труда Как известно, она нашла своего пророка в лице Тейло­ра, который окружил ее ореолом «научного руководства производством» Марк­систские критики тейлоризма также глубоко убеждены в системно имманент­ной необходимости этой «философии организации труда». Они критикуют возникающие, лишенные смысла, отчужденные формы труда, но, как ни пара­доксально, в то же время защищают их «реализм» от «наивных и далеких от ре­альности» попыток развеять тейлористские чары необходимости и использовать существующие свободы здесь и сейчас для «более гуманной» организации тру­да и т д Слегка утрируя, можно сказать к самым решительным и самым ярост­ным поборникам тейлоризма принадлежат в том числе и его марксистские кри­тики При этом они, ослепленные всепробивающей силой капитализма, упускают из виду, что там, где тейлоризм еще или вновь цветет пышным цве­том — а таких случаев очень много, — все это отнюдь нельзя интерпретировать превратно как подтверждение «господствующей системной необходимости». Скорее, здесь перед нами выражение несломленной мощи консервативной управленческой элиты, чью исторически устаревающую претензию на монополию они имплицитно помогают стабилизировать.

Дата добавления: 2015-05-06