Сценарии будущего развития 7 страница

все более необходимой, но и все менее достаточной для произ­водства познания, могут вновь угнездиться самые разные власти веры. Тем самым становится возможно многое: фатализм, астро­логия, оккультизм, прославление «я» и отречение от «я», в соеди­нении и смешении с частичными научными данными, радикаль­ной научной критикой и научной доверчивостью. Эти новые алхимики на редкость невосприимчивы к критике науки, ибо на-. шли свою «истину» и приверженцев не донаучно, а в общении с наукой.

Этот научный иммунитет имеет силу не только для таких экс­тремальных случаев. Идеологии и предрассудки вообще, теперь вооруженные научно, способны вновь обороняться от научной критики. Они обращаются к самой науке, чтобы отвергнуть ее же требования. Нужно лишь больше читать, в том числе и исследо­вания противоположного характера. Возражения воспринимают­ся до результатов, как бы по предварительному заказу. Несколь­ко (методических) принципиальных возражений на все случаи и про запас заставляют рассыпаться те или иные строптивые научные сведения. Если вплоть до 60-х годов наука еще могла рассчи­тывать на неспорящее, верящее в науку общественное мнение, то сегодня на ее усилия и успехи смотрят с недоверием. Предпола­гают недоговоренности, приплюсовывают побочные эффекты и готовятся к худшему.

* Вероятно, в этом заключается одна из причин того, что личностные качества и личные сети приобретают большее значение как раз с избыточным предложе­нием интерпретаций касательно их практической реализации и использования.

Реакции. Наука между подозрением в иррациональности и ремонополизацией

Реакции в науках на эту ускользающую от них монополию истины многообразны и противоречивы. Диапазон их простира­ется от полного непонимания до затягивания гаек профессиона­лизации и попыток либерализации.

Внутренне наука становится делом без истины, внешне — делом без просвещения. И все же большинство ученых ахает от изумле­ния, когда заявляют о себе серьезные сомнения в «обеспеченности» их притязаний на познание. Тогда они бьют тревогу: под угрозой сами устои современного мира, наступает эпоха иррационализма! При этом диапазон и размах общественной критики науки и техни­ки суть большей частью лишь дилетантское подобие давно извест­ной и хорошо обеспеченной фундаментальной критики, с которой науки издавна сталкиваются в своем внутреннем многообразии.

Широко распространен успокоительный ошибочный вывод о ра­стущей вынужденности обращения к научным аргументам насчет нерушимого значения или даже растущей определяющей силы наук. Резкая критика науки действительно никоим образом не чи­нит препятствий ее (науки) развитию. Наоборот, в научно-техни­ческой цивилизации распространенный скептицизм касательно научного познания вычленяет предприятие науки из конечности ее притязаний на познание. «Познание», которое снова и снова оборачивается заблуждением, становится институционализированной естественной потребностью общества, сравнимой с потребно­стью в пище, питье, сне, т. е. незавершаемым проектом. Науки же в силу такого (зачастую недобровольного) ослабления своих при­тязаний в ориентированной на конкуренцию, междисциплинар­ной самокритике не только доказывают свою скромность каса­тельно познания, но одновременно создают бесконечный рынок своих услуг.

Хотя все считают своим долгом ссылаться на науку («индуст­рии будущего»* — новое волшебное слово), это отнюдь не обяза-

* Знаменательно, что своим подъемом они обязаны ряду стремительных про­рывов в тех научных отраслях, которые еще четверть века назад либо вовсе не существовали, либо только зарождались; я имею в виду микроэлектронику, те­орию информации, молекулярную биологию, ядерную физику, космические исследования, экологию. Эти новые, быстро формирующиеся отрасли пред­ставляют собой уже не научное продолжение производства (как было на пред­шествующих переломных этапах технологического развития), а совершенно новый синтез науки и индустрии, «индустрию знания», целенаправленно орга­низованные опенки и внедрения научных результатов и инвестиций.

тельно ведет к линейному росту определяющей власти научных интерпретаций, напротив, (как мы показали), этому может со­путствовать коллективная девальвация научных притязаний на значимость. Иными словами, на первый взгляд взаимоисключа­ющее соединяется: наука утрачивает свой нимб и становится не­преложной. Обрисованные линии развития - утрата истины и просвещения, необходимость науки — суть симптомы одного и того же развития, а именно наступающей эпохи общества рис­ка, которое зависимо от науки и критикует науку.

Стремительная потеря стабильности отнюдь не обязательно ведет в науках к раскрытию или новому осознанию; не ведет уже потому, что сопровождается обострением конкуренции внутри профессий и между ними. Систематическая дестабилизация обусловливает принуждения внешне «обрубать» всякое сомнение и авторитетно продавать «надежные знания». Но тем самым уси­лия познания и усилия ремонополизации вступают в более или ме­нее отчетливое противоречие. Посредством технико-методологи­ческих или теоретических усовершенствований и различений во многих областях научной работы предпринимаются попытки обосновать новое превосходство знания. «Ядрами профессиона­лизации» становятся при этом определенные методологически высокоразвитые способы или теоретические формы мышления, которые соответственно ведут к внутридисциплинарной разбив­ке на малые группы и «конфессиональные общины». Они-то и защищают теперь «истинное знание» от разгула «дилетантского знания» полуэкспертов и «коллегиальных шарлатанов». Депро-фессионализация компенсируется, таким образом, сверхпрофес сионализацией — с опасностью интеллектуально и институцио­нально до смерти академизироватъ предмет.

Контрстратегии либерализации, наоборот, грозит опасность отказаться от профессионального тождества, чтобы в итоге, воз­можно, еще и вопрошать «озадаченных», что наука (за деньги) способна выдвинуть и представить как познание. Обе формы ре­акции не замечают вызовов, которые теперь занимают централь-, ное положение, а именно интернализации «побочных послед­ствий».

3. Практические и теоретические табу

В условиях простого онаучивания поиски объяснений следу­ют за интересом к овладению природой. Существующие обстоятельства мыслятся изменимыми, поддающимися формирова нию, а тем самым технически полезными. В условиях рефлексив­ного онаучивания ситуация резко меняется. Там, где научная ра­бота сосредоточивается на самопорождаемых рисках, доказатель­ство их неизбежного принятия становится центральной задачей поисков научного объяснения. В развитом техническом обще­стве, иными словами, там, где (почти или в принципе) все «осу­ществимо», интересы в общении с наукой меняются и приобре­тают принципиальную двойственность: на передний план вновь выступает интерес к объяснениям, которые гарантируют неизмен­ность отношений принципиальной осуществимости. Если при простом онаучивании заинтересованность в объяснении совпа­дает с заинтересованностью в техническом использовании, то при онаучивании рефлексивном все это начинает расщепляться, и центральное место занимают научные толкования, в которых объяснение означает — на словах упразднить риски. Точно так же по-новому сопрягаются модерн и контрмодерн: зависимое от науки общество риска все больше и больше попадает в функцио­нальную зависимость и от научных результатов, которые умаляют риски, отрицают их или обрисовывают в их неизбежности, имен­но потому, что они в принципе формируемы. Но эта функцио­нальная необходимость одновременно противоречит притязанию подручных теоретических и методических программ на техничес­кое объяснение. Изображение «реальных принуждений», «соб­ственных закономерностей» рискованных развитии исподволь попадает в разряд возможностей их отмены или по крайней мере становится этаким противоречивым противовесом. Слегка утри­руя, можно, сказать: заинтересованность в техническом овладе­нии, возникшую в противоборстве с природой, нельзя просто так взять и стряхнуть, когда рамочные условия и «предметы» науч­ных вопросов и исследований исторически сдвигаются и доми­нирующей темой становится созданная своими руками «есте­ственная судьба модерна». Конечно, заинтересованность в овладении может трансформироваться в заинтересованность в создании и приобретении «собственной динамики» научной «есте­ственной судьбы». Однако формы мышления и вопросов, сложив­шиеся в процессе овладения существующей природой, именно там, где они должны устанавливать «объективные принуждения», муссируют вопрос об их осуществимости и предотвратимости и тем привносят в «фатум», который им надлежит создавать, уто­пию самоовладения модерном, во избежание которой они и финан­сируются. Это противоречивое развитие можно наглядно пока­зать на примере онаучивания побочных последствий.

Незамеченные побочные последствия утрачивают в ходе ис­следований свою латентность, а значит, и свою легитимацию и становятся причинно-следственными отношениями, которые отличаются от других своим теперь имплицитно заданным поли­тическим содержанием. Они вплетены во внутренние «финализации», которые заданы соот­несенностью с риском. С одной стороны, это основано на том, что давние «побочные последствия» социально в большинстве случаев суть явления, считающиеся крайне проблематичными («гибель лесов»). Но с другой стороны, теперь с помощью вол­шебной палочки изучения причин устанавливаются не только причины, но имплицитно и виновники. Здесь находит свое выра­жение социальная конституция побочных последствий модерни­зации (см. выше). Они суть выражение созданной — а тем самым изменимой и более способной к ответственности — второй реаль­ности. В таких рамочных условиях вопрос о причине всегда со­впадает с вопросом об «ответственных» и «виновных». После­дние могут прятаться за цифрами, химическими веществами, показателями содержания ядовитых компонентов и т. д., но эти овеществленные защитные конструкции тонки и хрупки. Как только полностью установлено, что вино (сок, резиновые медве­жата и т. д.) содержит гликоль, идти до винных погребов уже не­далеко. Причинный анализ в зонах риска — хотят исследователи знать это или нет — есть политико-научный скальпель для опера' тивного вмешательства в зонах промышленного производства. Впрочем, на операционном столе исследования рисков лежат мелкие кусочки экономических концернов и политических ин­тересов с их упорным нежеланием оперироваться. А это значит:

само применение причинного анализа становится рискованным, причем для всех, чьи интересы поставлены здесь на карту, вклю­чая и исследователей. В отличие от последствий первичного она­учивания эти последствия можно если не предусмотреть, то хотя бы оценить. Предполагаемые риски и последствия становятся, та­ким образом, ограничительными условиями для самих исследований.

Параллельно с растущим побуждением к действию ввиду си­туаций, обостряющих угрозу цивилизации, развитая научно-тех­ническая цивилизация все больше и больше превращается в «об­щество табу»: сферы, отношения, условия, которые в принципе можно было бы изменить, систематически изолируются от этих возможных изменений — посредством ссылок на «системные принуждения», на «собственную динамику». Кто дерзнет дать умирающему лесу глоток кислорода, прописав немцам «социалистическую смирительную рубашку», то бишь ограничив скорость на магистральных шоссе? Соответственно восприятие проблем и отношение к ним переводятся посредством системы табу в спо­койное русло. Именно потому, что проблемы представляются созданными в условиях рефлексивного онаучивания, а стало быть, принципиально изменяемыми, радиус «дееспособных пе­ременных» изначально ограничивается, и как ограничение, так и снятие оного отданы на откуп наукам.

В научно-технической цивилизации повсюду кишат табу неизменимости. В этой чащобе, где тому, что возникает из обстоятельств действия, не дозволено быть возникшим из них, ученый, который стремится дать «нейтральный» анализ проблемы, попадает в новое затруднение. Всякий анализ должен принять решение о том, как поступить с социальным табуированием активных переменных — обойти их при исследовании или изучить. Эти возможности реше­ния затрагивают (даже там, где их задает заказчик) характер само­го исследования, т. е. относятся к исконной практической сфере наук: к способу постановки вопроса, выбора переменных, направ­ления и диапазона изучения причинных предположений, к поня­тийному аппарату, методам расчета «рисков» и т. д.

В отличие от последствий простого онаучивания последствия данных исследовательских решений имманентно скорее подда­ются оценке: если первые находились вне промышленности и производства в (безвластных) латентных сферах общества — здо­ровье приподы и человека, — то ныне установления рисков ока­зывают обратное воздействие на центральные властные зоны — экономику, политику, институциональные контрольные инстан­ции. А все они располагают «институционализированным вни­манием» и «корпоратистскими локтями», чтобы громко заявить о побочных последствиях, которые их затрагивают и сопряжены с большими расходами. Таким образом, с учетом социальной си­туации «незамеченность» весьма ограничена. Примерно то же можно сказать и о «побочном характере» последствий. Наблюде­ние за этим развитием относится к официальной компетенции ведомства по исследованиям риска (или его подотдела). Дирек­тивы известны, правовые основы тоже. Скажем, каждый знает, что такое-то доказательство такой-то концентрации ядовитых веществ и превышения экстремальных величин, по всей вероят­ности, чревато для такого-то такими-то радикальными (правовы­ми, экономическими) последствиями.

Но это означает: с онаучиванием рисков оценимость побоч­ных последствий превращается из внешней проблемы в проблему

внутреннюю, из проблемы применения в проблему познания. Внешнего больше не существует. Последствия находятся внутри. Контексты возникновения и использования вдвигаются друг в друга. Автономия исследования тем самым становится сразу и проблемой познания, и проблемой практики, а возможное нару­шение табу — имманентным условием хорошего или плохого ис­следования. До поры до времени все это, вероятно, еще таится в серой зоне исследовательских решений, которые можно принять так или этак. С точки зрения институциональной, научно-теоре­тической и моральной конституции исследованию необходимо поставить себя в такое положение, когда оно сможет принять имеющиеся у него исторические импликации и разобраться в них, чтобы при первом щелчке бича не ринуться очертя голову сквозь подставленные обручи.

Эту целостность наука способна доказать именно через про­тивостояние господствующему нажиму превратить практические табу в теоретические. При таком понимании требование «нейт­ральности» в смысле независимости научного анализа действи­тельно получает новое, прямо-таки революционное содержание. Возможно, Макс Вебер, который знал и о латентном полити­ческом содержании конкретной науки, ныне выступил бы в поддержку данной интерпретации независимого от табу, конст­руктивного анализа рисков, который черпает политическую удар­ную силу именно в своей ангажированной, оценочной конструк­тивности.

Одновременно здесь заметно, что шансы влияния на науч­ную практику познания и управления ею размещены в про­странствах выбора, которые с точки зрения их законности до сих пор выводились за рамки научной теории и совершенно не учитывались. Согласно действующим критериям образования гипотез, причинную цепь можно проецировать в совершенно различных направлениях, не наталкиваясь (что касается под­тверждения собственных предположений) на какие бы то ни было стандарты законности. В развитой цивилизации практи­ка научного познания приобретает характер имплицитного, ове­ществленного «манипулирования» латентно политическими пере­менными, спрятанного под маской решений о выборе, которые не требуют оправдания. Это не означает, что овеществление ис­ключается. И опять-таки не означает, что предполагаемые при­чинные связи могут быть созданы политически. Кстати говоря, причинный анализ и анализ действий - независимо от самопо­нимания ученых - сопряжены друг с другом. Удвоенная, создан ноя реальность рисков политизирует объективный анализ их при­чин. Если при таких условиях наука в ложно понятой «нейт­ральности» ведет исследования, соглашаясь с табуированием, она способствует тому, что закон незамеченных побочных по­следствий по-прежнему властвует развитием цивилизации.

4. Возможность оценки «побочных последствий»

Со сказкой о непредсказуемости последствий более мирить­ся нельзя. Последствия не аист приносит, их создают. И в том числе как раз в самих науках, при всей невозможности расчета и несмотря на нее. Увидеть это можно, если проводить системати­ческое различение между рассчитываемостью фактических вне­шних последствий и их имманентной возможностью оценки.

Согласно общепринятой точке зрения, в ходе вычленения наук нерассчитываемость побочных последствий научной рабо­ты с необходимостью обостряется. Ученые фактически изолиро­ваны от использования своих результатов; здесь у них отсутствует всякая возможность влияния; это относится к компетенции дру­гих. Значит, ученых нельзя и привлечь к ответу за фактические последствия результатов, полученных ими с аналитических пози­ций. И хотя многие сферы мало-помалу находят общий язык, последствия от этого не уменьшаются, напротив, только стано­вятся более резкими дистанции, а также возможности пользова­теля применить результаты в своих интересах.

Такая оценка основана на понятии «рассчитываемости» — ключевом понятии классического онаучивания, чье смысловое содержание и условия применения как раз теперь становятся со­мнительны. Возможности оценить побочные последствия, одна­ко же, попадают в поле зрения, только если видишь, что с пере­ходом к рефлексивной модернизации изменяется само понятие «рассчитываемого и нерассчитываемого»: рассчитываемость озна­чает теперь не только целесообразную овладеваемость, а нерас­считываемость — не только невозможность целесообразной овла-деваемости. Будь оно так, «нерассчитываемость побочных последствий» не только сохранилась бы в нынешнем научном предприятии, но даже бы и выросла, потому что целесообразность «контекстуализируется» и неопределенность увеличивается.

Понимание же рассчитываемости как «.возможности оценки» в точности соответствует ситуации, возникающей в условиях рефлек­сивной модернизации: реальные последствия фактически более, чем когда-либо, остаются непредвидимы. Но одновременно побоч­ные воздействия лишаются своей латентности и тем самым «подда­ются оценке» в следующем тройном смысле: знание о них (в прин­ципе) доступно; к тому же более невозможно оправдываться клас­сической неовладеваемостью и потому на основе знания о возможных следствиях возникает принуждение к формированию. Стало быть, убывающая «рассчитываемость» сопровождается растущей «воз­можностью оценки» побочных последствий; более того: одно обус­ловливает другое. Знание о побочных последствиях уже достаточно вычленено и всегда (потенциально) присутствует. Необходимо взвешивать и сопоставлять самые разные выводы и круги соотне­сенности в их значении для самих себя и для других. Таким обра­зом, фактические последствия в конечном счете все меньше подда­ются расчету, ибо возможные следствия все больше поддаются оценке, а эта их оценка действительно все больше и больше осуще­ствляется в процессе исследования и в обращении с его имманен­тными запретными зонами и определяет его ход и результаты (см. выше). Но это означает также: в самом процессе исследований им­плицитное обращение с ожидаемыми последствиями приобретает все большую важность. Побочные последствия оговариваются на уровне ожиданий (и ожиданий ожидания), в полной мере вторга­ясь таким образом в процесс исследований, хотя окончательные по­следствия остаются в то же время непредвидимыми. Это необычай­но эффективные ножницы в головах ученых. В той же мере, в какой ожидаемые последствия фактически определяют их работу, исход­ные положения и пределы вопросов и объяснений, растет упорство, с каким они настаивают на абсолютной нерассчитываемости реаль­ных поздних последствий.

Этот лишь мнимо противоречивый двойственный тезис о а) растущей нерассчитываемости при одновременно б) растущей возможности оценки «экс-побочных последствий» будет рассмот­рен подробнее в двух следующих подразделах. Лишь совокупная аргументация может затем выявить первые отправные точки для того, насколько и в каком смысле преодолим «фатализм послед­ствий» научно-технической цивилизации.

Автономизация применения

На этапе вторичного онаучивания меняются места и участни­ки производства знания. Адресаты наук в управлении, политике, экономике и общественном мнении становятся - как показано выше — в изобилующем конфликтами сотрудничестве и противо­стоянии копродуцентами социально значимых «знаний». Но тем самым одновременно приходят в движение отношения внедрения научных результатов в практику и политику. «Соакционеры» лик­видированного «капитала познаний» в науке совершенно новым, авторитетным образом управляют переводом науки в практику.

В модели простого онаучивания соотношение науки и прак­тики мыслится дедуктивно. Выработанные наукой знания — со­гласно притязанию — авторитарно внедряются сверху вниз. Там, где это натыкается на сопротивление, преобладают - согласно научному самопониманию — «иррациональности», которые мож­но преодолеть посредством «повышения рационального уровня» практиков. В условиях подрыва внутренней и внешней стабиль­ности наук данная авторитарная модель дедуктивистского при­менения уцелеть не способна. Применение все более дробится в процессах внешнего производства знания, т. е. в сортировании и отборе, взятии под сомнение и новой организации ассортимен­та интерпретаций, а также в их целевом обогащении «знанием практиков» (шансы осуществления, неформальные властные от­ношения и контакты и т. д.). Таким образом брезжит конец управ­ляемого наукой, целевого контроля над практикой. Наука и прак­тика в условиях независимости науки вновь отмежевываются друг от друга. Пользовательская сторона с помощью науки начи­нает приобретать все большую независимость от науки. В изве­стном смысле можно сказать, что сейчас у нас на глазах опроки­дывается иерархический перепад рациональности*.

При этом новая автономия адресатов основана не на незна­нии, а на знании, не на недоразвитости, а на вычленении и сверхсложности ассортимента научных интерпретаций. Она — лишь мнимо парадоксально — порождена наукой. Успешность наук делает спрос менее зависимым от предложения. Важным показателем этого тренда к автономизации является прежде все­го специфическая плюрализация ассортимента знаний и их методокритического отражения. По мере своего вычленения (и не обязательно при ухудшении или моральной легковесности) на­уки (в том числе и естественные) превращаются в магазины само­обслуживания для заказчиков, имеющих большие финансовые возможности и нуждающихся в аргументации. При избыточной сложности отдельных научных выводов потребителям предостав­ляются также шансы выбора внутри экспертных групп и между

* Ниже я обращаюсь к аргументам, которые разработал в 1984 году вместе с Вольфгангом Бонсом в рамках темы Немецкого научно-исследовательского. объединения «Обстоятельства применения социологии результатов»; см. также \У. ВопЛ. Н. Найтапп, 1985.

ними. Нередко решения о политических программах принима­ются заранее уже в силу того, какие специалисты вообще вклю­чены в круг советников. Практики и политики, однако, могут не только выбирать те или иные экспертные группы, они могут и противопоставить их друг другу внутри или между дисциплинами и таким образом повысить автономию в обращении с результата­ми. И как раз в ходе успешного обучения в контакте с науками происходить это будет все менее дилетантски. Ведь от экспертов и на их внутренних явных (или неявных) принципиальных спорах можно научиться тому, как профессионально (например, посред­ством критики метода) заблокировать неблагоприятные результа­ты. Поскольку же в процессе самодестабилизации наук поводов для этого становится все больше, растут шансы дистанцирования, которые открываются через рефлексивные онаучивания практической стороны.

Тем самым науки оказываются все менее способны удовле­творить потребность клиентов, находящихся под нажимом реше­ний, в стабильности. С генерализацией фаллибилизма наука пе­рекладывает свои сомнения на пользователя да еще и навязывает ему таким образом противоположную роль необходимо активно­го сокращения нестабильности. Все это — подчеркиваю еще раз — не как выражение несостоятельности и недоразвитости наук, а, наоборот, как продукт их интенсивного вычленения, усложне­ния, самокритичности и рефлексивности.

Создание объективных принуждений

Остановиться на этой аргументации — значит скрыть доли ак­тивного участия науки, т. е. ее основанной на разделении труда структуры и научно-теоретического программирования в не­предсказуемости ее практических последствий. В таком случае исходят прежде всего из того, что путь наук в генерализацию не­стабильности невозможно изменить. Одновременно наука в ее исторических предпосылках и формах принимается за констан­ту. Однако вряд ли найдется другая сила, которая изменила мир так, как наука. Почему же изменение мира не может принудить к изменению самое науку? Там, где все становится изменимым, наука, привнесшая в мир эту изменимость, уже не может ссы­латься на неизменимость своих основ и рабочих форм. Шансы самоизменения возрастают с автономизацией потребительской стороны. Отщепление вынуждает и допускает новое осмысление и определение научного познания в каноне притязаний на ин терпретацию и использование со стороны общественного мне­ния, политики и экономики. Вопросы гласят: где внутри самой научной практики расположены отправные точки, позволяющие при продолжении и расчленении процесса познания сократить самопорожденную нестабильность? Можно ли таким образом одновременно вновь обосновать практический и теоретический суверенитет наук? Как вновь внешне и внутренне гармонизиро­вать между собой генерализацию сомнения и редукцию неста­бильности? С этой целью стоит привести ряд соображений, ил­люстрирующих общую мысль.

Общепринятая в научно-теоретических кругах аксиома гла­сит: науки не могут выносить оценочные суждения авторитетом своей рациональности. Они дают так называемые «нейтральные» цифры, информации, объяснения, которые должны служить са­мым разнообразным интересам как «беспристрастная» основа решений. И все же: какие цифры они выбирают, на кого или на что проецируют причины, как интерпретируют проблемы обще­ства и на решения какого характера заставляют обратить внима­ние — все это решения отнюдь не нейтральные. Другими слова­ми: науки развивали свои практические способности управлять независимо и по ту сторону эксплицитных оценочных суждений. Возможности их практического воздействия заключены именно в этом как в окончательной научной конструкции. Так, («чисто объективная») интерпретация «потребности» и «риска» в самых разных сферах деятельности может послужить прикрытием, под которым выторговываются установки и направления будущих развитии. Что именно считается «потребностью» и «риском» — вот ключевой вопрос для решения о выборе между ядерными электростанциями, энергией угля, энергоэкономными меропри­ятиями или альтернативными источниками энергии, равно как и в пенсионном страховании, социальном страховании, при уста­новлении черты бедности и т. д. При этом каждый содержит им­плицитные для себя решения касательно связанных с ними серий последствий, которые в конечном счете выливаются в иную фор­му совместной жизни. Определения понятий и их операционализации, гипотетические предположения и т. д. суть, таким обра­зом, — забудем на время о свободе от оценочных суждений — рычаги, посредством которых выносятся принципиальные реше­ния о будущем общества.

Иными словами: рассматривая вопрос, вносят ли науки вклад в самоконтроль и обуздание своих практических рисков, следу­ет в первую очередь учитывать вовсе не то, выходят ли они за

пределы собственных сфер влияния и стремятся ли к (полити­ческому) участию в реализации своих результатов. Существенно другое: какой характер носит наука уже с точки зрения обозримо­сти ее якобы непредсказуемых побочных последствий. Это не озна­чает, что наука впадает из одной крайности в другую и, беспре­дельно переоценивая, объявляет себя единственно ответственной за то, что возникает в обществе из ее результатов. Зато сюда вхо­дит, что она воспринимает обратную информацию об опасностях и рисках как эмпирический вызов ее самопониманию и реорга­низации ее работы. В этом смысле для наукоимманентного со­кращения внешней нестабильности важно: а) в какой мере «ле­чение» симптомов можно заменить устранением причин; б) будет ли сохранена или появится вновь практическая способность к обучению либо же в отвлечении от практических последствий со­здадутся необратимости, основанные на ложном допущении не­погрешимости и изначально исключающие возможность учиться на практических ошибках; в) останется ли способ рассмотрения изолированным или же вновь будут найдены и развиты силы спе­циализации на контексте.

Дата добавления: 2015-05-06